Экспертная группа Лисовин Опубликовано 28 июля, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 28 июля, 2009 Достаточно часто как и Леша пишет обозначают сектор, но двумя жеринами воткнутыми в снег, землю и мешающие стрельбе за них! Ссылка на комментарий
Экспертная группа Агарыч Опубликовано 28 июля, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 28 июля, 2009 Помню как на одной из охот "стреляные" егеря каждому номеру сектор ленточками на деревьях обозначали Молодцы хорошо придумали! Скоро уже наверно дойдет что рядом с каждым товарищем с Рублевки, егерь будет стоять и подскказывать можно стрелять или нет, куда лучше целитсья, да еще руки придерживать чтоб после пьянки не тряслись Ссылка на комментарий
Редакционная группа ihuntr.RU xant-41 Опубликовано 29 июля, 2009 Редакционная группа ihuntr.RU Поделиться Опубликовано 29 июля, 2009 А таких сначала надо в загон отправить и пострелять над головами, что бы ТБ прочувствовали на своей шкуре Или броники загонщикам. А теперь так и делаем. Сначала 3-4 пустых загона, они в загонщиках ходют. А как маненько умаются, да успокоются, да хмель выйдет-так на номера. Если через голову не доходит, так пусть через ноги ТБ внедряется в Моск. Ссылка на комментарий
Экспертная группа $VK Опубликовано 29 июля, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 29 июля, 2009 Верный друг О. Волков Из воспоминаний таежника Последние километры пути пришлось тащить лодку одному: Булька, добросовестная моя помощница, сбежала. Не помогли никакие окрики. Да и как было устоять? Впереди нас, метрах в ста, переходил речку красавец олень. Сильная струя пенилась вокруг него, и он шел, медленно ступая по скользким камням. Голову с переплетом тонких рогов он нес высоко поднятой и вид у него был гордый, спокойный и в то же время настороженный. Учуяв нас, олень в два прыжка вымахнул из речки, сделал огромный скачок по прибрежным скалам, и густые кусты опушки скрыли его из глаз. Булька отчаянно залаяла, рванулась что есть сил за добычей и умчалась вслед за ней с обрывком шлейки на шее. Только я ее и видел! Сильно измученный, я достиг, наконец, цели - порогов, перегородивших реку обломками мощных скал, свергаясь с которых, вода образовала омут с бездонными ямами, населенными, по слухам, великанами-тайменями. Из-за них-то и преодолел я около шестидесяти километров по извилистой горной речке и теперь стоял возле потока, слегка оглушенный гулом падающей воды, и жадно вдыхал влажный, насыщенный водяной пылью, воздух. Все суставы ныли, горели огнем распухшие от укусов лицо и шея. Одежда противно липла к телу. И когда из кустов, наконец, появилась Булька, некрупная, ладная лайка, великолепно одетая в черную с серебром, глянцевитую шубу, с породистой тонкой мордой и острыми, стоящими ушами, сейчас виновато опущенными, я не сдержался и проучил ее тем самым ремешком упряжки, что порвала она при своем бегстве. Не привычная к наказаниям, она убежала и спряталась. Как я ее ни звал, она не вернулась. Мне хоть и казалось, что я, наказав ослушницу, поступил правильно, но в душе зашевелилась жалость: уж очень удрученный был у Бульки вид, когда, вся сжавшись, с прилипшими к голове ушами и хвостом между ног, она удрала от меня в кусты. Освежившись в студеной воде, я принялся потрошить выловленных в пути хариусов и ладить спиннинг. Нескончаемый летний день клонился к вечеру; это можно было заметить, пожалуй, лишь по исчезновению оводов и слепней. Душный зной не спадал, а светлое небо и яркая зелень леса сверкали по-прежнему. Дым от двух разложенных мной небольших костров тихо плыл в сторону, служа надежной, однако по-своему докучной защитой от комаров, этого истинного бича тайги. Я оглядывал незнакомые, дикие, никем не хоженные места, стараясь по разным, известным рыболовным признакам угадать, как вознаградит меня за тяжкие четырехдневные труды этот бурливый омут, стесненный скалами, с торчащими со дна камнями и отливающими, точно нефть, темными струями с клочьями желтоватой пены? И я с увлечением сматывал на катушки надежные сатурновые лески, расправлял помятых искусственных мышей, следил за тихо булькавшим на углях котелком с ухой. И - нет-нет поднимал голову и прислушивался. Меня уже томило раскаяние - я упрекал себя за свою горячность. Проступок Бульки представлялся все более незначительным, а порка заслуженной, немолодой собаки - непростительной жестокостью. Нужно ли говорить, что одинокий охотник чувствует себя в таежной глуши спокойным, лишь когда рядом с ним находится его надежный четвероногий спутник. И мне не терпелось видеть Бульку возле себя, уютно свернувшейся и чутко спящей с настороженными ушами и глазами, открывающимися при малейшем шорохе, неуловимом для человека. Так, подкарауливая беглянку, я то и дело отрывался от своих занятий и оглядывался вокруг. Свой лагерь я разбил на крошечной полянке, окаймленной кустами со стороны леса, и с крутым спуском к речке. Вдруг, за тонкими стволами рябинок и олешника, метрах в пятнадцати от себя, я различил темную и неподвижную фигуру медведя. Я обомлел. Из рук выпали баночка с солью и ложка. Зверь стоял на четвереньках, приподняв повернутую в мою сторону голову. Я не мог понять, заметил он меня или нет, но видел, что он торопливо водит носом, напряженно принюхиваясь. Его, конечно, привлек запах рыбьих внутренностей... Что мне было делать? По непростительной оплошности ружье я оставил в лодке, т.е. шагах в сорока, под крутым берегом, заросшим хмелем; бежать за ним нечего было и думать. Рукой, сделавшейся сразу влажной, я перебирал в левом кармане комбинезона всегда лежащие там пулевые заряды. Топор торчал поодаль, в пне срубленной мной сушины. У пояса висел нож - это было все, чем я располагал для защиты. Однако давно миновало время, когда рука моя была достаточно тверда, чтобы поразить зверя с толстой кожей и свалявшейся грубой шерстью. В костре дотлевали угли. В нем, как назло, не было ни одной головешки, чтобы хоть этим ненадежным средством попытаться напугать непрошенного посетителя. Все это вихрем пронеслось в голове. Я продолжал следить за неподвижным зверем, слыша биение своего сердца. Тут медведь шевельнулся и приблизился на несколько шагов. Теперь его закрывала лишь небольшая елочка. Зверь был не из крупных, однако казался большим из-за черной, клочкастой шерсти, торчавшей во все стороны. Особенно поражала его голова: запутавшиеся в волосах веточки, травы и репья образовали огромную шапку. Из-под этого безобразного колтуна свирепо блестели бусинки черных глаз и торчала острая, длинная морда с поросячьим пятачком. Ноздри медведя вздрагивали: его, очевидно, тревожили и манили незнакомые запахи. Теперь он глядел на меня в упор, еще не вполне догадываясь, с кем имеет дело. Зверь негромко и очень своеобразно сопел, впрочем отнюдь не злобно. Тут медведь сделал движение и, очутившись вовсе рядом со мной, встал на дыбы. Он горбился, а передние, слегка согнутые лапы висели вдоль туловища, как у игрушечного Мишки. Головой на длинной шее он вертел в разные стороны. Мне, сидевшему на корточках в пяти метрах от него, он казался теперь огромным. Я почти с ужасом глядел на облезлое брюхо зверя с черными, морщинистыми сосками. Приближалась решительная минута. Я приготовился. Нож оказался сам собой в правой руке: я, наверно, еще никогда в жизни не сжимал так сильно его широкой рукоятки. На левую руку я кое-как намотал скомканное одеяло. Медведь и я неотступно наблюдали друг за другом. Несмотря на всю крайность своего положения, я заметил, что медведь прислушивается к чему-то постороннему... И это было непонятно. Разгадка наступила тут же. Под ноги медведя подкатился мохнатый черный ком, и молчаливую сцену резко нарушил злобный лай. Булька исступленно бросилась на зверя и впилась ему в пах. Картина мгновенно изменилась. Медведь рявкнул и, отпрыгнув, с невероятным проворством взмахнул передней лапой, пытаясь достать собаку. Булька увернулась, отскочила, но тут же бросилась на медведя снова, уже с другой стороны. Ах, как грозна была в это мгновение моя всегда ласковая и спокойная Булька! Шерсть на ней стояла, образуя на зашейке гриву, оскаленная пасть и сверкавшие глаза олицетворяли неукротимую злобу. Она наскакивала так решительно, с такой быстротой и ловкостью, что медведю оставалось только увертываться от ее укусов. Поняв тщету своих попыток поймать врага, он переменил тактику и лишь отпугивал его и приседал, оберегая самые уязвимые места. При каждой попытке зверя пуститься наутек, Булька пиявкой влеплялась ему в зад. Очень скоро зверь тяжело задышал и сел в траву, привалившись к камню и отмахиваясь передними лапами. От досады, злобы и боли он ревел не своим голосом. О, бесстрашная моя, верная моя Булька! Я кубарем скатился под яр, выхватил ружье из лодки и, карабкаясь наверх, перезарядил на ходу оба ствола пулями. Куда делся страх! Теперь, стоя в десятке шагов от медведя, я расчетливо выбирал момент для выстрела и ждал, пока успокоится дыхание. Зверь и не смотрел в мою сторону - ему в пору было отбиваться от наскоков Бульки, обезумевшей от злобы и азарта. Однако целился я не в утку! Как ни сдерживал я себя, но нажал спуск не во-время, когда зверь повернулся ко мне спиной. Пуля попала ему в хребет и он ткнулся вперед, натужно рявкнул, точно сразу выпустил из легких весь воздух. Вторым выстрелом в голову я прикончил медведя в упор. Минут через десять я сидел у потухшего костра и одной рукой обнимал за шею присевшую возле меня Бульку. Другой я скармливал ей куски испеченного на рожне жирного ленка... Ссылка на комментарий
Экспертная группа mih64 Опубликовано 3 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 3 августа, 2009 Поездка в Максатиху. История эта произошла в те, уже далекие годы, когда каждый хоть и ненадолго мог побыть миллионером. На охоту в Максатиху собрались мы вчетвером. Я, мой приятель Мишка (между прочим кмс по стендовой стрельбе), его Зять, и Мишкин друг - Доктор. Доктор на охоту ехал первый раз. Давно его Мишка подбивал, так как у доктора был джип. Наш джип оказался Нивой, - но по тем временам настоящих внедорожников еще не видывали. Доктор был человеком обстоятельным и состоятельным, т.к. работал частным гинекологом (из каждой п…ды червонец достаю!) и приобрел Охотничю собаку, теперь уже не помню какой породы. Собака тоже ехала на охоту в первый раз. В те времена многое уже стало можно. Мишка, например, купил газовый пистолет, а Зять духовое ружье. Все это было решено опробовать на Охоте. Ладно, духовушку можно проверить на воробьях, а газовиком утку вряд-ли возьмешь, подкалывал я Мишку. Мишка задумался, а потом внимательно посмотрел на Зятя. Зять демонстративно переложил чехол с духовым ружьем поближе к себе. Мишка задумался еще раз. Затем он как-то хитро глянул на Охотничью собаку. Охотничьей собаке это не понравилось. Она оскалилась и сказала: «ГРРР». Доктору это тоже не понравилось. И он прочитал Мишке лекцию о том, как НЕ следует развивать нюх у Охотничьих собак. Мишка было скис, но через час дорожной тряски я заметил, что глаза у него снова радостно заблестели. Добирались до Максатихи мы долго. Сначала Доктор сломал ключ в замке зажигания, затем Мишка чуть не спалил соседнюю деревню (но эта отдельная история). На вечернюю зорьку мы не попали. После обычного начала охоты (теперь-то это уже все знают) было решено не ложиться, а дотянуть до утренней зорьки. Доктор, который по причине неопытности в Охотничьих делах, не сумел правильно рассчитать заряд водки, решительно этому воспротивился. Ладно сказал Мишка. Сделаем так. Ложись, не раздеваясь, в сапогах, а то утро ты их будешь час одевать. Доктор был согласен на все. Ему безумно хотелось спать. В душе он посылал эту Охоту в хорошо известное ему место. Оставшиеся (я, Мишка, Охотничья собака, Егерь и Зять) продолжили банкет на открытом воздухе. На дворе была ночь и почти ничего не было видно. - Что-ж ты, Егерь, лампочку-то не ввернешь, вкрадчиво сказал Зять, которому не терпелось испытать свою духовушку. Егерь начал было вяло отбрехиваться, типа чего электричество зазря жечь, да охотнички разные, того и гляди, (тут он покосился на Зятя) могут ненароком чего попортить. Хитро улыбнувшись Зять сказал:»Слышь, Егерь, ведь в темноте мы тут в темноте Бутылку не найдем». Поняв безвыходность своего положения, Егерь побрел за лампочкой. Зять ждать не хотел. Ему пришла в голову идея - пострелять по мишени в свете фонарика. Фонарик у нас был и идея воплотилась а жизнь. Мишеней было уже достаточно и зять, с нежностью погладив новехонькую духовушку, стал устраиваться поудобнее. Стоя стрелять он уже не мог. Тем временем Егерь, выкрутив где-то лампочку, притащил лестницу и полез на столб. Я светил на мишень фонариком, Зять старательно целился. Сзади к нему крался Мишка. В руке у него был пистолет. И тут меня осенило, почему заблестели у него в дороге глаза. Но было уже поздно. Т-ссс - сказал мне Мишка и направил пистолет на мишень рядом с ухом Зятя. Егерь наконец добрался до цели и стал вкручивать лампочку. Зять глубоко выдохнул и медленно протянул спусковой крючок. Мишка был первым. Выстрел из газового пистолета, раздавшийся у уха Зятя ошеломил его. Зять не ожидал, что духовушка может ТАК стрелять. Ноги его подкосились и Зять упал. Духовушка тоже сработала. Выстрел был тихим, но неожиданно метким. Он попал прямо в Охотничью собаку. Сначала Охотничья собака решила, что Охота уже началась и ее НЕ ВЗЯЛИ. Но почему стреляли в нее? Неужели она глубоко ошибалась, думая, что Охота - это Охота на уток. Неужели Охота - это Охота на Охотничьих собак? Долю секунды она размышляла над людским коварством, а затем голос предков подсказал ей, что нужно делать. Взвизгнув, Собака бросилась в сторону Мишки. Собака летела на звук. Она хорошо помнила , что на пути ничего быть не могло. Несчастный Егерь тем временем вкручивал лампочку. Падение Егеря прошло почти незамеченным. Охотничья собака с лаем летела к Мишке, который, оценив масштабы случившегося, мгновенно протрезвел. Объяснить Собаке, что в нее стрелял не он, времени не оставалось. Спасение было рядом. Рядом был сортир, обычный для сельской местности. Мишка в нем заперся. Он был спасен. Упавший с неба егерь был потрясен. Кто в него стрелял?!!!! Придя в себя и поняв, что стреляли не в него, Егерь почуствовал необходимость срочно облегчиться и побежал к сортиру. Сортир охранялся злой Охотничьей собакой, которая теперь никому уже не верила. Мишка из сортира выходить отказывался. Он громко звал на помощь Доктора. Обматерив всех, Егерь побрел к ближайшим кустам. Пришедший в себя Зять наконец-то разобрался в случившемся. Его охватила злоба. Подобрав выпавший во время позорного Мишкиного бегства газовик, он вскричал: »Хрен ты еще из него постреляешь!», после чего открыл из газовика беспорядочную пальбу. Доктор, сквозь сон услышавший выстрелы, лай Охотничьей собаки, а также крики, зовущие его, понял, что проспал. Налетели утки! Нащупав ружье, в темноте он стал пробираться к выходу. Зять, который никогда не был метким стрелком, попал и во второй раз. Газовик сработал! Из кустов на корточках вылетел Егерь и понесся в сторону деревни. То, что он кричал, меня поразило. Я никогда не подозревал, что Егери думают об Охотниках и Охотничьих собаках! Терерь и я уже не чувствовал себя в безопасности. И укрылся за дровяным сараем. Позже выяснилось, как это было как раз вовремя. Доктор выбрался на волю! Кругом темнота (не успел Егерь вкрутить лампочку ). Крики! Лай! Выстрелы! И Доктор догадался! Ведь это же Праздник начала Охоты! Теперь он твердо знал, что нужно делать. Он спустил предохранитель, громко крикнул: «Ура!» и дважды выпалил по дровяному сараю! Автор Ссылка на комментарий
Экспертная группа Kurchatov Опубликовано 3 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 3 августа, 2009 По смеялся в доволь Ссылка на комментарий
Экспертная группа mih64 Опубликовано 5 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 5 августа, 2009 Много на компе у меня охотничих баек, разных авторов и из разных источников.Собираюсь сделать красивую подборку, распечатать в подарочном варианте. Вот еще Вашему вниманию забавная байка про нашу болезнь - охоту ин аших четвероногих помошников. Следующий будет опять про военных. Рассказы не все мои,Многие пересказываю, некоторые просто копирую в сети.Автора, если есть указываю всегда. Про уши и любовь. Серега признавался честно - уходя на охоту, они не взяли водки, и в этом, по-видимому, была зарыта та самая собака невезения. Серега пооткровенничал и в другом - на охоту они пошли третий раз в жизни. Первая попытка была похожа на сюжет небезызвестного фильма. Вторая закончилась ничем, поскольку у них не нашлось собак, а вот третья… О ней и пойдет речь. Итак, вместе с приятелем, таким же сомнительным охотником, Серега собрался в очередной поход. Собак у наших вояк с дичью не было (Серега животных вообще никогда дома не держал, т.к. страдал аллергией), но во время первой вино-водочной экспедиции познакомились они с Иваном Тимофеевичем, который был то ли лесником, то ли егерем в одном из лесистых и обширных районов Тверской губернии. Сереге удалось дозвониться Ивану Тимофеевичу и попытать насчет собак. - Жду! - радостно кричал в трубку тот. - Собачонки у меня есть и все остальное тоже! Приезжайте! На следующий день друзья прибыли в Тверскую область. Иван Тимофеевич заметно состарился, но держался молодцом. Собаки - симпатяга коккер-спаниель, наступающий на собственные уши и бассет-хаунд, похожий на двукассетник, оказались милыми псами, дружелюбными и доверчивыми. Бассет сразу полез целоваться, а спаниэль, прикинувшись нищенкой, весь вечер клянчил съестное. Наутро, заманив собак в машину, друзья поехали к огневым рубежам. Путешествие начиналось восхитительно: не по-осеннему ярко светило солнышко, лес источал густые целебные ароматы, а уши охотников улавливали чудное пение предполагаемых жертв. Дорога, правда, была слегка омрачена досадным недоразумением: у бедняги спаниэля случился приступ неукротимой рвоты, а впечатлительный бассет тоже «рыголетто сыграл», за компанию, видимо. Поворчав на собачек, друзья прибрались в машине, и вскоре присмотрели место, подходящее для стоянки. Через час колышки были вбиты, натянута палатка и весело постреливал костерок. Только вот собаки опять вели себя плохо - взяли да и пропали - сбежали куда-то прочь от лагеря. - Ничего, это бывает, - утешали друг друга Серега с Женей, - они ведь оба кобели, вроде бы, а раз так, то малейший запах течки и все - убегут за псовой юбкой. Признаваться себе в том, что в такой глухомани появление собаки с течкой - событие в высшей степени маловероятное, друзья не хотели. С течкой, конечно, могла быть волчица, но собака вряд ли. Какая собака с течкой в глухом лесу в 100 км от Твери? Между тем, спустя четыре часа, собаки объявились. Радостно стало ребятам, светло на душе, а то ведь объясняться с Тимофеевичем не хотелось чрезвычайно. Животные тоже искренне веселились, их шерсть была испачкана рыбьей чешуей, тянуло от них, при этом, подгнившей рыбкой, хотя по началу наши следопыты этого не почувствовали. А вот когда собачки без разрешения проникли в палатку, для того, чтобы погреться, противный запах рыбного тления моментально впитался в брезент и повис неистребимым зловонием. Ночевать в палатке при таких миазмах было невозможно, а у Сереги ко всему прочему началась аллергия. - Ладно, - сказал, отчихавшись, он. - Постреляем, пока не стемнело, переночуем в машине и - на базу. Сказано - сделано. Решили идти на передовую вброд через мелкую речушку, что протекала неподалеку от стоянки. В полной боевой выкладке, обвешанные подсумками и патронташами, охотники двинулись на переправу. Водное препятствие было форсировано за пару минут. Собак, правда, пришлось волочь на себе, потому что бассет и спаниэль лезть в воду категорически отказались. - Странно, - кряхтел Серега, которому достался более тяжелый бассет, - я же видел как в «Мире животных» собаки нырять умеют, … а наши?… черти что… Добравшись, наконец, до места, что Тимофеич отметил как "очень подходящее для охоты", следопыты залегли в ожидании птицы. Как потом признался Серега, он уже начал потихонечку осознавать, что с охотой им повезет вряд ли - бассет, притомившись, нагло завалился дрыхнуть, а спаниэль ни к селу ни к городу гавкал, распугивая живность во всей округе. О «стойках» и прочих непонятных глупостях не могло быть и речи. Бассет неожиданно проснулся и, обнюхав землю, приступил к рытью ямы. - Может, лису почуял? - оживился Серега. - Точно, нора где-то здесь! Упорству бассета мог позавидовать бульдозер. Через час, откопав пару кубометров земли, он извлек на свет подозрительную гигантскую кость с элементами легкой необглоданности. - Чистый Монморанси, - отметил Серега. - Хуів ему. А не монпансье, - отозвался не читавший Джерома Женя. Решили пообедать. Поскольку дичи к столу не ожидалось, Серега нарезал колбасы и хлеба, а Женя наловил три десятка бычков, хорошо удочки в машине валялась. Разложив пищу на импровизированном столике, друзья отошли к речке, чтобы быстро помыть руки. Зря они спешили. Этим сволочам хватило бы и нескольких мгновений: обед был уничтожен, негодные твари спокойно сидели у костра с довольными мордами и бессовестно облизывались. От всего пиршества остался издевательски надкусанный бутерброд и пара тощих рыбьих хвостов. Женька в бешенстве потянулся за ружьем, и Сереге стоило больших трудов его утихомирить. Чтобы не околеть от голода, решили, пока окончательно не стемнело, еще раз наловить рыбы. Закинули удочки. Именно в этот момент спаниэль почувствовал зов природы и плюхнулся в воду аккурат между двумя поплавками. Далее рассказ Сереги приобретает вид ненавидимого конспекта и чувствуется, что детали ему тоже глубоко неприятны: на обратном пути они вновь тащили животных через реку (спаниэль все же пришел к выводу, что вода не есть хорошо), в машине собаки честно вернули наружу съеденную рыбу с бутербродами, а скотина бассет, скорчив виноватую мину, обоссался прямо на сиденье. - Ты кого нам подсунул! - орали с порога несчастные охотники Тимофеевичу, едва завидев его. - Это не собаки! Это - паскуды и неучи! Где ты их раздобыл!? - Серег, - развел руками Тимофеич, - ты ж меня спросил: собаки, мол, есть? Я так и ответил. А то, что они не мои, а знакомых, с вашей же Москвы, это я виноват, забыл сказать. Дай, думаю, собачки охоте поучатся. - Тимофеич, а водка у тебя имеется? - с дрожью в голосе поинтересовался Серега. - Обижаешь, - ответил Тимофеич. ПС. Спустя два месяца Тимофеич позвонил Сереге и пожаловался на мелкие неприятности. Убегая во время «охоты», четвероногие шалуны не только в рыбьей чешуе валялись - бассет-гаундиха оказалась во всех смыслах сукой и произвела потомство, недвусмысленно походившее на шустрого спаниэля, а Тимофеич заработал претензии со стороны московских знакомых. - И чего они ко мне пристают? - удивлялся он. - Откуда ж мне собачьих гандонов было достать? И вообще - похожи они. Что у мамки, что у папки, что у деток, небось, - уши до земли. Тьфу. Злоботрясов Ссылка на комментарий
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 7 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 7 августа, 2009 Гусиная охота Историю Диксона, как и любого другого северного поселка, создавали временщики, т. е. люди, временные или переменный контингент (есть такой термин в местах не столь отдаленных). Конечно в северных поселках есть отдельные жители, которые состарились и умерли на Севере. Но, таких мало, и доживают они там до старости, скорее по нужде, чем по идейным соображениям. У каждого человека в голове свои тараканы. Сколько людей столько и судеб, столько взглядов на жизнь, столько мотиваций в поведении. Когда и почему возникли существующие в Диксоне именно те или иные традиции и обычаи, и кто дал им путевку в жизнь, сейчас, наверное, никто не знает. Есть в Диксоне пора, которую почти каждый житель ожидает с трепетом и волнением. Это две первые недели июня – гусиная охота. В эти дни начинается лет гусей. Вырваться на эти дни в тундру в свой балок* с ружьем – мечта каждого охотника. Эти десять дней почитаются среди охотников как второй отпуск. Весной на гусиную охоту вездеходами разъезжались в основном по двум дорогам: по льду на юг и по берегу на север. Может, кто-то и по берегу сразу же гнал в бухту Ефремова, но я с таких не знал. Одна из традиций в конце прошлого века была (и наверно все еще есть) такая. На каждой дороге был своей знак, то есть определенное место, где положено было остановиться и распить одну бутылку водки на всех. Сколько бы человек в вездеходе не было, одна на всех - и не больше. Затем бутылку непременно надо было расстрелять влет. Пока это не будет сделано, дальше дороги нет. Расстреляли влет? Вот тогда с этого момента считалось, что гусиная охота для находящихся в этой группе охотников, началась. До знака – ни капли в рот, у знака одну на всех, а дальше в вездеходе можно было пить ухе без ограничения. А уже по прибытии на место в свой балок, наливали каждому по двум критериям: «ты что, краев не видишь?» или «душа – мера». Опустошенные бутылки расстреливались так же в лет, но уже можно было бить и по расставленным на камнях. Естественно водки брали с собой, сколь душа желает. Те, кто наливал по первому критерию, часто попадали в такую ситуацию. В пьяном азарте, а потом и в пьяном угаре горе-охотники разбабахивали патроны по бутылкам, а когда начинался лет гусей, стрелять по ним было уже нечем. В нашей компании наливали всегда по второму критерию. Еще одна традиция. По окончанию охоты, когда за тобой заезжает вездеход, вездеходчику- с каждого балка бутылку водки и гуся. Бутылку, естественно, он разливал тут же на всех, а гуся – домой. Но часто возникал нюанс. Гуся-то водиле - без проблем, а вот водку в тундре где взять? Конечно, с первого дня охоты все оставляют одну командирскую на последний день. Но она, как правило, до последнего дня не доживает. Тут уже последнее слово за вездеходчиком.. Чаще всего компромисс был такой: пузырь - в поселке. После такой поездки в гараже у него – ящик водки. Конечно, интересных ощущений в тундре хватало. Одно из них – слушать тишину. Стоишь ночью один среди белого безмолвия, подставив лицо яркому солнцу, а вокруг – ни звука, ни шороха, ни писка (разве что в ушах). Кто-то скажет: «Романтика! Восхитительно!». Конечно романтика, когда у тебя в балке полно дров и угля, в рюкзаке – запас еды на две недели, полный патронташ и коробка патронов. И нет заботы как эти 30 км до дома после охоты с мешком-двумя добытых гусей по раскисшей тундре преодолеть. В оговоренные день и час тебя отсюда вывезут вездеходом. А если не вывезут или чего-то из вышеперечисленного нет – читай «Дикий Север», Игорь Липин, Проза.ру. Весна в тот год с приходом на Диксон задерживалась. Активный лет гусей ожидался на второй, третий день с открытия сезона. Если у тебя в запасе еще семь свободных дней, то это обстоятельство не является печальным. Первые два-три дня можно немного расслабиться. А если тебя лишь на три-четыре дня с работы отпустили? Тогда каждый час на счету. Хоть круглые сутки сиди в скрадке, под носом морозя, надеясь на какого-нибудь чумного залетного гусака. Троим друзьям ПалСанычу, ОлеПетровичу и ВикЛексеичу в тот год несказанно повезло. Им удалось вырваться на охоту на все десять дней. Они прибыли в балок не вечером, как обычно, в последний день работы, а на следующий день с утра. Исполнив все традиции, пошли копать скрадки**. Выкопали, выставили профиля, обиходили балок и окрестности и сели ужинать. В первый день, как и предполагалось, погода была нелетная. Хоть и светило солнце, но дул постоянной силы ветер, который гнал низовую поземку, и ожидать лета гусей было напрасным делом. Можно было расслабиться. Они и расслабились. Ужинали тоже по традиции, по установленной ими же, бригадной. На стол, застеленный газетами, выставили черный хлеб, нарезанные толстыми кольцами головки лука и бутылочку из под снега, в уже теплом балке сразу же запотевшую. Из нее наливали в алюминиевые кружечки. Если именно в такие кружечки наливать, то бульки почему-то звонче получаются. Употребили ее холодненькую под ядреный огурчик венгерского маринования. А в это время на печурке уже разогрелась вскрытая банка со свиной тушенкой. Ее горячую – сразу на стол. Нужно окунуть туда кусок черного хлеба, дав ему слегка заливкой пропитаться, зачерпнуть им тушеной свининки и на все это положить сверху кольца лука, да побольше, с горкой. А внутри уже водочка по жилушкам пошла, усталость всю дневную из них выгоняет. А во рту еще вкус огурчиков маринованных гуляет, язык пощипывает. А туда, всему этому благолепию вдогонку, сооруженная закусочка отправляется. И по всему телу сразу же тепло и блаженство … А от печурки в это время по балку тоже тепло расходится. А кругом тишина… . И вокруг, по крайней мере километра на три-четыре, - ни души… . Перед тем как налить вторую, тушенку для смака вновь разогревается. После третьей закусывали уже домашними заготовками: сырокопченая колбаса, котлеты, картошка, капуста, и прочее…. Уже не помня после которой, ПалСаныч вышел из балка и отошел за груду камней. Слив отстой, стал оглядывать окрестности. С северной и восточной стороны на полгоризонта простиралась тундра – белое безмолвие, кое-где расчерченное черными каменными грядами. В их, казалось бы, хаотичном расположении, все-таки была одна закономерность - они почти все располагались относительно перпендикулярно морскому берегу. Далеко слева на ослепительно белой равнине чернели две точки – скалы Лемберовских ворот. За его спиной, с западной стороны, от берега моря мимо нашего балка с небольшим углом на подъем проходила широкая лайда***. Основное ее русло шло мимо их балка, а небольшое ответвление уходило на юг. Здесь, на развилке, друзья и поставили свой балок, а скрадки оборудовали на склоне лайды, метрах в двухстах от него, ближе к развилке. Небольшие стада гусей постоянно тянулись этой лайдой и несколько птиц обязательно сворачивали к выставленным ими профилям. Пока ПалСаныч разглядывал окрестности, из балка вышел ОлеПетрович. ОлеПетрович некоторое время жил в Одессе. Когда наши знаменитые юмористы еще только заканчивали Одесский институт инженеров морского флота (ОИИМФ), он уже учился на первом курсе. Уходящие юмористы оставили, видимо, после себя довольно много бацилл юмора и сатиры, которыми заразилось большинство студентов этого прославленного вуза, учившихся после них. ОлегПетрович оказался типичным представителем этого поколения студентов. Друга своего ПалСаныча он называл «корешем» или «корешком». Подержавшись за угол балка, чтобы тот перестал качаться и принял вполне устойчивое положение, ОлеПетрович направился в сторону ПалСаныча. На полпути остановился и долго и внимательно рассматривал, что тот написал**** на снегу для появляющихся иногда в этих краях летающих тарелок. ОлеПетрович важно покивал головой, видимо, одобряя ПалСанычев размашистый почерк, который позволял инопланетянам прочитать его послание с высоты, не напрягая лишний раз свое зрение или не тратя топливо на посадку и взлет. Затем, он еще раз внимательно прочел все написанное на предмет того, не содержится ли в написанном на снегу сообщении какой либо секретной информации или сведений, составляющих государственную тайну. Видимо, не найдя никакого криминала, ОлеПетрович наложил на написанное свою резолюцию, и посмотрев на ПалСаныча, стал внимательно осматривать небосвод. Наверное, он высматривал в нем подлетающие тарелки. Их не было. Но на небе, напротив склонившегося к северо-западу солнца, отчетливо была видна Луна. - Корешок, а ты сможешь в Луну попасть? – пытаясь сконцентрировать взгляд на персоне ПалСаныча, спросил он. Тот отрицательно помотал головой. - Щас посмотрим. С этими словами ОлеПетрович ушел в балок. Вышел он оттуда с ружьем, своей великолепной вертикалкой 12 калибра. - Стреляй оттуда, - крикнул ему ПалСаныч, предварительно укрывшись за камнями. Он знал, что пьяный мужик с ружьем – это похуже обезьяны с гранатой. Засадив по патрону в каждый ствол, ОлеПетрович поднял его к небу и стал водить им по небосклону. Траектория движения стволов походила на положенную на бок цифру восемь. Если бы сейчас в поле его зрения оказалась бы летающая тарелка, она неминуемо была бы сбита, а члены ее экипажа никогда бы уже не узнали содержание совместного им послания. Грянул выстрел. Видимо, ОлеПетрович а даванул на два курка сразу. От залповой отдачи его опрокинуло на снег. - Корешок, Корешок, ты видел, я попал! Она упала! Она упала прямо к моим ногам! Пока он выкарабкивался из снега и вставал, ПалСаныч подошел к нему, подобрал и разобрал ружье и унес его в балок. Когда вышел, увидел на лице товарища недоумение. - А т-ты? Ты что же стрелять не бу-бу-дешь? - А куда стрелять? Луну ты уже порешил, а двух лун мы с тобой еще пока не видим. Давай забросим ее снова на место. Пусть она там по небу плавает. Это сейчас при солнце она, вроде бы никому не нужна. Но полярный день когда-нибудь все равно закончится и будет темно. Вот тогда она нам и пригодиться. Помнишь, как она нам светит августовскими ночами, когда мы с тобой возвращаемся на лодке с уловом после проверки сетей? Давай-ка, я ее отправлю снова на небо. С этими словами ПалСаныч взял валявшуюся под ногами консервную банку и забросил ее как можно выше и дальше, за камни. ОлеПетрович взял его за плечи, повернул к себе лицом и тихим голосом произнес. - Ты правильно рассудил, Корешок. Красиво. Душевно. Уважаю. Он что-то смахнул с глаза рукавом климатички***** толи прилипшую крупинку снега, толи скупую мужскую слезу. Они осторожно вошли внутрь все еще покачивающегося балкА и закрыли за собой дверь. Гусиная охота продолжается… * балок – в тундре деревянный утепленный охотничий домик, как правило, на полозьях (ударение на «о»). ** скрадок – яма в снегу, где укрывается охотник, мечтающий подстрелить гуся. *** лайда – неглубокий овраг с пологими склонами, заросшими травой. На юге России их называют балками (ударение на »а»). **** здесь и далее по тексту ударение на «а». ***** климатичка – утепленная фуфайка с поясом и теплым капюшоном. Павел Шерстобитов Ссылка на комментарий
Экспертная группа Кромлех Опубликовано 7 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 7 августа, 2009 Чо то на меня накатило, после некоторых событий, написал вот что: По мотивам русских и других народных сказок. С горбатым надо разговаривать на горбатом языке - иначе не поймет. Родился человек. Добрый, наивный. Пошел по горам, лесам и рекам жизни. На его пути встречались волки, овцы, лисы, акулы и многие другие. Но чем дальше он шел все чаще ему стали попадаться козлы, с большими рогами и без, с бородой до земли и короче. Человек вынужден был изучить их повадки и привычки, знал места их наибольшей концентрации. Он стал общаться с ними, вместе пастись, прыгать по горам и искать себе пищу. Бедняга не заметил, как постепенно у него выросли рога, появились копыта, а своей тонкой бородкой он мел листья, упавшие на землю. Его инстинкты стали походить на козлиные, его поведение уже ни чем не отличалось от поведения козла. Он уже с опаской шел по натоптанным тропам, ужасно боясь встретить медведя или снежного барса. Однажды, пробегая мимо хрустально чистой горной реки он увидел свое отражение и в отражении увидел… козью морду. От злости и раздражения он затопал копытами, заблеял и долго тряс бородой. В один солнечный весенний день, пробегая мимо той же реки, он увидел охотников и решился к ним подойти. Стуча себя копытом в грудь, он рассказал, что по наивности своей и с подачи сволочей и дураков изучил повадки козлов и принял их образ жизни. Люди поверили ему, посадили у костра, дали еды и кров. Как-то рассказывая людям о своей прежней, другой жизни, вместо слов из его рта вырвалось продолжительное и противное козлячье блеянье и все увидели огромную козью рожу. Охотники перерезали ему горло, мясо съели, а кишки и шкуру бросили собакам. С больного козла, хоть для вешалки рога. Ссылка на комментарий
Экспертная группа mih64 Опубликовано 8 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 8 августа, 2009 Просто нет слов. представил себя в роли Викинга, мурашки пошли... Автору -СПС. Вашему веиманию, про охоту на волков. ПРО ВИКИНГА. Историю эту довелось мне услышать лет 15 назад от своих родителей. Как-то вечером мама сообщает отцу, что звонил некий Миша из Саратова.Папа спрашивает : "ВИКИНГ что-ли?". Мать смеется и утвердительно кивает головой. Я в непонятках,и тогда отец рассказывает: "В середине 60-ых одна зима выдалась особенно холодной и бесснежной, и волки, коих в Саратовской губернии тогда было более чем достаточно, совсем озверели.В отдельных деревнях они посреди бела дня шастали меж домов и рвали на части все что шевелится. Местные власти в панике, охотникам объявляется вознаграждение в 200 (!)тогдашних рублей за каждую волчью шкуру. В райцентре Озинки собирается команда из местного охотничьего общества. Люди все бывалые, как на зверя ходить знают не понаслышке, да вот еще один малец Мишка с ними увязался. Выезжают ближе к вечеру в лес на двух санях. Впереди тот самый Мишка с ножом и поросенком в руках. Время от времени лес оглашается диким визгом хрюшки, которую Мишка тычет ножичком в брюхо. На этот визг сбегаются все голодные волки Саратовской области. Сзади на санях - стрелки, лупящие во всю мочь из своих двухстволок по волкам. Все идет хорошо, охотники уже прикидывают, кто настрелял на "Рубин", а кто и на "Запорожец". И вдруг на одной из лесных развилок лошадь, видимо офигевшая от голодных завываний волков и их желтых огоньков по бокам,уносит сани в сторону от наезженной дороги. Мишка орет дурным голосом, но в пылу охоты его, конечно, никто не слышит, охотники уносятся в одну сторону, сани с Мишкой, поросенком и озверевшей стаей волков - в другую. Какое-то время лошак еще несется по чаще, затем сани цепляются за пенек и переворачиваются. От удара Мишка вылетает из них в сторону с какой-то охапкой сена, ударяется об сосну и совершенно отчетливо вдруг понимает, что вот тут-то ему и .. кабздец, словом. От отчаяния он зарывается в сено, хоть и видно его за версту, и накрывает голову ведром, которое хрен его знает по какой нужде оказалось в санях. Стая налетает буквально через минуту. Поросенок не успел даже "хрю" сказать, как от него одни уши остались. Через секунду настает очередь лошадки. Грызли ее волки долго и обстоятельно, а Мишка все это время тоскливо размышлял, когда же настанет очередь десерта, то есть его. И вот то ли от страха, то ли холода он неожиданно для самого себя вдруг отчаянно проперделся. Волчары тут же бросили свое кушанье и заинтересованно посмотрели в его сторону. Один из них ( будущий десерт сразу понял,что это вожак ) направился к куче соломы. Мишка с комком в горле изо всех сил натянул на себя ведро. "Х.. с ним, сожрут, так сожрут,хоть башка останется". На шею наступила огромная тяжелая лапа, долго, очень долго зверь обнюхивал воротник телогрейки, штаны, валенки, а затем ... в звенящей морозной тишине он услышал звук, который невозможно спутать с другим. Тугая струя ударила в жестяное ведро. Запах не оставлял сомнений - волк выссал все свои запасы мочи. Примеру вожака последовала вся стая.. Закончив сей странный обряд волки вернулись к своей ужасной трапезе, и только через целую вечность Мишка вдруг услышал, как прекратился треск разрывамого мяса несчастной лошади, как загрохотали невдалеке "тулки" и "ижевки", как отчаянно матерился его крестный Анатолий, взявший крестничка "на охоту". И тогда Мишка поднялся. То есть подняться, он, конечно, поднялся, но вот насчет ведра... Натягивал его малец со страху, волки тоже вниманием не обошли : на 20 градусном морозе моча схватывается быстро - короче примерзло намертво. Анатолий только и смог вымолвить : "ВИКИНГ - ебена мать"... Дальше была проза. Бросили Мишку в сани, домчали до какой-то баньки, с немалым трудом, но все-таки стянули ведро, влили в мальца пол-литру и укутав в одеяло уложили спать." С тех пор и по сей день у Мишки, теперь-то, конечно, у Михал Афанасича седая прядь у левого виска,ведро, спасшее жизнь висит в сенях, а все деревенские в разговорах называют Афанасича не иначе как ВИКИНГ. Ссылка на комментарий
Экспертная группа $VK Опубликовано 12 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 12 августа, 2009 Ночь в лесу А. Куприн Рассказ написан в середине тридцатых годов. Не входил ни в одно собрание сочинений А. И. Куприна.- Сост. Середина апреля. По ночам еще стоят холода; болотца и лужи в лесах затягиваются к утру тонким, хрупким льдом, но дни солнечны и теплы. Клейкие почки на березах насытились весенними соками, и в воздухе чувствуется их радостный смолистый аромат. Теперь - последние дни глухариной охоты. Как только распустятся первые нежные березовые листочки, глухари замолкнут и забьются до осени в непроходимые чащи. Мне уже надоело ночевать каждый день в старой смолокурке, глубоко врытой в землю. Там удушливо пахнет смоляною гарью; бревенчатые стены на вершок поросли висячей черной липкой сажей; каждый раз вылезаешь из смолокурки весь черный, как чорт, чернее трубочиста; очень трудно потом отмыть руки и лицо. Кроме того, постоянное сообщество лесника Николая становится мне все более тяжелым и неприятным. Он без нужды болтлив, криклив, подобострастен, противно жаден до денег и суетлив. Но охотник он превосходный: знает все повадки, привычки и ложбища как птицы, так и зверя; неутомимый на охоте, обладает почти собачьим чутьем и опознается в лесу, как в собственной избе. Объездчик Алексеев однажды проговорился мне, что лесник Николай, в сущности, не охотник-любитель, а жадный дичепромышленник и шкурятник, что он-де бьет дичь для продажи, направляя ее пудами, при помощи кумовьев, свояков и дружков, в Рязань и Москву. Кроме того, ставит на птиц и зверей запрещенные капканы и разбрасывает отравы. Все эти слухи о Николаевой изворотливости мало меня интриговали и беспокоили. Под самодержавным распоряжением моего зятя, у которого я тогда гостил, находились четыреста пятьдесят тысяч десятин Куршинского казенного лесничества, да еще ему поручено было наблюдение над Касимовскими соседними лесами бр. Хлудовых, где числилось более ста тысяч десятин; пространство, как видите, равное пяти, шести германским княжествам или любому лимитрофу. Этот лесничий (не только по образованию, но и по призванию) любит лес серьезной, деятельной любовью. Для борьбы с лесными истребительными пожарами он построил в каждом из кордонов высокие наблюдательные каланчи и никогда не устает экзаменовать лесников в знании противопожарных инструкций. Он ревностно преследует лесные самовольные порубки и никогда их не прощает. Еще строже он следит за тем, чтобы в его лесничестве никто не смел разводить костров, особенно летом. Он никогда не берет взяток. Когда наступает время продавать на сруб старые лесные делянки, то первые очереди он предоставляет соседям-крестьянам, а лесопромышленникам идут остатки или дорогие строевые деревья. Крестьяне это знают и ценят: от того-то в его лесах почти никогда не "шалят" и его заповедных питомников никто не трогает. Ему, конечно, известно, что почти все его лесники охотятся без его позволения. Но он глядит на это сквозь пальцы. - У меня,- говорит он, - такая уйма дичи, что на всех хватит без малейшей убыли. Я тоже держусь взглядов моего патрона. Но поведение Николая на охоте меня порою возмущает до гнева. Вот уже почти три года, как мы с ним охотимся и сколько раз я ловил его на плутовстве, к которому, однако, никак нельзя придраться. То он заведет меня в лысое пустое место, куда от сотворения мира не залетал ни один глухарь, ни тетерев. А то, бывало, услышу я издали знакомые мне волнующие звуки глухариной песни и бегу под нее быстрыми короткими прыжками, стараясь делать это совершенно беззвучно. Вот... вот... уже близок глухарь. Я различаю теперь и второе колено его токования, похожее на мощное, глухое шипение; уже подымаю голову кверху, стараясь разглядеть среди веток густой сосны фигуру самого глухаря... И вдруг... Треск валежника под ногами... Шлепанье кожаных бахил... Глухарь мгновенно замолкает. Из темного кустарника выдирается голова Николая. Громко хлопая огромными крыльями, глухарь улетает прочь, и теперь его больше не увидишь. О, чорт! Николай спрашивает шепотом: - Никак спугнули? Конечно, глухарь был спугнут, но не мной, а лесником, но по какой-то глупой деликатности я молчу и только гляжу на него с яростной злобой. "Ведь этак ты не в первый раз делаешь, подлец". И правда: одного глухаря он еще мне иногда давал ухлопать, но стоило мне начать разыскивать глазами второго, как Николай уж мчался ко мне с криками: - Сан Ваныч! Ау, ау, Сан Ваныч! А подойдя говорил: - А я-то вас кричу, кричу. Испугался даже. Тут место-то с закальцем. Стоит попасть ногой, так наверх никак не выкарабкаешься. Засосет. Под конец я его просто возненавидел за его вертлявую заботливость и только сегодня решился сказать с надлежащей вескостью: - Нечего нам с тобой, Николай, дурака валять друг перед другом. Нынче в ночь я пойду один, а ты сейчас же отправляйся домой, к себе на кордон. И сию же минуту! Он жалобно забубнил: - Да я, помилуйте, Сан Ваныч. Да как же я вас оставлю одного? Здесь же болота разные, быстрые речушки, вы по ним и не пройдете, особенно ночью. И господин лесницин меня в прах обратит, если, не дай бог, с вами что-нибудь случится. Я же ведь только о вас самих забочусь. Я... Но тут я ужасно заорал на него. Мне был стеснителен и труден лишь первый шаг, потом все пошло легче. Очень поспешно Николай оделся и вылез из смолокурни. Я долго слушал его удаляющиеся шаги, пока не убедился, что он действительно идет по направлению к Куршинской дороге. Наконец, шаги стихли. Остался только шум в обоих ушах, да странное, неуютное чувство внезапного одиночества. Я поглядел на часы: было около восьми. Мне вдруг стало жалко, что я прогнал Николая: прежде в этот час мы ложились спать в смолокурне, а к полуночи шли на ток. Ведь могло случиться, что я был неправ, приписывая леснику коварные замыслы. Но я преодолел свою чувствительность, вскинул ружье на плечо и, не торопясь, пошел вглубь леса, узенькой, недавно вновь проторенной тропинкой. Солнце заходило. Его закат был яркий и ясный, но спокойный, и ветер спадал: почти верный признак того, что завтра утром погода будет сухая и безветренная. Самая благоприятная для глухариных токов. А кроме того, какие-то птички, казавшиеся совсем малюсенькими, шныряли с необыкновенной быстротой в высоте смуглевшего неба: тоже одна из примет тихого утра. Было уже трудно видать лесную дорожку, но я доверился инстинктивной памяти ног, которая так остра и послушна в тишине и в полутьме. Так дошел я до узенькой, всего в сажень шириною, но необычайно быстрой речонки, называвшейся Пра. Ее звонкий лепет доносился до меня еще издалека. Через нее с незапамятных времен была мужиками перекинута "лава", первобытный неуклюжий мост из больших древесных сучьев, перевязанных березовыми лыками. Странно - никогда мне не удавалось благополучно перебраться через эту проказливую речонку. Так и нынче: как ни старался я держать равновесие, а пришлось все-таки угодить мимо и зачерпнуть холодной воды в кожаные, большие, выше колена бахилы. Пришлось на другом берегу сесть, разуться и вытрясти воду из тяжелой обуви. На ходу ноги опять согрелись, приятно и ладно обтянутые высыхающей упругой кожей. Дальше путь пошел легкий. Я уже по опыту знал, что мне теперь, кренделяя между мощными стволами и густым цепким кустарником, надо неуклонно держаться востока. Тут мне помогали и лиловое с золотом догорание запада, и мой полуигрушечный компас, мгновенно озаряемый светом папиросы. ...Уже падает, падает мгла на землю. Если теперь выйти из освещенного жилья на волю, то сразу попадешь в черную тьму. Но глаз мой уже обвык, и я еще ясно вижу нужную мне, знакомую верею. Вереей в этом краю называется большой холм, который высоко и широко торчит над болотом. Почти всегда на нем свободно растут две или три мощные столетние сосны, упирающиеся далекими вершинами в небо, с четырехохватными стволами в землю. Еще ясно различаю, как на самом кряжистом дереве, покрытом древнею, грубою, обомшелой корою, протянулся и точно дрожит бог весть откуда падающий густозолотой луч, и дерево в этом месте кажется отлитым из красной меди. Но прелестный лучик на глазах слабеет, затихает, меркнет... Вот уже и нет его совсем. Надо и мне улечься спать. Я ложусь на ровном и мягком месте под холмом; так всегда удобнее лежать на открытом воздухе. Но уснуть мне долго не удается. Шумно бьется кровь в ушах, и ложе мое все кажется неудобным. Но мне давно уже знаком этот искус: чем больше ты будешь менять позы, переворачиваясь с боку на бок, и возиться с ямками, бугорками и сучками - тем вернее будет бежать от тебя дрема. Я пробую лежать неподвижно, стараясь не замечать под собою ухабов и возвышений. "Это мне только кажется - успокаиваю я себя. - Это мое избалованное воображение. Стоит потерпеть немного и все пройдет". Вылез тонкий, ясный, только что очищенный серп полумесяца на высокое небо, и только теперь стало заметно, как темна и черна Весенняя ночь. Бежит, бежит молодой нарядный блестящий месяц, плывет, как быстрый корабль, волоча за собою на невидимом буксире маленькую отважную звездочку - лодку. Порой они оба: и бригантина и маленькая шлюпочка раз за разом ныряют в белые, распущенные, косматые облака и мгновенно озаряют их оранжевым сиянием, точно зажгли там рыжие брандеры. Не знаю, сколько проходит времени в этом восторженном наблюдении за небесными корсарами. Время меня больше не интересует, как, пожалуй, и все на свете. Я даже не сознаю того приятного ощущения, что меня уже больше нигде не жмет, не теснит, не давит. Кровь перестала гудеть в ушах, но зато удивительно уточнилось и стало чудесно внимательным чувство слуха. Далеко, верстах в двадцати, тридцати, в лесном озерце низко и сипло мычит выпь, классная наставница: "Спите дети, спа-оть, спа-оть". Но она скоро умолкает. Маленькие птички прощаются дружка с дружкой в густом кустарнике: "чики", "спокойной ночи". Спите чутко "чи-чи-чи". Дергач в болоте протяжно скрипит в последний раз. Блеет барашком бекас, летящий на ночлег. Всемирная тишина! Как странно и как торжественно сладостно ощущать, что сейчас во всем огромном лесу происходит великое и торжественное таинство, которое старые садоводы и лесники так мудро называют первым весенним движением соков. Влажная благодатная земля представляется мне всемирной, могучей матерью, щедро предлагающей свои бесчисленные сосцы всему живущему, растущему и дышащему... Углубившись в темные недра ее, тонкие, как ниточки, нежные отпрыски корней неустанно сосут, жадно впивают чудотворные соки. Слепые и бесчувственные, обладающие лишь божественным инстинктом, они никогда не ошибаются. Вот этот сок нужен липе, тот - ландышу, тот - сосне, а тот папоротнику или дикой малине. О, ночные часы! Как в них много возобновляющейся силы, творческой работы, неведомой жизни и вечной тайны. Ночью мальчики летают по воздуху, падают с кровати и растут. Ночью ходят по вершинам лунатики, влекомые лунным притяжением... Ночью тревожатся и стонут девушки-подростки, а беременные женщины ощущают первые потуги. ...Я сейчас думал. Но во сне это было или в ночной яви? Взглядываю на небо. Там большие перемены: полумесяц снизился, стал вдвое больше. Он точно разбух и покраснел. Маленькая лодочка отцепилась от него и пропала навсегда... Да, это верно. Я заснул на несколько минут и совсем этого не заметил. Ночь стала еще тише, еще глубже и гуще. Едва-едва слышный звук раздается около меня, у моих ног. Точно кто-то сказал шепотом: "пак". Нет, вернее: такой кроткий звук бывает порой, когда дитя в задумчивости разомкнет уста. Я догадываюсь о его причине и слабо с умилением улыбаюсь. Это какая-то почка вся набрякла соками, раздалась вширь, и от нее с тихим шумом отклеился первый лепесток. Какое счастье! Я живу теперь в самом центре, в самом святилище простых, домашних, интимных чудес природы, как в любимом знакомом доме. Отчего нет больше сказок в наш суровый практический век? Какое, например, превосходное и какое бессчетное у меня королевство. Здесь живут дикие пчелы, осы и шмели, еще не решающиеся вылететь из зимних глубоких дупел, забитых от холодов соломой и мхом. Здесь повсюду, в каждой щели и трещинке, в извилинке коры спят мертвым, но временным сном личинки и коконы разноцветных бабочек, изящных стрекоз, всевозможных жуков, свирепых комаров, пауков, строителей и всяких трудолюбивых червячков: пильщиков, резчиков, сверлильщиков, стругалыциков... Большими буграми высятся огромные жилища муравьев, битком набитые сильным, работящим и умным народом... Ну-ка я, попробую сделать подсчет: сколько у меня, в моем королевстве приходится в среднем подданных на каждую кубическую сажень? ...Я считаю. Голова моя тяжела и качается. Веки чешутся. Ах, как ночью в лесу, перед зарею, фантастически мешаются фантазия с правдой и сон с действительностью. Может быть, я снова задремал, но вдруг сразу нахожу себя проснувшимся и немного испугавшимся. Мне показалось, что кто-то сначала слегка дохнул на мою щеку, а потом ткнулся в нее чем-то холодным и мягким. Я вздрагиваю, хватаюсь за щеку. На ней еще осталась чуть; прохладная влажность. Одновременно с этим я, не слыша, чувствую чей-то мелкий и торопливый скок. Ах, боже мой! Да ведь это какой-то лесной зверюшка пришел и обнюхал меня. "Что мол, здесь в мрем лесу, за большая живая говядина валяется?" Я подымаю голову вверх. Теперь уже видно небо. Оно ровного скучно-стального цвета. Я себя чувствую так же разморенным и усталым, как после долгой езды в вагоне третьего класса. Кто-то ворошится высоко надо мною, в гуще сосны... Присматриваюсь настойчиво и напряженно. Да, это - глухарь, хотя от меня он и кажется величиною не более лесного голубя. Когда он успел сесть, что я его раньше не услышал. Не бойся, милый глухаришко,- говорю я про себя,- я тебя сегодня не обижу, не буду стрелять. Ведь мы с тобой нынче вместе спали под одной и той же сосной... Вдалеке медленно загнусавила жолна и одновременно я услышал ритмический хруст хвороста. Неужели опять этот проклятый злодей Николай? Ссылка на комментарий
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 13 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 13 августа, 2009 Смертный пробег Случалось не раз мне зимой пропадать в лесу, видал цыган мороза! И до сих пор, когда в сумерках гляну издали на серую полосу леса, отчего-то становится не по себе. Зато уж как удастся утро с легким морозцем после пороши, так я рано, далеко от солнца иду в лес и справляю свое рождество, до того прекрасное, какое, думается самому, никто никогда не справлял. В этот раз недолго мне пришлось любоваться громадами снежных дворцов и слушать великую тишину. Мой листогон Соловей подал сигнал: как Соловей-разбойник зашипел, засвистал и, наконец, так гамкнул, что сразу наполнил всю тишину. Так он добирает по свежему следу зверя всегда этими странными звуками. Пока он добирает, я спешу на поляну с тремя елями, там обыкновенно проходит лисица; становлюсь под зеленым шатром и смотрю в прогалочки. Вот он и погнал, нажимает, все ближе и ближе... Она выскочила на поляну из частого ельника далековато, вся красная на белом и как бы собака, но, подумалось, зачем у ней такой прекрасный, как будто совсем ненужный хвост? Показалось, будто улыбка была на ее злющем лице, мелькнул пушистый хвост, и нет больше красавицы. Вылетел вслед Соловей, тоже, как и она, рыжий, могучий и безумный: он помешался когда-то, увидев на белом снегу след коварной красавицы, и с тех пор на гону из доброго домашнего зверя становится самым диким, упорным и страшным. Его нельзя отозвать ни трубой, ни стрельбой. Он бежит и ревет изо всех сил, положив раз навсегда — погибнуть или взять. Его безумие так заражает охотника, что не раз случалось опомниться в темноте, верст за восемь в засыпанном снегом неизвестном лесу. След его и ее выходил из разных концов поляны, в густоте пес бежал по чутью и тут, завидев след, пересек всю поляну и схватился след в след у той маленькой елочки, где лиса показала мне хвост. Еще остается небольшая надежда, что это местная лисица, что вернется и будет здесь бегать на малых кругах. Но скоро лай уходит из слуха и больше не возвращается: чужая лисица ушла в родные края и не вернется. Теперь начинается и мой гон, я буду идти, спешить по следу до тех пор, пока не услышу. Большей частью след идет опушками лесных полян и у лисы закругляется, а пес сокращает. Стараюсь идти по прямому, и сам сокращаю, если возможно. В глазах у меня только следы, и в голове одна только и мысль о следах: я тоже, как Соловей, на этот день маниак и тоже готов на все. Вдруг на пути открывается целая дорога разных следов, больше заячьих, и лисица туда, в заячий путь. У нее двойной замысел: смазать свой след и соблазнить Соловья какой-нибудь свежей заячьей скидкой. Так оно и случилось. Вот свежая скидка, и, кажется, под этим кустиком непременно белый лежит и поглядывает своими черными блестящими пуговками. Соловей метнулся. Неужели он бросит ее и погонится за несчастным зайчишкой? Одинокий след ее с заячьей тропы бежит в болото, на край по молодому осиннику, изгрызенному-зайцами, пересекает поляну и тут... здравствуй, Соловей! Его могучий след выбегает из леса, снова схватываются следы зверей и уходят в глубину в смертном пробеге. Мне почудился на ходу вой Соловья. На мгновенье я останавливаюсь, ничего не слышу и думаю: так показалось. Тишина, и все мне кажется, будто свистят рябчики. А следы вышли в поле, солнце их все поголубило, и так через все большое поле голубеет дорога зверей. Она, проворная, нырнула под нижнюю жердину изгороди и пошла дальше, а он попробовал, но не. мог. Он пытался потом перескочить через изгородь. На верхней жердине остались два прохвата снега, сделанные его могучими лапами. Вот теперь я понимаю: это я не ослышался, это он, когда свалился с изгороди, с горя провыл мне и пустился в обход. Где уж он там выбрался, мне было не видно, только у границы горелицы следы снова сбегаются и уходят вместе в эти пропастные места. Нет для гонца испытания больше этой горелицы. Тут когда-то тлела в огне торфяная земля, подымая громадных земляных медведей, и полегли деревья одно на другое и так лежат дикими ярусами, а снизу уже вновь поросло. Не только человеку, собаке, но тут все равно и лисице не пройти. Это она сюда зашла для обмана и не надолго. Нырнула под дерево и оставила за собой нору, он же смахнул снег сверху и прервал хорьковый след на бревне. Вместе свалились, обманутые снежным пухом, в глубокую яму, и у нее скачок на второй ярус наваленных елей, перелаз на третий и потом ход по бревну до половины, и он продержался, но свалился потом в глубокую яму. Слышно, недалеко кто-то заготовляет дрова, тот, наверно, любовался спокойно, видел все, как звери один за другим вздымались и падали. Человеку невозможно пройти этим звериным пробегом. Я делаю круг по краю горелицы, и вот как тоскую, что не могу, как они. Встретить выходные следы мне пришлось, Я вдруг услышал со стороны казенника долгий жалобный заливистый вой. Бегу прямо на вой, гону помогать, трудно мне дышать и жарко на морозе, как на экваторе. Все мои усилия оказались лишними. Соловей справился сам и снова вышел из слуха. Но разобрать, почему он так долго и жалобно выл, мне интересно и надо. Большая дорога пересекает казенник. Я понимаю, она выбежала на эту дорогу, и по ее свежему следу прямо же проехали сани. Может быть, вот эти самые сани теперь и возвращаются, расписные сани, в них сваты, накрасив носы, едут с заиндевелыми бородами, за вином ездили? Соловей сюда выбежал на дорогу за лисицей. Но дорога не лес, там он все знает, куда лучше нас, от своих предков волков. Здесь дорога прошла много после, и разве может человек в лесных делах так научить, как волки? Непонятна эта прямая человеческая линия и страшна бесконечность прямых. Он пробовал бежать в ту сторону, откуда выехали сваты за вином, все время поглядывая, не будет ли скидки. Так он долго бежал в ложную сторону, и бесконечность дороги наконец его испугала, тут он сел на край и завыл, звал человека раскрыть ему тайну дороги. Сколько времени я путался в горелице, а он все выл! Верно, он просто вслепую бросился бежать в другую сторону. В одном краешке дороги осталось его незатертое чирканье, тут он ободрился. А дальше она пробовала сделать скачок в сторону, и почему-то ей не понравилось, вернулась, и не снегу осталась небольшая дуга. По дуге Соловей тоже прошел, но дальше все было стерто: тут возвратились с вином сваты и затерли следы Соловья. Может быть, и укрылось бы от меня, где она с дороги скинулась в куст, но Соловей рухнул туда всем своим грузом и сильно примял. А дальше на просеке вижу опять, смерть и живот схватились в два следа и помчались, сшибая с черных пней просеки белые шапочки. Недолго они мчались по прямой — звери не любят прямого, опять все пошли целиной от поляны к поляне, от квартала в квартал. Радостно я заметил в одном месте, как она, уморенная, пробовала посидеть и оставила тут свою лисью заметку. И спроси теперь, ни за что не скажу, не найду приблизительно даже, где я настиг наконец-то гон на малых кругах. Был высокий сосновый бор и потом сразу мелкая густель с большими полянами. Тут везде следы пересекались, иногда на одной полянке по нескольку раз. Тут я услышал нажимающий гон: тут он кружил. Тогда моя сказка догадок окончилась, я больше не следопыт, а сам вступаю, как третий и самый страшный, в этот безумный спор двух зверей. Много насело снежных пушинок на планку моей бескуровки, отираю их пальцем и по ожогу догадываюсь, как сильно крепнет мороз. Из-за маленькой елки я увидел наконец, как она тихо в густели ельника прошла в косых лучах солнца с раскрытым ртом. Снег от мороза начинает сильно скрипеть, но я теперь этого не боюсь, у нее больше силы не хватит кинуться в бег на большие версты, тут непременно она мне попадется на одном из малых кругов. Она решилась выйти на поляну и перебежать к моей крайней елочке, язык у нее висел набоку, но глаза по-прежнему были ужасающей злости, скрываясь в своей обыкновенной улыбке. Руки мои совсем ожглись в ожидании, но хоть бы они совсем примерзли к стальным стволам, ей не миновать бы мгновений гибели! Но Соловей, сокращая путь, вдруг подозрил ее на поляне и бросился. Она встретила его сидя, и белые острые зубы и улыбку свою обернула прямо в его простейшую и страшную пасть. Много раз уж он бывал в таких острых зубах и по неделям лежал. Прямо взять ее он не может и схватит только, если она бросится в бег. Но это не конец. Она еще покажет ему ложную сторону взмахом прекрасного своего хвоста и еще раз нырнет в частый ельник, а там вот-вот и смеркнется. Он орет. Дышат пасть в пасть. Оба заледенели, заиндевели, и пар их тут же садится кристаллами. Трудно мне подкрадываться по скрипящему снегу: какой, наверно, сильный мороз! Но ей не до слуха теперь : она все острит и острит через улыбку свои острые зубки. Нельзя и Соловью подозрить меня: только заметит и бросится, и что, если она ему в горло наметилась? Но я, незаметный, смотрю из-за еловой лапки, и от меня до них теперь уже немного. На боровых высоких соснах скользнул последний луч зимнего солнца, вспыхнули их красные стволы на миг, погасло все рождество, и никто не сказал кротким голосом: — Мир вам, родные, милые звери. Тогда вдруг будто сам дед-мороз щелкнул огромным орехом, и это было не тише, чем выстрел в лесу. Все вдруг смешалось, мелькнул в воздухе прекрасный хвост, и далеко отлетел Соловей, в неверную сторону. Вслед за дедом-морозом, такой же, только не круглый, а прямой с перекатом, грянул мой выстрел. Она сделала вид, будто мертвая, но я видел ее прижатые уши. Соловей бросился. Она впилась ему в щеку, но я сушиной отвалил ее, и он впился ей в спину, и валенком я наступил ей на шею и в сердце ударил финским ножом. Она умерла, но зубы так и остались на валенке. Я разжал их стволами. Всегда стыдно очнуться от безумия погони, подвешивая на спину дряблого зайца. Но эта взятая нами красавица и убитая не отымала охоты, и ее, мертвую, дать бы волю Соловью, он бы еще долго трепал. И так мы осмерклись в лесу. М.М. Пришвин Ссылка на комментарий
Экспертная группа Николай Ш Опубликовано 14 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 14 августа, 2009 Просто нет слов. представил себя в роли Викинга, мурашки пошли...Автору -СПС. Вашему веиманию, про охоту на волков. ПРО ВИКИНГА. Историю эту довелось мне услышать лет 15 назад от своих родителей. Как-то вечером мама сообщает отцу, что звонил некий Миша из Саратова.Папа спрашивает : "ВИКИНГ что-ли?". Мать смеется и утвердительно кивает головой. Я в непонятках,и тогда отец рассказывает: "В середине 60-ых одна зима выдалась особенно холодной и бесснежной, и волки, коих в Саратовской губернии тогда было более чем достаточно, совсем озверели.В отдельных деревнях они посреди бела дня шастали меж домов и рвали на части все что шевелится. Местные власти в панике, охотникам объявляется вознаграждение в 200 (!)тогдашних рублей за каждую волчью шкуру. В райцентре Озинки собирается команда из местного охотничьего общества. Люди все бывалые, как на зверя ходить знают не понаслышке, да вот еще один малец Мишка с ними увязался. Выезжают ближе к вечеру в лес на двух санях. Впереди тот самый Мишка с ножом и поросенком в руках. Время от времени лес оглашается диким визгом хрюшки, которую Мишка тычет ножичком в брюхо. На этот визг сбегаются все голодные волки Саратовской области. Сзади на санях - стрелки, лупящие во всю мочь из своих двухстволок по волкам. Все идет хорошо, охотники уже прикидывают, кто настрелял на "Рубин", а кто и на "Запорожец". И вдруг на одной из лесных развилок лошадь, видимо офигевшая от голодных завываний волков и их желтых огоньков по бокам,уносит сани в сторону от наезженной дороги. Мишка орет дурным голосом, но в пылу охоты его, конечно, никто не слышит, охотники уносятся в одну сторону, сани с Мишкой, поросенком и озверевшей стаей волков - в другую. Какое-то время лошак еще несется по чаще, затем сани цепляются за пенек и переворачиваются. От удара Мишка вылетает из них в сторону с какой-то охапкой сена, ударяется об сосну и совершенно отчетливо вдруг понимает, что вот тут-то ему и .. кабздец, словом. От отчаяния он зарывается в сено, хоть и видно его за версту, и накрывает голову ведром, которое хрен его знает по какой нужде оказалось в санях. Стая налетает буквально через минуту. Поросенок не успел даже "хрю" сказать, как от него одни уши остались. Через секунду настает очередь лошадки. Грызли ее волки долго и обстоятельно, а Мишка все это время тоскливо размышлял, когда же настанет очередь десерта, то есть его. И вот то ли от страха, то ли холода он неожиданно для самого себя вдруг отчаянно проперделся. Волчары тут же бросили свое кушанье и заинтересованно посмотрели в его сторону. Один из них ( будущий десерт сразу понял,что это вожак ) направился к куче соломы. Мишка с комком в горле изо всех сил натянул на себя ведро. "Х.. с ним, сожрут, так сожрут,хоть башка останется". На шею наступила огромная тяжелая лапа, долго, очень долго зверь обнюхивал воротник телогрейки, штаны, валенки, а затем ... в звенящей морозной тишине он услышал звук, который невозможно спутать с другим. Тугая струя ударила в жестяное ведро. Запах не оставлял сомнений - волк выссал все свои запасы мочи. Примеру вожака последовала вся стая.. Закончив сей странный обряд волки вернулись к своей ужасной трапезе, и только через целую вечность Мишка вдруг услышал, как прекратился треск разрывамого мяса несчастной лошади, как загрохотали невдалеке "тулки" и "ижевки", как отчаянно матерился его крестный Анатолий, взявший крестничка "на охоту". И тогда Мишка поднялся. То есть подняться, он, конечно, поднялся, но вот насчет ведра... Натягивал его малец со страху, волки тоже вниманием не обошли : на 20 градусном морозе моча схватывается быстро - короче примерзло намертво. Анатолий только и смог вымолвить : "ВИКИНГ - ебена мать"... Дальше была проза. Бросили Мишку в сани, домчали до какой-то баньки, с немалым трудом, но все-таки стянули ведро, влили в мальца пол-литру и укутав в одеяло уложили спать." С тех пор и по сей день у Мишки, теперь-то, конечно, у Михал Афанасича седая прядь у левого виска,ведро, спасшее жизнь висит в сенях, а все деревенские в разговорах называют Афанасича не иначе как ВИКИНГ. Михаил,ты как всегда бесподобен! Ссылка на комментарий
Экспертная группа Пахомыч Опубликовано 20 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 20 августа, 2009 Очень понравился рассказ поэтому решил его выложить. (у самого кстати курц) СОЗВЕЗДИЕ КУРЦХААРА На Северо-западе середина и конец апреля - время, когда на покрытых отяжелевшим снегом полях гигантскими следами начинают проступать темные проталин Кажется, что какой-то вселенский экспериментатор приступает к испытанию проявочным раствором снежной фотобумаги, всю долгую зиму плотно прикрывавшей землю. Но тот особенный проявитель способен выявлять лишь два цвета на постепенно теряющем девственную белизну фоне - открываются только зеленые и черные следы. Это растаял снег на озимых посадках и запаханных осенью полях. В это же время лесные ели как бы оседают и проваливаются, собирая вокруг себя жесткий валик лежалого снега. И наступает такой день, когда замечаешь, что с утра все деревья были аккуратно укутаны плотным и ровным одеялом, а уже к вечеру почти каждая ель, от самой маленькой до самой высокой, словно стоит вечнозеленой свечой в ямке-кратере потухшего ледяного вулканчика А на следующий день, когда опять начинает припекать юношески безалаберное весеннее солнышко, стекающая с мохнатых веток вода начинает прогрызать в отяжелевших снежных пластах извилистые ходы. Если наклониться и заглянуть в такой ход, то внутри можно увидеть множество сказочно сверкающих перемычек Потом на открытых местах открываются вечно жаждущие влагу лесные прогалины. Мокрые заплаты прелой листвы день за днем стремительно растут, жадно съедая вокруг себя ставший желтоватым снег. И вот уже слоистые комья слабым напоминанием о зиме остаются лежать лишь в низинах и под самыми большими разлапистыми елями. Стоя в сумерках где-нибудь на лесной полянке, можно услышать нежное "цви-иирк". Это над верхушками елей тянет первый вальдшнеп-разведчик. Еще неделька, и прилетят его собратья, начнется массовый брачный полет, имя которому тяга, и откроется сезон весенней охоты. Но уже сейчас на вечерних прогулках моя трехлетняя Альфа начинает тихонько поскуливать, поднимая вверх морду с небольшой горбинкой и раздувая крылья коричневого носа. Видно, чувствует верхним чутьем появление перелетной дичи. Наконец-то наступает долгожданный вечер, и, захватив минимум снаряжения, мы отправляемся на открытие охоты. Переменная облачность. Днем прошел небольшой дождь, и открывшиеся окрестные поля чуть парят. Погода, в общем-то, подходящая для тяги. Хотя, бывалые охотники считают, что идеальной для хорошей тяги являются низкая облачность и мелкий, моросящий дождик По дороге, пересекая весеннее поле, я отпускаю собаку - пусть немного поработает, вспомнит после зимы свои охотничьи навыки. Конечно же, еще не выросла свежая трава, луговой птицы пока нет, но охотничий инстинкт берет свое. И Альфа начинает резво выписывать зигзаги впереди меня. Из-под лап летят комья размякшей земли, масть собаки быстро меняется, поскольку природный крап на груди и боках моментально закрывает налипшая грязная полужидкая кашица. Да и на моих сапогах уже несколько килограммов глины, идти по рыхлой почве тяжело, но, глядя на азартный поиск курцхаара, забываешь об усталости. Соскучившаяся за зиму собака, как заведенный мотор, продолжает самозабвенно искать несуществующую добычу. Но вот поле заканчивается прямо у кромки леса. Я подзываю Альфу, успокаиваю, беру на поводок, и мы вступаем под полог еще голых деревьев. С полчаса мы вышагиваем по усыпанной влажной хвоей тропе среди высоких елей. Где-то рядом отчаянно трещат дрозды-затейники, изредка лица касаются мохнатые ветки - их прикосновения так ласковы и нежны бывают только весной, с коричневых веток берез бесшумно стекают прозрачные капли, ветер чуть шевелит кустики можжевельника. Справа по ходу, сквозь ровный, как на подбор, коричнево-черный частокол деревьев просвечивает уже оранжево-красное, заходящее солнце. Слева его лучи, пробившись сквозь решето растительности, окрашивают редкие зубья высоченной еловой гребенки в малиново-пурпурные тона. Получается так, что мы с собакой идем между однопородных деревьев, которые в то же самое время абсолютно разные по окраске: справа ели почти черные, слева - красные в прощальных лучах солнца. А присыпанная старой хвоей тропинка темно-желтая, как будто мы вышагиваем по автомобильной разделительной полосе. Вот так через сказочный весенний разноцвет мы выходим на нашу заветную полянку. Собственно говоря, это не совсем полянка. Просто на старой вырубке сходятся три просеки с дренажными канавами. И если стать вот здесь, под старой раздвоенной березой, то открывается очень хороший обзор - вальдшнепа можно ждать сразу с трех направлений. "Альфа, место!" - я укладываю собаку под ближайший кустик, собираю свою старенькую вертикалку, прислоняюсь к влажному березовому стволу и наслаждаюсь звуками и запахами пробуждающейся после зимы природы. Дальше все будет зависеть от слуха Альфы и моей меткости. Вроде бы собака лежит совершенно спокойно, положив голову на лапы. Но если приглядеться, то можно заметить, что основания широких ушей чуть приподняты. На самом-то деле Альфа внимательно вслушивается в звуки весеннего леса. Сейчас самое время это делать - наступили сумерки и только-только успокоились хлопотливые дрозды. Я еще ничего не слышу, а чуткая собака уже сидит и поворачивает голову из стороны в сторону. Видно, услышала нужный звук. Теперь главное для меня - определить, с какой стороны протянет вальдшнеп. Ага, коричневый собачий нос застыл в западном направлении, а хвост начал мелко-мелко дрожать. Я тоже поворачиваюсь в ту сторону и сосредотачиваюсь взглядом на верхушках елей. Проходит несколько секунд и наконец-то и мой слух улавливает низкое: "Корр-р, крр-р, корр-р". Это, почти басовым тембром, разрывая вечернюю тишину над вершинами деревьев, раздается знакомый крик вальдшнепиного брачного поиска. Альфа нетерпеливо поскуливает, но с места не сходит даже тогда, когда между деревьями появляется темный силуэт вальдшнепа. На фоне серого неба кажется, что птица просто огромна. Между тем вальдшнеп планирует ниже и летит точно над дренажной канавой прямо на нас. Где-то метрах в пятидесяти он вскрикивает, меняя регистр с низкого, соответствовавшего "корр-ру", на более высокий - "цвии-рк", и, совсем не напрягаясь, зависает над низким кустарником. Расстояние не больше двадцати метров. Кажется, что вальдшнеп держится в воздухе не за счет мускульной силы своего тела, а благодаря мелодичным звукам, растворившимся в окружающей среде и придавшим атмосфере вокруг такую плотность, которая вполне соответствует необходимому условию свободного парения распростертого птичьего тельца. В этот момент вальдшнеп очень похож на какую-то темную рыбу в аквариуме, неподвижно застывшую где-то посередине между дном и поверхностью воды. Но рыба эта почему-то с длинным, отчетливо видимым клювом. И я понимаю, что наступил идеальный момент для выстрела. Я беру его из верхнего ствола, единственным нажатием пусковой скобы. Бесконтейнерный заряд дроби девятого номера эффектно делает свое дело. "Альфа, искать!" - ох, как долго и терпеливо собака ждала этой команды! Мгновенно она исчезает в кустах. Только сейчас я замечаю, что вокруг уже совсем темно и без собаки было бы весьма затруднительно найти битую птицу. Но из кустов раздается деловитое шуршание, и вот уже в колени мне тыкается мокрый Альфин нос. Я забираю поданного (теперь такого маленького!) вальдшнепа и замечаю, что в наступившей темноте на собачей морде появилась белая полоска. "Так это же зубы! Ну, надо же! Она ведь улыбается в честь открытия сезона!" - думаю я, убирая дичь в подсумок. Когда мы возвращаемся домой, то облачность полностью рассеивается, и на ночном небесном своде появляются яркие звезды. А среди них туманным пятном мерцает комета Галлея, и, глядя на ее чуть видимый, размытый силуэт, я почему-то представляю вальдшнепа в полете, а вместо ковша Большой Медведицы на небе для нас сияет созвездие чуткого Курцхаара. Ссылка на комментарий
Экспертная группа Пахомыч Опубликовано 24 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 24 августа, 2009 Я сегодня безутешно плачу, Не стыдясь и не скрывая слез: Честно отслужив свой век собачий, Навсегда уснул мой верный пес. Сколько верст мы исходили рядом По лугам, лесам и поймам рек! Понимал меня он с полувзгляда, Как не всякий может человек. Спали с ним в обнимку под копною, Отдыхали под шатром осин, Страстью породненные одною, Мы совсем родными были с ним. Я похоронил его под вечер На сухом высоком берегу. Реденькие звезды, словно свечи, Оплывая, капали сквозь мглу. Догорал последний луч закатный, И, когда за лесом он погас, Мой дуплет прощальный троекратно Мертвое безмолвие потряс. Завывала, надрывалась вьюга, От мороза лопалась кора, И в раздумьях над могилой друга Просидел всю ночь я до утра. Ссылка на комментарий
алла Опубликовано 24 августа, 2009 Поделиться Опубликовано 24 августа, 2009 Сочувствую! А стихотворение прекрасное! Ссылка на комментарий
Экспертная группа Пахомыч Опубликовано 24 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 24 августа, 2009 бог с вами у меня собака живёт и здравствует стих понравился просто Ссылка на комментарий
Экспертная группа hunten8888 Опубликовано 30 августа, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 30 августа, 2009 Грустное стихотворение, можно было что-нибудь и повеселее. Ссылка на комментарий
Старый казак Опубликовано 22 октября, 2009 Поделиться Опубликовано 22 октября, 2009 ПАНЦУЙ ! ( ПЕРВЫЙ КОРЕНЬ ) Однажды, раз в шесть или в десять лет, ровно в полночь молния бьет в таежный родник. И он исчезает. А наутро из-под земли восходит женьшень. В этот день тигрица рождает белых тигрят, женщина рожает ребенка с волнистыми волосами, которому суждено стать большим человеком.. ( Удэгейская легенда) А вот послушай… Как я впервые на корнёвку ходил… Жили мы тогда в небольшом леспромхозовском посёлке, в горах Сихотэ-Алиня. В красивом месте - тут тебе и горная речка - Фудзин, приток Уссури, и тайга хвойная, дремучая, и светлый лес, широколиственный, и полянки, и скалы. Нарзановые источники рядом, да что там рядом – в домах колонки ставили, так вместо воды иногда нарзан шёл. Такой резкий, что три глотка подряд не сделаешь, слезу вышибал. Народ в поселке помимо работы ещё и тайгой жил. Семьи были большие, детей много, а зарплата в леспромхозе хоть и не совсем малая, но всё же без подспорья в виде огорода, домашнего хозяйства и таёжного промысла нелегко было бы, ой как нелегко. Да и как не брать из тайги, когда она – вот, рядом. Тайга все давала: и орехи, и грибы, и ягоды, и мясо. В речке рыба водилась: хариус, ленок и таймень. Ох и хороша была рыбка… Но добывали всё разумно, без баловства: маток и оленят не били, в воде не пакостили – рыбу брали без паскудства, как сейчас делают: электроудочками, химией или сплошными сетями с мелкой ячеёй. Так вот, был ещё один промысел таёжный – «корнёвка», это когда женьшень добывали. Сумасшедшие деньги можно было заработать, огромные по тем временам, шутка ли – за хороший корень больше тысячи рублей выручали. Но ходили за панцуем не все, секреты были в этом ремесле. Не каждому в руки он давался. Да. Иной и за всю жизнь ни одного корешка не выкопал. Не фартовый, значит, человек. А к другому женьшень в руки чуть ли не сам идёт, как ни пойдет корневать – так удача. Ещё были такие, что в одиночку ничего не находили, а если артелью пойдут – он найдет панцуй, остальные – ничего, хоть плачь, хоть смейся. Оттого и легенды всякие ходили, что панцуй прятаться может, что амба его охраняет… Много чего говорили. - Собирайся, завтра в тайгу с нами, - отец мне говорит, - на корнёвку, будешь в таборе помогать. На «четверть» идёшь! – торжественно, со значением, сказал. «На четверть!» - обомлел я. Это значило, что с «паем» меня берут, одна четвертая от доли взрослого – моя. Не бездельничать иду! Добытчиком! «Оказывают высокое доверие», как раньше говорили. Загордился ….Важный хожу весь такой и на брата-близнеца своего поглядываю свысока – его-то не берут. Маленький ещё, значит, не вырос, хоть и в один день родились. Братан насупленный сидит, но не протестует. Знает, что не возьмут, потому что наказан – два дня назад упаковал в орудийную гильзу украденный у старшего брата порох, приладил бикфордов шнур , сплющил топором (!) горловину гильзы и взорвал это чудо пиротехники прямо под стеной поселкового клуба. В клубе кино как раз показывали про войну. Вот он звуковой эффект и сотворил.. Стёкла в местном очаге культуры отец на другой день поставил. А моего брата наш учитель истории после этого случая стал величать « господин бомбист». Вечером во дворе у нас, в беседке, собралось « кумпанство»: отец, старший брат мой, дед Иван и китаец Лёша Пин Чен – наш китаец, местный. Дед Иван – из старообрядцев, могучий мужик. Раньше, в двадцатые годы, он «хунхузил» : грабил в тайге «косачей» и « лебедей» - так звали китайцев и корейцев, которые забредали на нашу территорию и промышляли в лесу: золотишко мыли, корень копали, кабарожьи «пупы» сушили, панты варили.. Хунхузы стерегли промышленников, а когда те шли с добычей – убивали. За убийства этих лесных «иностранцев» в те времена наказывали не очень жестоко, за одного «лебедя» или «косача» давали два-три месяца тюрьмы. Дед Иван отсидел четыре с половиной года, но клялся , что отбывал наказание только за грабёж. Сидели все в беседке и совещались. Пили чай, причем дед Иван из своей кружки – староверы «мирской» посудой не пользуются. Я на правах участника похода тоже со взрослыми – слушаю внимательно... Послушать было что – Пин Чен и дед Иван слыли матёрыми корнёвшиками.. - Ну что, решили? На Тумбайдзы пойдем, значит…По «хаошухам» пробежимся, - хлопнул ладонью по столу старовер, - зарубки старые, лет шестьдесят им будет. Помню я, по Юшангоу хаживал, за два дня три « упие» взял, - ударился в воспоминания старый хунхуз. – Хорошие времена были, фартило мне тогда. Вот бы сейчас…- дед мечтательно закатил глаза. - Кх.. Это когда тебе фартило так? Перед коллективизацией? – ехидно полюбопытствовал батя. – Лёша, - обратился отец к Пин Чену, изображая тревогу на лице, - ты поосторожнее с Матвеичем в лесу, подальше держись от него. Как бы он за старое не взялся. Все, в том числе и Иван, засмеялись. Я не понимал, о чем идет речь, но на всякий случай тоже хихикнул. Вроде как подчеркнул, что к старшим уважение имею, в беседу особо не лезу, но соображаю, что к чему. Так как женьшеневый промысел местное население переняло у китайцев, терминология корнёвщиков изобиловала китайскими словами: « хаошухау» - это зарубки и затёсы на деревьях, своеобразный язык для копателей, женьшень – «панцуй» или « панча», однолистный корень, самый молодой – « почяньза», двухлистный – «альтязя», трёхлистка – « тантязя». Тантязя – это уже корень товарный, двадцатилетнего возраста. Четырехлистовка – «ципие», пятилистовый – «упие», не моложе шестидесяти лет, а уж при шести листах растение – это «липие», старше ста лет. Найти панцуй-липие – мечта каждого корнёвщика.. Это было целое состояние.. Но дело не только в деньгах – это еще и слава… …Дорога заняла весь день…Табор поставили в разнолесье, на северном пологом склоне распадка. Изумительно красив смешанный дальневосточный лес: кряжистые дубы, стройные ясени, липа, дикая груша, абрикос, амурский бархат, лохматая чёрная берёза, разнотравье из цветов всяких, даже орхидеи растут. И над всем этим великолепием возвышаются красавцы кедры - с красными колоннами стволов и черно-зелёными кронами. Речушка внизу журчит, ясное дело. Кто же лагерь далеко от воды будет ставить. - Ты походи завтра по распадочку, походи, - дед Иван поворошил веткой рдеющие угли затухающего костра, - мы-то на весь день уходим, что тебе на таборе делать до вечера? Где береза растёт – даже не ищи , не любит панцуй берёзу. К липе жмись, к кедру. Если родник бьет или сыро – уходи сразу, не будет его. И на полянах, где солнышко напрямую играет по траве, тоже не будет, время только потеряешь. Да что я тебе рассказываю, сам знаешь, в тайге живешь. Тебе сколько годов? Двенадцать? О-о-о, я в двенадцать лет уже…Аккурат перед русско-японской дело было.. – завёл дед Иван свою привычную песню… - Спать! Спать! – на правах «капитана», выборного старшины артели, прикрикнул на всех Пин Чен. – Завтра «ходи-ходи» много! Снился мне в эту ночь сон, что нашел я панцуй о тридцати листах, стебель которого был выше человеческого роста… - Вставай, уходим мы уже, - отец, приподняв полог палатки, тряс меня за ногу, - просыпайся, комендант. – Сбегай на плёс, попробуй на чилима покидать, есть хариус, есть.. Долго не рыбачь, порядок в таборе на тебе, не забывай. Ужин часам к восьми приготовь, дров натаскай и дымокуры закури. Ну, с Богом…. Солнце уже позолотило верхушки деревьев, разноголосо гомонили невидимые в густой листве лесные птахи, остатки ночного тумана лениво сползали по распадку вниз, к речке – по всем приметам день обещал быть жарким. Это означало, что гнуса не будет. Боится он солнца. Гнус – маленькая, мельчайшая , почти невидимая человеческому глазу мошка – вот что самое страшное в тайге. Это настоящие кровопийцы-мучители. Как только садится солнце – начинается время гнуса. Рассказать о мучениях, которые доставляет эта дрянь , невозможно, ещё таких слов не придумали. Она проникает всюду: в волосы, под одежду, лезет в рот, в глаза. Тело начинает зудеть, чесаться, на ногах и руках появляются кровавые расчёсы . Иной раз человека трудно узнать – до того опухает от укусов лицо. Каждый борется с кровопийцами как может: натираются керосином, черемшой, постным маслом, экипировку защитную используют, всякие накомарники, шляпы пчеловодов с сеткой. Но толку мало. Пока ты в движении – еще ничего, терпимо, только остановился – как будто серая пелена тебя окружает, этакое облачко полупрозрачное. В таборе от мошки спасались следующим образом: делали специальные костры-дымокуры, палатки окуривались дымом, а потом полог открывали, чтобы гнус на воздух вылетал. Горе, да и только, прямо казни египетские. Одно хорошо – в августе ночи в горах уже прохладные и мошки не так много, как в июле. ..По реке даже и не ходил, не облавливал ни ямы, ни перекаты – хватило того, что на плёсе взял. Зашел по колено в воду и давай время от времени камни на дне шевелить ногой… Муть поднимается, мусор всякий, что под камнями был. И хариус подходит , ищет корм . А тут и я – вот вам чилимчика-ручейника, на крючке. Рыбу почистил, присолил, крапивой переложил. Дров наготовил, посуду помыл, всё – до вечера свободен. Можно и корневать. Собрался по настоящему: на ногах ичиги, обувь такая легкая, из кожи, спереди - фартук специальный, чтобы росу отбивать, а сзади, к поясу привязанная - барсучья шкура. Нужная вещь в тайге шкура , где захотел, там и присел отдохнуть…И не застудишь поясницу. На голову платок повязал, на манер удэгейцев, в руке сабарган – посох, чтобы траву разгребать. Берегись, панцуй… …Брожу я по распадку.. А вокруг – красота…Воздух густым кажется от аромата трав , словно не дышишь им, а пьешь его, как медовуху ..Голова кружится, честное слово.. Подлесок буйный, цветы разные, яркие, крупные, ягоды шиповника алеть начинают, кислица тут же, таволга, виноградника лозы оплели всё.. И где-то женьшень прячется. Все растения как бы кичатся, красуются собой: «вот я какой…а я какой..а я лучше, заметь меня…нет, меня…я красивей..». А панцуй прячется: невзрачный , тоненький стебелек с крохотной розеткой из красных ягодок и несколькими пятипалыми листьями. Ага, найдёшь его, держи карман шире. Унывать я начал. …Зашлось сердце у меня – панцуй ! Панцуй! Вот он: ягодки красные на стебле, листья на пятерню похожи. Большой ! Старый ! А листьев вроде как больше шести ! Это что же такое? Триста лет ему ? Всем нос утёр! Эх, вы, корнёвщики! Вот я – корнёвщик! - Панцуй ! – падаю перед ним.. И утыкаюсь лицом в горную петрушку или, как у нас её зовут – «обманку».. Похожа на женьшень издалека, очень похожа. Какое подлое растение.. Заплакал я, как будто обворовали меня. - О! Молодец! Порядок в гарнизоне ! Мы два тантязи нашли. А у тебя что ? Ходил ? – старший брат бережно вытаскивал из рюкзака два конверта, сделанные из бересты. - Ходил. Нет ничего. – буркнул я в ответ и ушел в палатку, даже корни не стал смотреть. За четыре последующих дня не нашел ни одного корня. Ни одного, даже почяньзу, однолистку. А «кумпанство» каждый день по два-три корня. Правда, мелковаты были. Из десятка корней два –ципие, остальные – тантязы. Утром уходили домой, ждали нас в этот день . Отдохнуть надо было, устали , пооборвались. И корень необходимо сдать, чтобы не сох, в весе не терял. Идет артель , не особенно торопится, переговаривается на ходу. Я последний иду, настроения никакого, ясно дело. С чего радоваться ? Корня не нашел, получается что прокашеварил всю корнёвку без толку. Стыдно, обидно. Да и вообще. Невезучий я. Впереди меня дед Иван пыхтит, тяжеловато ему уже по тайге лазить, но не сдается, молодец. Опа! Вот он ! Трехлистка! Как же они шли ? Как не увидели ? Рядом совсем проходили, цепочкой же идём…Значит, мыслями дома все уже. - П А Н Ц У Й ! ! ! – кричу и глаз с растения не свожу, все по ритуалу, чтобы не убежал корень. - Шима пануй? …Шима панцуй? ..Шима панцуй? Какой корень ? – радостными голосами все, чуть ли не хором загалдели, очень они за меня переживали, жалели, что не шел женьшень ко мне… Остановились, но не поворачиваются, нельзя. Всё, как положено, пока нашедший не назовет корень – смотреть нельзя. - Тантязя… - еле слышно сиплю сорванным голосом, - Тантязя… - Сподобился! – дед Сотников размашисто перекрестился двуперстием.- Наконец-то ! Нашёл…Надо вокруг посмотреть, может еще где есть. Мне копать корень не доверили. Сказали: смотри и учись. Я сидел на свернутой палатке, прислонясь спиной к кедровому стволу. Рядом, на старой валежине, расположился дед Иван Сотников. - Запомни, никакого железа. Не любит панцуй железа. Только дерево или лопаточки костяные. Шире, шире берите! – Матвеич наблюдал, как Пин Чен и батя деревянными кольями рыхлили землю вокруг женьшеня. – По метру отступай вокруг! - Смотри: начали вокруг корня аккуратно… к корню близко не подходят, нельзя.. вот сейчас будут глужбе.. Николаевич! Тащи ком наверх! Запоминай: можно вокруг обкопать и комок земли вместе с корнем вытащить. Но это не всегда…Можно и сразу сверху снимать землю.. палочками..но осторожно…где мочки – там кисточкой…видишь, твой отец помазок для бритья как приспособил.. Повредишь отростки , приемщик сразу цену скинет, христопродавец. Прости меня, Господи , за лай, - дед опять наложил на себя крестное знамение. - Панцуй..- прохрипел я. - А как же, панцуй. Хороший панцуй ты нашел. Вот! Смотри, мужской корешок, ноги есть, шея хорошая. Граммов тридцать будет. - Деда, а что было, когда в «цепочке» кто-нибудь панцуй не углядел , пропустил? - Били, ой как били…Сабарганами били, да по спине..- старовер почесал поясницу , - под Иманом, помню, в тридцать пятом… -Панцуй. - Да, вот такой он… - Панцуй. Иван Матвеевич, повернись спиной, я тебя палкой по хребту перетяну, обычай соблюдать надо, сам учил. - Ты что это надумал ? Старика позорить ? Я корень не увидел ? Так ты это..отца давай. Он первый шел по тропе. - Панцуй. Деда, скажи – « шима панцуй» - я засмеялся. - Зачем ? - Надо, обычай такой, ты же меня учил. - Николаич ! Что-то с мальцом неладное! Устал с непривычки, заговаривается. - Па-а-а-нцу-у-й.. – я плакал и смеялся. - Дед, ну скажи.. «шима панцуй»…. - Шима панцуй ? – Матвеевич тревожно смотрел на меня. - ПАНЦУЙ-УПИЕ, – глядя деду в ноги, медленно начал я ритуальное приветствие. – Не уходи от меня, я пришел к тебе с чистым сердцем…и добрыми мыслями…. Ой-ой-ой…- запричитал старый таёжник, - плохо дело, свихнулся. Ой-ой, горе какое… - ПАНЦУЙ-УПИЕ, – ткнул я посохом Сотникову в его ичиги. - Давай, вставай, спиной поворачивайся. Бить буду. В ногах у деда Ивана, примятый подошвами его собственной обуви, лежал зелёный стебель женьшеня, украшенный розеткой пурпурных ягод и пятью разлапистыми листьями. Через три дня, в той же самой беседке, где разрабатывался план похода, «кумпанство» подводило итоги экспедиции: делили деньги и пили водку. Я, конечно, водку не пил. Не пил и Сотников - староверы не употребляют « казенку», дед принес с собой ведро медовухи и кружку. - Вот я сразу понял, что фартовый ты ! Вот как посмотрел на тебя, так сразу и определил! Говорю отцу твоему: – а возьмем Женьку с нами! А он ни в какую! – Матвеич втихаря от всех плеснул мне в чайную чашку медовухи. – А я ему говорю : - ой, прогадаешь… - Иван Матвеевич, Вы бы завтра зашли, я сметаны глечик вам приготовлю, - сказала моя мама, - угоститесь. - …Так ум, ум же видно у него, не по годам хлопец смышленый! Казак растёт! – воодушевленный завтрашним глечиком, заревел на всю улицу дед, - и к старшим уважение имеет! - Сотников почесал поясницу. - И маслица свеженького возьмёте, дядя Ваня, - мать с умилением смотрела, как я неторопливо отхлёбываю «чай» из своей чашки. - А если бы не я! – заорал Матвеич. – Ведь он и птиц, и зверей понимает! Большой человек будет ! Лесничим станет! Птичий язык я не понимал, врал хитрый старик. Но помогли мне однажды птички в лесу панцуй найти. Но об этом – в следующий раз. Ссылка на комментарий
Экспертная группа Лисовин Опубликовано 31 октября, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 31 октября, 2009 Старенький рассказ опубликованный в журнале "Охота для всех" органа Петроградского союза охотников в январе 1918 года. Много лет тому назад я был приглашён если не на великосветскую, то во всяком случае, на очень бомондистую облавную охоту, которая продолжалась три дня. Поездка в отдельном вагоне, шикарно обставленный охотничий дом, ковры, отдельные спальни, повар, прислуга обоего пола, винный погреб, а также английский и французский говор произвели на меня, как на охотника, привыкшего к более примитивной деревенской обстановке и далеко не французскому языку, почти ошеломляющее впечатление, и я, признаться, чувствовал себя не совсем свободно среди этой охотничьей аристократии. В первый же день охоты, во время обеденного привала, который был устроен на живописной лужайке, окаймлённой высокими и густыми елями, участники облавы расположились группой на разостланных коврах и, как водится между охотниками, стали хвастать друг перед другом своими ружьями. Назывались имена знаменитых мастеров, колоссальные цифры стоимости и необычные, почти волшебные, свойства каждого отдельного экземпляра. Седовласый князь К., считавшийся большим знатоком охотничьего оружия, внимательно осматривал каждое ружьё и высказывал своё компетентное мнение о его достоинствах и недостатках; причём о недостатках ружья, в весьма деликатной и шутливой форме, он упоминал на французском, о достоинствах на русском языке. Чувствуя, что очередь дойдёт до меня и что моё плебейское ружьё Зауэра, ценою в 125 рублей, попало в совершенно неподходящую компанию всяких Голланд-Голландов, Ланкастеров, Лебо и других высокорожденных, я приготовился незаметным образом улизнуть в ближайшие кустики, чтобы не поставить в неловкое положение и себя, и моё ружьецо, но в тот же момент был остановлен вопросом князя, обращенным ко мне. - А ваше ружьё, молодой человек? - Не стоит внимания, князь: у меня самое простенькое ружьё Зауэра. - А-а-а!.. Лёгкая ирония скользнула в его снисходительной улыбке, и он, не удостоив даже взглядом мою дешёвую палилку, перешёл к соседу, в руках которого был великолепный экземпляр старого Скотта. Это пренебрежительное "А-а-а!" заставило меня в тот момент покраснеть до корней волос, а впоследствии принесло мне и моей семье немало величайших страданий и забот. Когда после привала возобновилась охота, я, стоявший на номере между двумя такими шедеврами, как Голланд и Пёрде, окончательно потерял самообладание, автоматически переходил с загона на загон и, ничего не видя и ничем не интересуясь, проклинал только тот день и час, когда меня угораздило купить такую, извините, дрянь, как моё ружьё Зауэра. Княжеское "А-а-а!" продолжало меня преследовать и угнетать; я нервничал, пуделял даже по сидевшим зайцам и бегущим фазанам и к концу облавы до того развинтился, что, сославшись на внезапное недомогание, укатил с первым поездом домой. Ночь, которую я провёл дома после этой шикарной облавы, была ночью ужасов и кошмарных сновидений. Проклятые Лебо, Ланкастеры, Голланды и Пёрде носились вокруг меня в диком хороводе, хохоча и издеваясь над моим несчастным Зауэром, лившим горькие слёзы из обоих получоков. Я протестовал, я защищал моего старого друга, я доказывал, что Зауэр бьёт не хуже всякого Скотта и Мортимера, но в ответ слышалось звонкое и отчётливое щёлканье затворов знаменитых мастеров, в глазах мелькали тысячи английских фунтов, какие-то испытательные мишени, листы, тучи стреляных гильз и горы битой дичи. Я вскакивал с постели, снова ложился, накрывал голову тремя подушками и ватным одеялом, но и сквозь эту толщу пуха и ваты я ясно слышал княжеское "А-а-а!" Я натёр виски одеколоном, выпил восемь графинов холодной воды и три пузырька валериановых капель, но ничто не приносило мне покоя. Едва я ложился и закрывал глаза, передо мною снова появлялся князь, с ног до головы увешанный ружьями знаменитых мастеров, и с сатанинской улыбкой приговаривал: "Вот это ружья!.. Вот это шедевры!.. Ну, что такое Зауэр?.. Дрянь!.. Обыкновенная рыночная дрянь!.. То ли дело Джеймс Пёрде!.. Голланд-Голланд!.." Не будучи в состоянии выдержать дальше этой ужасной пытки, я вскочил, как угорелый, с кровати, схватил своего Зауэра и с остервенением бросил его в кладовую, на бочонок с солёными огурцами и морошкой. Для меня стало ясным, как день, что продолжать охотиться с этим немецким пасынком, которого князь не удостоил даже взглядом, недопустимо, позорно и недостойно такого охотника, как я. С этого момента и началась моя трагедия, трагедия охотника, желавшего иметь идеальное ружьё. Ежедневно я проводил по два и по три часа в тире, пристреливая всякую титулованную труху, которую мне рекомендовали добрые друзья и приказчики оружейных магазинов. Моё правое плечо превратилось в отбивную котлету, а щека раздулась до величины приличной чарджоуской дыни, но это не могло остановить моего рвения. На ночь я ставил компресс, а поутру снова отправлялся в тир и с нетерпением и упрямством, которому мог позавидовать любой осёл, продолжал расстреливать сотни патронов и подсчитывать сотни тысяч дырочек в пристрелочных листах. Так продолжалось несколько месяцев. За это время я успел купить, меняя и доплачивая каждый раз от пятидесяти до ста рублей, около восемнадцати ружей знаменитых мастеров. Но, как только я останавливался на каком-нибудь выдающемся шедевре и выезжал с ним на охоту, - все мои надежды разбивались, я бессовестно пуделял и возвращался домой "попом". После каждой такой поездки я стремглав летел в магазин, снова менял ружьё, снова доплачивал и снова подставлял в тире свою "чарджоускую дыню" под удары полированного ореха. Жена, видя мои адские муки и неудачи, тайно служила молебны о ниспослании мне исцеления и явно подсылала приятелей, которые советовали мне уехать месяца на два в санаторию, на Кавказ или в Крым, но я отлично понимал их хитрость и не позволял провести себя на мякине. Санатория санаторией, думал я, а ружьё ружьём. Вам не хочется, чтобы у меня было идеальное ружьё? Дудки! Я добьюсь своего, во что бы то ни стало. Тогда, князь, мы ещё поговорим с вами... По-французски-с! Я снова доплачивал, пристреливал - и снова бекасы, по которым я давал дуплеты, весело почмакивая, улетали, не получив даже приблизительного представления о высоких качествах моего ружья. Но не было в моей душе места унынию и не было конца добровольно принятым на себя мучениям. В то время, как жена советовалась с лучшими психиатрами и подсылала ко мне знаменитых гипнотизёров, я снова доплачивал и менял ружья, путаясь уже во всех существующих системах и калибрах. Я отдавал в мастерские действительно чудные ружья, приказывая подгонять их к моим индивидуальным особенностям. Талантливые русские мастера старались: они рассверливали чоки, укорачивали стволы, гнули ложи во всех направлениях и артистически приводили в полную негодность самых лучших Скоттов и Голландов, но это меня не останавливало. С настойчивостью, достойной лучшего удела, я продолжал поиски идеального ружья. Наконец, после двухнедельной пристрелки я нашёл свой идеал. Это было превосходное ружьё 12 калибра фабрики Лебо, которое обошлось мне, считая, что я переменил за год более пятидесяти ружей, тысяч в девять с небольшим. Я бережно уложил его в футляр, отправился купить закусок и часа через три выехал на охоту. - Опять с новым ружьём, барин? - встретил меня егерь Василий. - Нет, со старым! - злобно ответил я, уязвлённый его мужицкой иронией. - Оно и лучше; старое-то всегда бьёт, как следует. - Ну, иди, брат, иди!.. Я устал и хочу отдохнуть... Только разбудишь меня пораньше. - Бекасы-то стали очень строги; надо выходить затемно. Доброй ночи, барин. Предчувствуя в этот раз удачу, я скоро и безмятежно уснул. В первый раз со дня этой знаменитой аристократической облавы я не видел во сне ни князя, ни издевавшихся надо мною ружей знаменитых мастеров; мне приснилась только моя, измученная и исстрадавшаяся моими страданиями, жена, причём её лицо было озарено необычайно ласковой и светлой улыбкой. Часов около двух ночи Василий разбудил меня. - Скорее вставайте, барин. Приехали ещё Юрий Васильевич. - А где же он? - Ушодши с Кузьмой на охоту, правым берегом пошли. - Ещё туман, ничего ведь не видно. - Пустяки, барин. Юрий Васильевич вот как начнёт сейчас палить. Не желая оказаться профаном перед Юрием Васильевичем, я вскочил, быстро собрал свои пожитки, новое идеальное ружьё и через десять минут был уже с Василием и Милордом на болоте. Не успели мы пройти и ста шагов, как Милорд поднял двух бекасов. Несмотря на темень и густой туман, я сделал дуплет и оба красавца комками свалились на землю. - Вот видите, барин, старое-то ружьё куда лучше бьёт. - Ладно, ладно, Василий!.. Ты делай своё дело! Я крепко сжимал в руках свой новый клад, и сердце моё наполнялось каким-то священным трепетом. Милорд, поощрённый совершенно неожиданной удачей, преобразился и искал с таким рвением, какого я давно в нём не замечал. Взлетел ещё один бекас и в тот же момент, сражённый моим выстрелом, свалился, описав очень красивую дугу. Василий подал мне птичку, улыбаясь во весь рот. - Вот видите... А вы меняете ружья... Туманище какой, темно, а бекасы валятся... То ли будет ещё, когда рассветёт... Старое ружьё всегда лучше бьёт. В этот момент с озера поднялась стайка уток. Делаю дуплет, и три молодых чирка падают почти к моим ногам. Милорд прыгает и лижет мне руку. Василий весело подбирает чирков, а я... Что тут говорить?.. В порыве охотничьего экстаза целую и Василия, и Милорда, и моё новое идеальное ружьё. - Говорил я вам, барин, что старое ружьё всегда бьёт лучше. - Да это новое ружьё, Василий, совершенно новое... Но только я пересыпал дробь картофельной мукой. - Картохельной?! - Ну да, а ружьё-то новое. Насилу подобрал... Лебо, брат, настоящий Лебо. Полторы тысячи заплатил. - Полторы?! Ну и ружьё! Этак мы, пожалуй, всех охотников наших за пояс заткнём. - И заткнём, Василий!.. Милорд, вперёд!.. Ищи! Я не делал ни одного промаха и, когда предрассветный туман стал рассеиваться, мой ягдташ был полон дичи. - Ну и ружьецо!.. Ну и картохель... Дозвольте, барин, полюбоваться. - На!.. Только осторожно, не оброни. Я передах Василию ружьё и, полный какого-то сладкого восторга, стал насвистывать любимую песенку, обнимая, мокрую от утренней росы, шею Милорда. - И шутник же вы, барин. Я и в самом деле думал, что это новое ружьё. - Конечно, новое. - Что вы?!. Нешто я не знаю вашего старого Зауэра? Вот и дырочка на ложе, которую вы прожгли папироской на тетеревином току. Я вырвал из его рук ружьё, взглянул и в тот же миг, как подкошенный, свалился на стожок сена, у которого мы стояли. В моих руках был старый, 125-рублёвый Зауэр. - Я так и знал, что вы шутите. Куда уж новому ружью так бить. Никогда! Сначала я ничего не мог понять, но через несколько мгновений меня осенило. Я понял загадочную и милую улыбку моей жены, когда она провожала меня на охоту, я понял её наказ - беречь своё новое ружьё, я понял, что она подменила его моим старым Зауэром, и, полный чувства величайшей благодарности за избавление меня от новых мучений, я понял, наконец, что нашёл своё идеальное ружьё. Ссылка на комментарий
Экспертная группа Лисовин Опубликовано 31 октября, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 31 октября, 2009 МОХНАТЫЙ РЕЙС Владимир МОЗГОВОЙ. «А республика Таймыр живет без публики, А по ночам, а по ночам тут тишина, Да по полянам бродят мишки, ушки круглые. И летающих тарелок до хрена.» Преамбула Вечно пьяный, а в конце восьмидесятых так еще и больше обычного от лигачевского сухого закона и паленой водки заполярный север России. В начале июня над Таймыром привычно глумилась погода — плотно кутала еще мерзлую тундру сплошной низкой облачностью, лизала стылые лайды злым промозглым северным ветром, до слепоты целовала стеклянные глаза домов мокрым снегом. Ровно в одиннадцать часов, (не важно дня, или ночи, ведь в Заполярье в это время полярный день) из окон обглоданного до синевы за долгую зиму «черными» пургами, одноэтажного деревянного здания аэропорта, пьяно грянуло: «Па-е-е-е-дим, красо-о-о-тка ката-а-а-ц-ц-о-о, давно я ти-и-и-бя па--а-а-джидал!». Зашевелились пассажиры задержанных непогодой рейсов — газовики, геологи и прочий лихой бродячий северный люд, кому в приличном городе и остановиться-то было негде. За три дня вынужденного безделья, они уже не по одному разу успели раздавить между собой по литру горькой «за знакомство». Закадычные приятели часто били по углам от скуки друг-другу опухшие от водки лица, садились снова пить мировую, а напившись до кривизны турецких ятаганов, мертвецким сном засыпали под лавками на матрасах из искуренных до надписи «фабрика имени Урицкого» окурках «Беломора». Маленький аэровокзал ожил, еще сильнее запахло дешевым табаком и свежим перегаром, захрипели матерно бригадиры вахт и мастера геологических партий. – Бригадам «Газпрома» пройти спецконтроль! На Мессояху и Тухард вылет ваших бортов через тридцать минут! – Врачам скорой помощи срочно на выход! Экипаж санборта на Кресты уже в вертолете! – Представитель Госпромхоза, выписывайте пропуск на машину и грузитесь! — скороговоркой пролаял старый динамик. Свершилось! Метеослужба, наконец-то, дала «добро» на полеты! И потянулась к выходу угрюмыми беженцами с огромными баулами вахта. По пустеющему залу ожидания, испуганным сперматозоидом носился представитель рыболовецкой артели. Он дергал встреченных знакомых за рукава и с надеждой заглядывал в глаза: – Моих не видел? Шесть человек! Ну, с Тареи которые? Грузиться ведь надо! — но работяги отрицательно мотали тяжелыми, не успевшими опохмелиться головами. В самом углу зала, вокруг своих зачехленных ружей, абалаковских рюкзаков и многочисленных картонных коробок с продуктами и гусиными профилями, хмуро переминались с ноги на ногу четыре охотника в военном зимнем камуфляже. – Ну, и что тебе там, на верху, сказали, Владимирович? Крепкий пятидесятилетний мужик с трехдневной седой щетиной, грустно развел руками: – Говорят, не светит вам, ребята! Окно открылось максимум часа на четыре, а за это время вертолеты успеют сделать только по одной ходке. Сказали, что опять все затянет еще дня на три. Хреновый прогноз, мужики. Циклон. Енисей идет, будь он не ладен. – Да ты что, Владимирович! Какие еще три дня! За это время весь гусь пройдет! Что делать-то будем? Опять пить? Я уже на водку смотреть не могу! Я же только десять дней в счет отпуска взял! Мне через неделю на работу! — горячился Вован, самый молодой из охотников, который в первый раз летел на гуся. – А я что, господь Бог? Ну, нет, говорят сейчас места на попутных бортах! Вертушки ведь не летали три дня, под винты грузятся! – Владимирович! Ты моих охламонов не видел? — с безнадегой в голосе спросил подошедший к знакомой четверке неудачников представитель рыболовецкой артели. – О! Здорово, Иванович! Ты бригаду Васьки-рыжего ищешь? Так она еще в восемь утра, первым автобусом в полном составе отчалила в город, чтобы аккурат к открытию магазина успеть. Последнюю бутылку водяры они в полночь приговорили. С шести часов тут по углам шарились, все опохмелиться просили. – Хана мне! — запричитал снабженец, теперь хрен их и за неделю найдешь по женским общагам! Повесит меня директор! По рации передали, что на точке соляры нет, и основной дизель позавчера умер. Я «ЗиЛ» с бочками и запчастями уже подогнал, «вертушку» оформил. И еще, вот дурак! Выбил для Петрухиных козлов новые матрасы с подушками и десять ящиков китайской свиной тушенки в придачу. Грейтвал называется. Ладно, с этими алканавтами я потом разберусь, но кто сейчас грузить-то в вертолет все это добро будет? Я и Пушкин? Летуны вон уже орут, что если через десять минут на поле не выеду, заберут у меня борт и отдадут геологам. Глаза снабженца вспыхнули мольбой: – Владимирович, миленький, выручай! Загрузи со своими орлами мою «восьмерку», что хочешь для тебя сделаю! – Я тебя за язык не тянул — нежно сгреб снабженца в охапку охотник. Давай так, мы, с большим задором, грузим вертолет твоим барахлом, а ты за это нас высаживаешь на нашей точке. Мы ж от вас всего-то в семидесяти верстах! Договорились? Вот и отлично! Бери наши документы, подгоняй к входу свой «зилок» и беги дорогой, оформляйся. – Вперед, мои орланоиды! «Аборт нечаянно нагрянет, когда его совсем не ждешь!», — голосом Утесова пропел Владимирович, — На выход, с вещами! Грузите апельсины бочками! Командовать парадом буду я! Амбула Четверо в хлам усталых больше от трехдневной попойки, чем от погрузки вертолета охотников, наконец-то летят попутным Ми-8 на гусиную охоту. Лететь еще полтора часа. Уже традиционными тремя тостами выпита без закуски очередная поллитровка водки: – Ну, за метеослужбу! Дала, наконец, «добро» на взлет! – Ну, за суровый седой Таймыр! – Ну, за любовь! Тянет в сон и нестерпимо хочется в туалет. Еще через полчаса полета в салон вышел обутый в огромные черные унты из медвежьего меха щупленький и рано оплешивевший от нервной работы бортмеханик Петруха. Он бесцеремонно растолкал художественно храпящего Владимировича, и стал тыкать пальцем в единственный не закрытый грузом мутный иллюминаторный глаз входной двери. Продрав глаза, Владимирович не сразу понял, где он, и что хочет от него этот тщедушный. Потом, наконец, уразумев, заметил внизу, на озерном галечнике, вяло бредущего, и не обращающего никакого внимания на летящий низко вертолет, очевидно, только что вставшего из берлоги медведя. – Стрелять будете? — заорал в ухо Владимировичу бортмеханик. – Конечно! – Тогда шкуру вам, а мясо нам. Сейчас скажу командиру, что мы договорились, он еще кружок сделает. Готовьте оружие! Владимирович суетливо растолкал спящих товарищей, потом гордо достал из брезентового чехла еще диковинную в этих широтах новую МЦ 21-12 и зарядил ее самокрутной гусиной «единицей» (крупнее дроби не было). Проворный бортмеханик открыл дверь, и свежий воздух мигом освободил вертолетный салон от удушливого бинарного амбре из солярки и перегара. Высоты было метров десять, не больше. Как только вертушка зависла над медведем, затявкала магазинка: — бах-бах-бах-бах-бах! Медведь печально уткнулся мордой в снег после третьего выстрела. – Готов! — радостно заорал Вован, страховавший стрелявшего Владимировича за офицерский поясной ремень. Командир вертолета быстро нашел подходящую площадку, и умело посадил машину всего в десяти метрах от медведя. Осторожно и неторопливо, чтобы не расплескать раньше времени выпитое, с грацией обожравшихся яблок червей, из вертушки на землю выползли охотники. Словно четыре Копперфильда, они сначала с наслаждением, мощными горячими струями, заставили долго парить мерзлый галечник, и только потом, радостно толкаясь, побежали к медведю. – Блин, а здоровенный-то, какой! Не меньше чем два двадцать! – А лапа-то, лапа! У меня пятерня по сравнению с ней ручонка новорожденного! Никак не меньше двадцати пяти сантиметров! – Ты посмотри, весна, а он жирный! Вот повезло летунам! Может махнемся с ними? Ведь на ведра три сала только его задница потянет! – Вот вам наглядный пример слаженной работы моей магазинки, моего самоснаряда с крахмалом и моего мастерства, которого, как известно, пропить нельзя! — гордо расцвел улыбкой сытого Щелкунчика Владимирович. Это вам не папковый заводской «Рекорд»! – Куда вот только грузить его? Хрен затащим через дверь, да и места для него возле кабины уже нет, — задумчиво почесал лысину подошедший бортмеханик. Придется мне идти открывать рампу. Дружно кряхтя, из рампы на свет Божий из вертолетных потрохов извлекли сначала ржавый тяжеленный железнодорожный домкрат, который с трудом запихнули обратно, но уже через дверь. Пришлось такую же рокировку совершить и запчастям для дизеля, и картонным ящикам-кирпичам с дефицитной свиной китайской тушенкой. Чтобы затащить медведя в вертолет, работали потея все, включая экипаж. Закрыли рампу, и охотники уже с трудом разместились перед пилотской кабиной. Как только взлетели, из рюкзака Владимировича была извлечена очередная поллитровка. – Ну, с полем! – Ну, за мастерство! Молодец. Владимирович, ловко ты его на лету по кумполу! – Ну, за то. чтобы не трихинеллезный был! – Мужики, смотрите, он шевелиться! Владимирыч, что делать-то? — благим матом завопил Вован. – Не боись! У кого нож по близости? Сейчас я его успокою! Но медведь ждать не стал, он сердито зарычал, и подняв огромную мохнатую голову, стал подозрительно принюхиваться. Потом, очевидно обидевшись, что его заподозрили в трихинеллезе, зло рявкнул так, что заглушил шум винтов. Всем сразу нестерпимо захотелось, как минимум снова отлить. Вован бросился в кабину к экипажу: – Командир! Он ожил! Садитесь! Бортмеханик выглянул в салон и обомлел. Медведь уже рвал когтями и зубами рампу, пытаясь увеличить щель, сквозь которую была видна свобода! Но сразу сесть оказалось не возможно, вертолет летел над большим озером, еще покрытым льдом, но в эту пору уже сплошь в предательских морщинках промоин. Механик с криком: – В салоне не стрелять! Разбирайтесь сами! — словно он и не крутил вертолетные гайки, а занимался айкидо, вытолкнул упиравшегося всеми членами Вована из пилотской кабины обратно в небезопасный салон и быстро закрыл за ним дверь на замок. После минутного совещания Петрухиным голосом из-за закрытой двери был объявлен приговор экипажа: – Вы охотники? Вот и охотьтесь. Он весь ваш! Мы отказываемся от мяса! Забирайте его целиком! – Вы люди или нет? Откройте скорей дверь, суки! Пустите нас в кабину! — истерично заорал в замочную скважину Вован. – Конечно мы люди, поэтому у вас будет выбор. Решайте сами, что нам делать дальше, лететь ли нам к берегу высоко и быстро, или низко, и как можно тише? Стук в дверь пилотской кабины и вопли охотников внезапно прекратились — медведь, заслышав сквозь рев винтов тревожные крики и удары по железу кулаков Вована, повернул к ним свою огромную косматую башку. Четверо бедолаг мгновенно упали и вжались в вертолетный пол, словно алюминиевые заклепки. Вован пополз к выходу и, в смертельном испуге, стал головой пытаться открыть наружу вертолетную дверь. – Вован, не открывай! — заверещал Владимирович, — если этот гад увидит свет и почует волю, то нам тогда точно трындец! Он нас тут всех сожрет! «Восьмерка» была оборудована дополнительным топливным баком (такая здоровенная желтая бочка внутри салона с левой стороны). В узком проходе, ближе к рампе, плотными рядами стояли двухсотлитровые бочки с соляркой, следом, навалом, какой-то тоже остро понадобившийся на точке строительный материал, потом шли мешки с мукой и солью, а все это было прикрыто ватными матрасами и подушками. Чтобы быстро разгрузиться на своей точке, охотники погрузили свой «бутор» ближе к вертолетной двери. Со стороны рампы опять раздался медвежий рев и полетел пух. – До подушек, гад добрался. Когда с ними закончит, и до нас дело дойдет! – Вован! Давай замуровывай косолапого! Ты моложе и покрепче, быстро строй стену из «бутора»! Тут тебе работы всего на три минуты. – А что сразу Вован? Я что ли в медведя стрелял? Это Владимирович отличился, вот пусть он и строит баррикаду. Да еще хвалился, вот какой у меня самокрут, единицей медведя завалил с двадцати метров! И не живит! Владимирович покорно встал на четвереньки и с трудом поднял у себя над головой ящик свиной тушенки. Аккуратно поставив весь исписанный иероглифами ящик на матрас, он начал осторожно толкать его в сторону медведя. Кто-то легонько пнул в зад не по годам шустро пятившегося от очередного громкого медвежьего рыка Владимировича: – Ты не сачкуй, вольный каменщик! Дальше пропихни ящик-то, а то стенка хлипкая получится, развалит он ее в миг. Когда новоиспеченным масоном был закончен первый, самый опасный ряд «кладки», в работу включились все. За три минуты под самую крышу вертолета были подняты ящики с тушенкой и патронами, мешки с солью и мукой, а красиво увенчал неприступную стену ржавыми зубьями полюбившийся всем за многочисленные погрузки-разгрузки тяжеленный железнодорожный домкрат. Слабым единственным звеном обороны оставалось только место между дополнительным топливным баком и потолком. Как из амбразуры, гонимый воздушной турбулентной струей пургой из нее летел пух. – Эх, стройматериалы кончились. Как бы до берега дотянуть, пока нас эта зверюга не учуяла? Какой бы чуркой эту дыру еще заткнуть? — «строители» кровожадно посмотрели на Владимировича. Вмиг протрезвевший «Вильгельм Тель», картинно закатив испуганные глаза на вертолетный редуктор, стал фальшиво изображать чахоточный приступ. – Вы что, мужики, совсем охренели? Старый я, да и пью и курю много. Меня три дня вымачивать надо! Лучше давай Вованом заткнем! Он еще и не женатый! «Вертушку» качнуло, резко пойдя на снижение, она зависла в пяти метрах над первым попавшемся безлесным бугром на берегу. Дверь пилотской кабины приоткрылась, и в щели показались испуганные, размером чуть меньше вертолетных иллюминаторов, глаза бортмеханика. Осмотрев возведенную в салоне великую китайскую стену, и мигом оценив хлипкость ее конструкции, Петруха очередным приемом айкидо молниеносно раскидал жавшихся к пилотской кабине «строителей» и оказался у вертолетной двери. Умело открыл ее за секунду и с криком — «По инструкции, перед посадкой бортмеханик обязан проверить грунт на прочность!» — щучкой выпрыгнул из вертолета. – Первый пошел! — заорал Вован. Толкая друг друга, следом за ним быстро покинули пузатое вертолетное брюхо и остальные. На удивление удачно приземлились все, хотя «десантуру» отслужил только Вован. Еще через минуту, подняв с земли смерч жухлой прошлогодней листвы карликовой березы, возле них тяжело плюхнулся на вечную мерзлоту и МИ-8. Из открытой двери густым белым дымом гламурно повалил белый пух. – Мужики, что дальше-то делать будем? — заискивающе спросил бортмеханик, на ходу расстегивая штаны и пристраиваясь на брудершафт к уже дружно делающим желтый снег охотникам. – Ты знаешь, что было написано на воротах Бухенвальда? «Еден дас зайне» там написано, понял?! Каждому свое! Ты механик, вот и механизируй! Думаешь, нам весело было танцевать «Семь сорок» перед закрытой дверью, когда эта тварь очухалась в салоне? Из окна пилотской кабины показалась голова командира. Из далека было видно, что перекошенный рот командирской головы кричит что-то важное. Разобрать же что, из-за шума винтов было невозможно. Но вскоре всем стало понятно, что так обеспокоило пилота. Если не предпринимать никаких шагов, то через минут пять-семь тяжелая машина, накренившись на хвост, больно клюнет землю рулевым винтом, а если заглушить двигатель, просто утонет в так некстати быстро оттаявшем болотистом бугре. Надо было срочно взлетать. – Еще немного и «восьмерка» или улетит, или сядет на брюхо, и тебе одному рампу открыть будет невозможно. Думай быстрей, Мимино хренов, — зло проорал механику Владимирович. – Братцы, помилосердствуйте! — заскулил Петруха. – Ладно, чего уж там! Вы к нам по-человечески и мы вам тем же самым по тому же месту, — Владимирович схватил щупленького летуна за грудки и зашипел крепким перегаром ему прямо в ноздри: – У вас тоже будет выбор, или ты сейчас же идешь и открываешь рампу, а дальше как фишка ляжет, или пусть командир улетает на аэродром с новым мохнатым бортмехаником. Вот радость-то будет аэродромному начальству! А чтобы нас тут случайно не забыли, ты пока побудешь в заложниках. Командир из окна начал грозить механику левым кулаком. Потом правой рукой он схватил себя за горло, выпучил глаза и высунув для наглядности еще и язык, стал изображать зверское удушение то ли себя начальством, толи то, как он удавит механика. В любом случае, покойник будет. Минутой позже командир пустил в ход другие не менее выразительные жесты, издалека очень похожие на те, что производят лыжники, отталкиваясь своими палками при коньковом шаге. Лицо при этом у командира было таким зверским, что бортмеханику почему-то с трудом верилось в гуманизм командира. Вряд ли он предлагал ему пройтись на лыжах до аэродрома, это была бы слишком легкая смерть, да и лыж у него не было. Скорее он грязно намекал ему на что-то более болезненное и весьма унизительное для отца двух красавиц дочерей и любимого зятя строгой тещи хохлушки. Он был также уверен, что нехорошее непременно случится с ним при любом раскладе. – Похоже ты ему давно небезразличен! У вас уже точно что-нибудь с ним раньше было! Сразу видно, что твой командир горячий мужчина. Вот свезло-то тебе, шалунишка! Ну, скорее решайся, Мимино! – Мужики! Христом богом прошу! Хоть огнем меня прикройте! — жалобно загнусавил бортмеханик. – Да легко! — с готовностью вызвался Вован, — только тебе, дружок, придется сначала за нашими стволами в салон сгонять. И патроны смотри не забудь, они тоже все в вертолете остались. Ты знаешь, как-то не до них нам было, когда мы все за тобой без парашютов сиганули. Так что ты уж извини, братан, придется тебе геройствовать без огневой поддержки. Гуськом, словно подранки гуменики, охотники цугом осторожно пошли к вертолету и замерли почетным караулом возле двери. Механику на миг показалось, что они его просто пугали, и в его глазах промелькнула искорка надежды, что его все же не бросят одного на съедение медведю. Но она тут же угасла, как только до него дошел смысл их иезуитского маневра — они просто отрезали ему путь к бегству: – Только я открою рампу, медведь выскочит, начнет меня рвать, как Тузик грелку, они спокойно залезут в вертолет и закроют дверь. Боже, как же им там будет хорошо, да еще и с оружием! Но отступать ему было уже поздно — рулевой винт едва не касался земли. Механик икнул и такой же веселой, как у висельника походкой, прошел мимо охотников к рампе. Между створками рампы вороными огромными гнутыми зубилами торчали длинные, как жизнь библейского Адама, медвежьи когти. В щели показался и налитый кровавой злобой глаз разъяренного зверя. Петруха отчетливо увидел в нем свое неотвратимое будущее и осознал, что для него оно будет таким же радужным и счастливым, как и для глупыша тюленя, попавшего в зубы голодной касатке. Открыв трясущимися руками, замок рампы, он быстро отскочил в сторону, развернулся и уже собирался бежать к спасительной двери, но не успел. Что-то огромное и беспощадное, с чем нельзя было договориться ни при каких обстоятельствах, настигло его своей огромной тенью, и, оглушив сильнейшим ударом, сначала отшвырнуло тщедушное тельце механика далеко в тундру, словно бейсбольный мяч. В очередном своем полете, любимец тещи, одновременно умело делал два дела: он дико орал и молил Бога о том, чтобы при падении успеть умереть, до того, как медведь начнет терзать его плоть. Как только охотники услышали душераздирающий вопль несчастного Петрухи, они начали дружно штурмовать вертолетную дверь. Суетливая погрузка сильно осложнялась еще и тем, что ступенек не было, бортмеханик не установил их, так как очень спешил проверить грунт перед посадкой. Замыкающим оказался Вован. Он даже успел наполовину забраться в салон, но обладающее нечеловеческой силой существо, словно штопор пробку, вырвало его цепляющийся за жизнь организм из вертолета и бросило на землю. Последнее, что видели его глаза, перед тем как их залепило пахнувшим багульником и талым снегом грунтом, была черная медвежья шерсть. Во всю мощь своих не курящих легких Вован закричал: – Миша! Это не я стрелял! Я только: но дальше разобрать что же еще хотел сказать медведю Вован было невозможно, вместо слов раздалось только буль-буль-буль — чудовище, наступив на его голову мохнатой лапой, топило его в тундровой жиже. Потерявший возможность аргументировано донести словами медведю свою не причастность его ранению, Вован затих, вспомнив, прочитанное в какой-то умной книжке утверждение, будто медведь теряет всякий интерес к человеку, как к добыче, если только он не сопротивляется, не бежит, а притворяется мертвым. Очевидно, неподвижно распластанным на земле камуфляжным пятном он действительно представлялся медведю стопроцентным мертвецом, раз тот так быстро оставил в покое его голову. Постамбула Бог не услышал молитву Петрухи. Он не умер при очередном своем приземлении после затяжного полета, в который его отправила отлетевшая от чудовищного удара огромных лап рвущегося на волю медведя створка вертолетной рампы. С гирями на ногах в виде тяжеленных медвежьих унтов, бортмеханик мохнатого рейса прыжками, которым позавидовал бы махровый австралийский кенгуру, мчался к спасительной «вертушке». Желание быть когда-нибудь красиво прибранным после того, как он от глубокой старости тихо умрет на белых простынях в окружении дочерей, их мужей и многочисленных взрослых внуков было так сильно, что он легко, как пушинку оторвал от двери и сбросил на землю карабкающегося в салон Вована. Устранив единственное препятствие на пути к долгой счастливой семейной жизни, Петруха использовал его орущую что-то голову как ступеньку, тушканчиком запрыгнул в вертолет и стал судорожно дергать уже благоразумно закрытую вторым пилотом дверь кабины. Когда Владимирович наконец нашел патроны, и трясущимися руками стал заряжать свою пятизарядку, сквозь брешь в «китайской стене» и распахнутую рампу «восьмерки» он увидел маячащего уже вдалеке маленьким черным пятном удирающего во всю прыть из грохочущего вертолетного плена медведя. Потом в салоне истерично заорал живой механик, а в дверь полезло плюющееся грязью безобразное существо, в котором с трудом он узнал Вована. Владимирович ничего не понимал, но на всякий случай счастливо заржал. Ведь судя по всему, все остались живы, пора было срочно закрывать рампу, долго пить водку за спасение и лететь, наконец, на гусиную охоту. Эпилог Когда в таймырском небе затих вертолетный рокот, и наступила долгожданная звенящая тишина, Владимирович по хозяйски оглядел выгруженный возле своей фактории охотничий скарб. Вроде ничего не забыто: вот ящики с патронами, вот три ящика с водкой, вот мешок картошки, вот картонные коробки с другими продуктами, к которым присоединился и ящик китайской тушенки, изъятый у рыболовецкой артели «за вредность» мохнатого рейса. Сверху все это добро прикрывал новенький матрас. На почти целую подушку была заботливо уложена грязная голова Вована. Его такое же тяжелое и бесчувственное, как лежащий возле него уже по привычке выгруженный зачем-то чужой железнодорожный домкрат, тело было все облеплено белым пухом. Вован был мертвецки пьян и спал. Во сне он постоянно тревожно вздрагивал и сучил ногами. – Да, натерпелся, бедняга. Ну, ничего, водка есть, отойдет к концу охоты, — уверенно сказал товарищам Владимирович. В этот год гусь шел как никогда хорошо. Ссылка на комментарий
Экспертная группа UAZAVRIK Опубликовано 31 октября, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 31 октября, 2009 ...я понял, наконец, что нашёл своё идеальное ружьё. Отлично! Все просто и верно! ...«А республика Таймыр живет без публики,А по ночам, а по ночам тут тишина, Да по полянам бродят мишки, ушки круглые. И летающих тарелок до хрена.»... Очень смешной рассказ. Классно! Ссылка на комментарий
Экспертная группа hunten8888 Опубликовано 31 октября, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 31 октября, 2009 Мне рассказ понравился, спасибо !!!! Ссылка на комментарий
Экспертная группа Architector Опубликовано 17 ноября, 2009 Экспертная группа Поделиться Опубликовано 17 ноября, 2009 Друзья а подскажите пожалуйста,был такой расказ про охоту на медведя,и если мне неизменяет память, в этой теме,суть расказа была такова что бравые ребята повезли на берлогу какого там генерала, который оружие своё супер навороченое, использовал как дрын после того как мишка из берлоги появился, если незатруднит напомните ссылку спасибо Ссылка на комментарий
Топтун Опубликовано 17 ноября, 2009 Поделиться Опубликовано 17 ноября, 2009 Спасибо!!!! За предоставленную возможность прочтения!!! Здорово!!! Ссылка на комментарий
Рекомендуемые сообщения
Для публикации сообщений создайте учётную запись или авторизуйтесь
Вы должны быть пользователем, чтобы оставить комментарий
Создать аккаунт
Зарегистрируйте новый аккаунт в нашем сообществе. Это очень просто!
Регистрация нового пользователяВойти
Уже есть аккаунт? Войти в систему.
Войти