Охотничьи рассказы

[Алексей 44]

Завидую, а моя и рыбу не ловит и на охоту бывало отпускает, а сама как "гринписовец" все ходит птичек и зверушек жалеет

Это все еще хорошо. А у меня блин, при каждом выезде на охоту/рыбалку - скандал..... 

[Улль]

Это все еще хорошо. А у меня блин, при каждом выезде на охоту/рыбалку - скандал.....

Да-а-а, это конечно - хуже не придумаешь

[Улль]

П О Е Д И Н О К .

Чуть брезжил январский рассвет. Я и егерь-волчатник Федор Степанович Куреев идем по зимней накатанной дороге. Скрипит снежок под ногами. Мороз небольшой, всего десять градусов. Идти легко и приятно. У каждого из нас на прочной тесьме широкие охотничьи лыжи, мы их тащим за собой, и на раскатах они легким стуком напоминают о себе.

Мы спешим к Поддубенскому лесу. Вчера вечером получили тревожное известие — волки преследовали лося.

Двое колхозников, возвращавшихся с воскресного базара, в двух километрах от Оленино, переезжая Крюков овраг, увидели, как сзади, не далее пятидесяти шагов, прошел большой лось. Он машистой рысью двигался по гребню оврага, пересек дорогу и, даже не взглянув на людей и лошадь, направился к Поддубенскому лесу.

Кумовья с удивлением глядели на идущего рысью лося, поражаясь легкости и скорости его хода, несмотря на рыхлый снег, прошедший накануне. Оба кума работали в колхозе конюхами (с прошлого года вышли на пенсию) и толк в животных понимали.

— Вот бы такого в упряжку! — воскликнул один из них, Ананий Васильевич.

— Да, такой бы мигом довез нас до дому. Только шапку держи! — с улыбкой подтвердил другой, Василий Егорович.

Но... их восхищение лосем и веселое настроение мгновенно сменились испугом — по следу лося, щуками ныряя в рыхлом снегу, бежали три волка.

Передний, очень крупный волк, остановился посредине дороги. К нему присоединились еще двое. Они пристально и совершенно безбоязненно глядели на оторопевших возниц и всхрапывающую лошадь.

Первым не выдержал кум Ананий. Зычно гаркнув, он с размаху стеганул кнутом храпящую лошадь — и та понесла сани. От неожиданного рывка кум Василий чуть не вывалился из саней, при этом упал на спину, потерял шапку и рукавицы, а Ананий все гнал и гнал лошадь, которая и без того, напуганная волками, бежала в полную прыть.

Стало смеркаться, когда кумовья остановились у дома Куреева и вошли в избу.

— Степаныч! Беда! — пробасил Ананий.— Волки! Еле-еле удрали... Вот...—

При этом он указал рукой на Василия: —

Вишь, без шапки остался... Не понеси лошадь — сожрали бы! А шапку и рука

вицы — того... разорвали. Вон-н-на он-н-о как!

Федор Степанович с улыбкой глянул на Василия и спросил:

— Василий Егорович! Это как же так, волки сорвали с тебя шапку, сняли рукавицы и больше ничего?

— Асподь бог, ничего! А уж шапка и рукавицы не-е-е ведаю... стало быть там... на дороге. Что уж было — не помню. Страх-то какой! Волки — не жеребята. Истина!..

Расспросив обоих кумовьев, где это случилось, Федор Степанович предложил мне:

— Пойдем с рассветом, проверим. Дыма без огня не бывает.

И вот мы подходим к Крюкову оврагу. Дорога входит в него под углом, градусов под сорок пять, и, дойдя до его середины, поворачивает влево и наискось поднимается на левый склон. Как только мы подошли к первым кустам на краю оврага, слева на обочине увидели шапку, а чуть поодаль и рукавицы. Волчьих следов не было.

— Хватили лишнего. Вот и показалось им небо с овчину! — сердился мой спутник на своих незадачливых соседей-кумовьев.

— Что-то они все-таки видели! — возразил я.

— Посмо-о-трим — неопределенно

ответил Куреев, укладывая в вещевой мешок шапку и рукавицы.

Мы пошли дальше, внимательно осматривая снег справа и слева от дороги. По рассказу кумовьев, они видели лося и волков в овраге, а мы прошли его почти весь, и, кроме заячьих да лисьих, ничьих следов не было. И только поднявшись по дороге на противоположный склон оврага, увидели след лося и волков. Следы шли по гребню оврага по направлению к Поддубинскому лесу.

Федор Куреев — опытный егерь-волчатник, да и я не новичок. Осмотрев следы, поправляя и дополняя друг друга, мы сравнительно быстро разобрались: волков было три, а лось — довольно крупный бык; волки, действительно, вышли на дорогу, остановились, потоптались и трусцой пошли по следу лося. Нападать на людей и лошадь не думали, это уж досужий вымысел двух не очень-то храбрых кумовьев.

— Пойдем тропить! Волки явно идут за лосем. Уверен — с ходу, так просто они его не возьмут. Бык в силе — оторвется, а если и кинутся на него, отобьется. Для такого быка опасен из этих троих — материк да волчица, если осмелится, а прибылой не в счет. Лося волки берут особым приемом, а тем более — крупного. Я уж не раз проверял их разбой. Знаешь, как они делают первую хватку взрослому лосю? — спросил меня Куреев.

— Самому проверять троплением не приходилось, а видеть тем более. В литературе сведения разные и не очень систематизированные. Ответить точно затрудняюсь,— честно признался я, надеясь услышать от опытного волчатника новое и интересное,— и не ошибся.

Федор Степанович внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Спасибо за откровенность! Вот что я тебе скажу: видишь, они бегут трусцой, не спеша, их цель — не загнать и не беспокоить лося до поры до времени. А вот когда он будет жировать, да еще под шумок леса, при ветерке,— подобраться к нему как можно ближе и сзади. В момент скусывания лосем побегов именно матерый нанесет лосю неожиданную и тяжелую рану. Он сделает хватку в промежность, при этом зачастую вырывает половые органы. Получив такую рану, лось и полкилометра не пробежит, он ляжет в снег или остановится. Остановившись, от слабости качается, пока не свалится окончательно. Что характерно: волки спокойно идут за таким раненым лосем и даже не делают попытки напасть на него. Если лось встал, то они лягут и ждут, пока он обессилит. Этот момент звери угадывают точно — лось уже не способен к сопротивлению.

— Вот так волки берут лосей. Понятно? — закончил свое пояснение Куреев.

— Это понятно. Не ясно другое: как волк в момент жировки .сторожкого лося подбирается к нему так близко?

— О! Это делает всегда опытный матерый. Он хорошо понимает: лось, жируя, идет обычно против ветра, а в момент скусывания ветвей у него притупляется слух, особенно тогда, когда он тянется к ветвям, которые повыше. Этого-то момента и ждет материк. Теперь понимаешь, почему лось не чует волка и не слышит, как он передвигается? А волк подбирается к лосю именно в такие моменты: лось замрет, слушает — волк затаивается за кустом, кочкой, пнем, глядит зорко, не шевельнется; лось начнет скусывать побеги — волк, извиваясь, ползет, прикрываясь кустами, пнями, валежниками. Вот так они и сближаются. Улучив нужный момент, волк бросается. А бросается! Резко, как пружина, и хватку делает одну — смертельную, и, за-меть,— редко промахивается. С такой раной лось уже обречен.

Вот так-то! А теперь становись на лыжи, и в путь. Будем читать лесную грамоту — следы, а они все расскажут. Харчи у нас есть. В случае задержки переночуем у нодьи.

И «грамоты» зверей рассказали...

Следы лося, бугристые, шли вдоль оврага. Он двигался, не останавливаясь. Волчьи следы тянулись параллельно лосиным, след в след, и порой так аккуратно, что не поймешь: один волк шел или несколько. При движении они пользовались местами, где снег был сдут и глубина минимальная. В нескольких местах волчьи следы пересекались старыми русачьими следами. На них волки не обращали внимания. Но вот их следы пересеклись со свежим русачьим следом. Заяц шел с поля на лежку, и это волки определили точно. Следы их разделились: матерый пересек овраг и пошел его правым склоном; волчица двинулась левым, а прибылой рыскал в середине оврага и его ход был не хуже любой, хорошо поставленной легавой — челноком. Он прочесывал все подозрительные места: пни, вымоины, коряги, валежины и пучки прошлогодней крапивы, торчавшей вершинками из-под снега.

Поразительно! Прибылому нет еще и года, а он четко ищет русака и куда лучше, чем охотник-зайчатник, определяет его место лежки.

От дна оврага, ближе к его правому склону, лежала поваленная бурей старая черемуха. Под ее вершиной и устроился на лежку русак. Прибылой почувствовал зайца метров за тридцать. Он припал на живот, затем прополз метра два влево, и... русак вскочил, кинулся на правый склон оврага и в тот момент, когда он выскочил на гребень, был схвачен матерым.

Как четко! Классическое распределение обязанностей: загонщик — прибылой, матерые — ловцы.

Волчица на махах пересекла овраг, прибылой тоже — и заяц быстро был разорван и съеден. Трудно только точно определить: кому сколько досталось? Предположительно: больше волчице, чуть меньше — волку и небольшая толика — прибылому.

Затем волчьи следы отклонились от лосиных и, к моему удивлению, потянулись к деревне, до которой не было и двух километров. Я спросил Куреева — почему.

— А ты подумай и догадайся сам,

— смеясь, ответил егерь.

Но сколько я ни думал, ответа не нашел. Тогда Федор Степанович пояснил:

— Так уже густые сумерки. Волки голодны. Что им заяц на троих. Вот и пошли к деревне. Там что-нибудь перехватят.

— Выходит, что лося они оставили в покое?

— Нет. Они найдут его, потому что знают, где он будет жировать. Мне думается, лось в мелочах Поддубенского леса, и волки это знают не хуже меня. У них поразительная ориентация. Вон видишь лесной клин, идущий от деревни к лесу?

— Вижу.

— Вот по нему волки и пойдут в Поддубенский лес. Можно смело идти туда, их вход будет там. Но интересно посмотреть, чем разживутся - волки около деревни? Давай пройдем — крюк не очень большой...

И мы пошли.

Интересно разбирать волчий поиск, особенно когда рядом опытный волчатник. Это тропление вызвало у меня любопытство еще и потому, что представлялась возможность выяснить некоторые малоизученные особенности биологии волков, их иерархическое поведение и согласованность а действиях при добыче такого крупного зверя, как лось.

Идем вдоль следов. Вся троица движется след в след, и опять трудно определить, один прошел волк или трое, так аккуратно звери ставят лапы. Вот следы вошли в обширный кустарник с прошлогодними кучами хвороста. Впереди волчица, за ней прибылой, замыкает шествие матерый. Перед входом в кустарник волчица остановилась; встал и прибылой. Матерый обошел их справа и тоже остановился. Волчица пошла влево, прибылой остался на месте и сел. Матерый двинулся вправо. Повторилась та же картина, что и в овраге с русаком, с той лишь разницей, что в кустарнике зайцев не оказалось, хотя прибылой усердно рыскал по кустарнику и проверял почти каждую кучу хвороста. В двух местах он поймал мышей и... все. Зайцев не было.

Интересная деталь: оба матерых шли впереди рыскающего между ними прибылого метрах в сорока и внимательно наблюдали за ним. Как только прибылого что-либо заинтересовывало (по следам видно, что прибылой останавливался, переходил на крадущийся шаг, словил двух мышей), матерые тоже останавливались, глядели на прибылого, а волк дважды ложился — затаивался.

Не доходя до крайних домов метров пятьсот, волки остановились. Они стояли, смотрели и слушали. Затем матерый пошел вправо, в обход деревни, а волчица и прибылой — влево. Матерый шел трусцой, на которой он практически неутомим. Зверь периодически останавливался, вслушивался в звуки ночи и, дойдя до протоптанной от крайнего дома к скирде сена дорожки, остановился. Здесь он что-то почуял, сделал прыжок за повалившийся плетень и залег.

По дорожке шел мужчина в подшитых валенках, рядом с ним трусила небольшая дворовая собака. Мужчина шел с ведрами к колодцу, который находился на полпути между домом и скирдой сена. До волка от колодца было не более двадцати метров.

Мужчина набрал воды, собачка от него не отходила, и они пошли к дому.

Матерый встал, прошел задворками полдеревни и, выйдя на широкую дорогу, остановился, посидел. Было тихо, по дороге никто не шел и не ехал. Потоптавшись, волк двинулся в обход деревни вдоль заборов, обследуя сараи, но, не найдя поживы, вышел к мосту через реку, перешел мост и сел в ожидании волчицы и прибылого на другой стороне реки. Разжиться ему ничем не удалось.

Волчица и прибылой тоже обошли деревню безрезультатно. Звери немного покопались в отбросах и, не найдя ничего съестного, вышли к матерому. Волчица обнюхалась с матерым и первая пошла вперед, направляясь к лесному клину, который вдавался от основного леса ближе к деревне. Они явно шли к следу лося.

Не доходя метров десяти до лосиного следа, волки повернули по его ходу и ускорили бег...

У мелочей чернолесья лось остановился, осмотрелся и стал жировать. Он скусывал молодые побеги осин, а одну, пропустив под грудью между передними ногами, пригнул, та сломалась, и он обглодал почти всю ее кору и съел концевые веточки. Затем спустился в низину и долго бродил по тальникам, питаясь их побегами. Насытившись, лось вышел к опушке леса и лег у корней поваленной ели, выворотень служил ему защитой от ветра. Пригнув голову к передним ногам, зверь стал похож на большую муравьиную кучу. Ночь кончалась, наступал зимний день. Лось дремал, чутко фильтруя звуки леса. В голосах птиц, в шуме ветвей от ветерка, в падении шишки с ели не было ничего подозрительного, и он продолжал дремать.

Но вот тревожно застрекотала сорока. Лось поднял голову, чутко вслушиваясь и усиленно втягивая воздух ноздрями. Ничего он не увидел и не услышал, но опыт и инстинкт подсказывали: так сорока стрекочет неспроста. Больше он голову не опускал, а смотрел, слушал и нюхал набегающие струи воздуха, стараясь уловить в них чуждое, настораживающее. Но ветерок доносил только привычные запахи хвои — ели, сосны, можжевельника — да настой осины, березы и терпкого тальника. Порой они смешивались с другими лесными испарениями, которые не вызывали чувства тревоги, наоборот,— успокаивали. Но сорока, перелетев ближе, вновь тревожно застрекотала. Это сильно встревожило лося, он мгновенно встал, всматриваясь под деревья, на которых стрекотала сорока, перелетая с одной вершинки на другую. Зверь понял: под деревьями кто-то есть, и тут слабый ветерок, от которого он был прикрыт выворотнем, донес еле уловимый запах волка, извечного врага, хитрого, коварного и опасного, Когда лось лежал за выворотнем, струи воздуха, обтекая эту преграду, не доносили до его чуткого носа запахи волка, к тому же тот подбирался чуть сбоку и сзади. Но как только он встал, сразу понял — волк сзади, слева.

Лось тревожно и гневно всхрапнул, тело его напряглось, он сделал три больших скачка на поляну, стараясь уйти от препятствий. Впереди и справа он увидел волков. Опыт подсказывал, что видимые звери представляют меньшую опасность, чем тот, запах которого он уловил позади себя. Лось понял: реальная опасность сзади. Резко развернулся и увидел его — сильного, злобного. Их взгляды встретились. Огромная, пружинистая, мощная фигура лося с нервно вздрагивающими сильными мышцами, со вздыбленной шерстью на загривке и холке, его налитые кровью глаза свидетельствовали:

лось будет драться насмерть, и горе тому, кто осмелится приблизиться к нему. Он гневно «фукал», тряс головой и зорко смотрел направо и налево, где застыли волки, озадаченные такой решимостью. Матерый стоял около выворотня. Передними лапами он встал на валежину, припорошенную снегом. Перед его был приподнят. Широкая грудь, толстая шея, крепкие, не знающие усталости лапы прочно держали сильное, мускулистое тело. Покатая спина, низко опущенные ребра, поджарый живот подтверждали силу и мощь зверя.

Матерый изучающе смотрел на лося. По вине волчицы и прибылого была потеряна внезапность, удобный момент для хватки. А теперь или предстоит упорная борьба, или надо выждать, дать успокоиться лосю, и тогда сделать одну единственную, безопасную для него, смертельную для противника, хватку. А значит, и добыть пищу, в которой так нуждались волки.

Искушенный в жизни и борьбе за существование матерый так бы и поступил, несмотря на голод. Но волчица... Нетерпеливо требовательно, обежав по кромке поляну, на которой стоял разгневанный лось, она приблизилась к матерому и, злобно на него рыкнув, встала рядом. Ее горящие глаза, весь вид и поведение подталкивали волка к борьбе.

Видя, что тот все еще стоит в нерешительности, волчица просительно взвизгнула, сделала несколько шагов вправо, вновь вернулась к нему, подошла вплотную — плечо в плечо, и... матерый решился.

Трудно сказать, какой информацией обменивались волки — звуковой, зрительной, осязательной? Скорее всего, совокупностью всех плюс манерой поведения. Но, судя по действиям, они отлично поняли друг друга.

Волк остался на месте, волчица пошла вправо — обходить лося, прибылой — слева, он делал короткие перебежки, не выходя на опушку поляны. И лось оказался окруженным с трех сторон. Увидев, что волчица справа, а прибылой слева заняли свои места, матерый осторожно двинулся к лосю. Он шел пружинистым, расчетливым шагом, следя за каждым движением противника. Волк знал, что, как только он приблизится на расстояние двух-трех больших прыжков, сзади на лося кинется волчица. Она отвлечет внимание, лось повернется к ней, будет пытаться настичь и ударить передними ногами. В этот-то момент матерый и кинется на него сзади. Но произошло все не совсем так, как этого ожидал матерый и как случалось раньше в подобных ситуациях.

Как только матерый занял исходное положение, волчица кинулась на лося, но тот вместо того, чтобы повернуться к ней, неожиданно кинулся на матерого — тот еле успел, в два огромных прыжка, скрыться за большой осиной. Затем лось круто развернулся, и не успевшая затормозить волчица чуть-чуть не угодила под его передние копыта. Ее спас пень, припорошенный снегом. В последнее мгновение она уперлась в его основание всеми четырьмя лапами и, как пружина, отскочила вновь, а удар лосиных копыт пришелся в пень. Удар был настолько силен, что половина пня откололась, и скользнувшая по отколотой части правая нога лося все-таки достала волчицу в правое бедро, отчего ее зад откинулся чуть в сторону. В три прыжка она отбежала к трем, рядом стоящим осинам. На это ушло всего несколько секунд. Матерый видел, как в момент удара лось широко расставил задние ноги, что самое уязвимое место — промежность — открыто и... ринулся, целясь туда. Но опять лось опередил его на какую-то долю секунды, успел отвернуть. Зад и клыки матерого полоснули по правому бедру, порвав кожу. Лось от боли громко «фукнул», резко развернулся и правым копытом передней ноги нанес скользящий удар, выбив клочки шерсти из правого плеча матерого.

От второго удара волк успел увернуться и бросился в кустарник, который отделял ' эту поляну от другой, более широкой. Лось кинулся за ним и настиг бы матерого, но тот круто вильнул влево, за большую осину, которая росла на опушке большой поляны.

Тем временем волчица скачками бежала вслед за лосем, преследующим волка, но хватку сделать не смогла из-за бешеной скачки и мешавших кустов. Прибылой трусил чуть сбоку, но попытки атаковать не делал. Лось, прекратив преследовать матерого, выбежал на середину полянки и вновь встал, готовый к битве. Как он был грозен! Сильные, пружинистые ноги, вздрагивающая и переливающаяся мускулатура, вздыбленная шерсть на спине и холке, чуть пригнутая голова на могучей шее, горящие глаза, приоткрытый рот, из раздувавшихся ноздрей вырывалось шумное дыхание.

Его могучая фигура говорила о силе и мощи, о неукротимой жажде жизни, за которую он будет драться до последнего вздоха.

Это почувствовали волки, особенно матерый. У него еще саднило плечо от лосиного удара ногой, но боль была небольшая, она скоро пройдет — это волк знал. Упорство, изворотливость и агрессивное поведение лося насторожили матерого. Надо было искать пути более хитрые, чтобы нанести противнику смертельную рану с меньшим риском, заставить его ошибиться.

Волк знал: лось не хищник, у него нет таких острых и сильных зубов, он менее подвижен в лесу, среди кустарников, деревьев и валежин. Волк понял: лося на поляне им не взять. Имея простор, тот отобьется. Прибылой — не помощник, и недеяться можно только на себя да волчицу, которая вновь будет отвлекать на себя внимание и даст ему возможность нанести врагу смертельную рану.

И вновь три волка окружили лося с трех сторон. Но тот совершенно не обращал внимания на прибылого, постоянно же следил за матерым и волчицей. Лось тоже понял: самая большая опасность — это волк-материк. Его-то и не выпускал из поля зрения, и только скашивал глаза, чтобы определить, где волчица.

И опять, как по шаблону, повторилась имитация нападения волчицы, и когда лось к ней повернулся, чтобы встретить ее ударом передней ноги, волк кинулся сзади. Но лось разгадал его маневр и опять сумел опередить, успев вильнуть влево задом,— и зубы волка, даже не задев его, звонко клацнули. На сей раз волк целился в левый пах, чтобы одним сильным рывком прорвать брюшину живота лося, но... опять неудача. На сей раз матерый чудом спасся от смертельного удара. Замешкайся он на десятую долю секунды — и был бы расплющен передними копытами лося.

Борьба ожесточилась. Она измерялась в сантиметрах и долях секунды. Кто первый допустит ошибку, будет жертвой. Уже сменилось третье место ожесточенного поединка. Лось в третий раз, преследуя промахнувшегося матерого, вышел на широкую луговину, за которой начинался овраг. И здесь, на этой луговине, и решилась судьба — кто кого! Завертелась бешеная карусель. Волки сменили тактику. Они быстро обегали лося: матерый с правой стороны, волчица — с левой. Их цель — на кругах, уловив момент, вцепиться лосю в бок и порвать брюшину. Волчица первой, улучив минуту, попыталась это сделать, но ее клыки только скользнули по шерсти и твердой коже лося. Мгновенно повернувшись, лось отбросил волчицу в сторону левым бедром — она дважды перевернулась. В эту секунду матерый кинулся к правой стороне лосиного живота. Он четко определил момент, он знал, что не промахнется. Волк слил воедино всю силу своих мышц и сделал бросок. В тот решающий миг, когда, спружинив задние и передние лапы, он был готов кинуть свое тело к цели, его задние лапы оказались на краю небольшой вымоины и в момент толчка скользнули. Бросок не получился. Волк потерял какую-то долю секунды, и... в следующее мгновение в его правый бок ударило могучее копыто лося.

Страшная боль пронзила тело материка. Он извернулся, ему еще хватило сил кинуться под сваленное бурей дерево. Потом он кубарем скатился по склону оврага в замерзшую водомоину, из которой встать уже не мог: силы покидали зверя.

А лось? Он был в ярости. Когда его удар пришелся по волку, он понял, битва выиграна, основной враг повержен и, если бы не мешавшее поваленное бурей дерево, под которое нырнул смертельно раненный матерый, он бы истоптал его. Бока великана тяжело вздымались, он чуть повел головой и увидел стоявшую слева сзади волчицу. Злобно «фукнув» и мотнув головой, лось скачками ринулся на нее. Волчица не мешкая нырнула в подлесок. Лось — за ней. Справа была поляна, слева и прямо — редкий осинник, и если бы волчица побежала туда, лось настиг бы ее. Но та поняла, что спасение — на крутом склоне оврага, густо поросшего кустарником и деревьями. Только там она может спастись от разъяренного лося.

Когда лось приблизился к опушке, волчица в три прыжка скрылась за густыми кустами черемухи. Но лось всей массой проломил их, и опять его передние копыта едва не достигли ее. По инерции лось проскочил метров пять за кусты, и это дало волчице возможность развернуться на сто восемьдесят градусов и броситься к оврагу. Лось, не раздумывая, кинулся за ней.

Чтобы достичь склона оврага, волчице нужно было пересечь поляну или же обойти ее густым кустарником, но, поняв, что густой, хотя и невысокий кустарник — не препятствие для лося, она решилась на рискованный бег через поляну, чтобы скрыться под поваленным бурей деревом и затем, прикрываясь деревьями, скатиться по склону оврага и уйти. Очевидно, лось разгадал ее действия. Он перемахнул через кустарник и на прыжках сделал попытку догнать ее. Он так сильно отталкивался от земли ногами, что были видны клочки дерна, вырванные из-под снега могучими и острыми копытами.

Но и волчица неслась как сумасшедшая. Она понимала: успеет нырнуть под поваленное дерево — спасется, не успеет — смерть. И неслась, вкладывая в прыжки всю силу и мощь тренированных мышц сильного пружинистого тела. До поваленного дерева оставалось не более пяти больших прыжков. Лось настигал ее. Она слышала его храп и тугие удары копыт о заснеженную землю. Страх прибавил силы, и, растягиваясь до предела, волчица наддала, увеличив расстояние между прыжками. Сейчас ее жизнь зависела от той, ничтожно малой доли секунды, которую она должна выиграть. До спасительного, поваленного бурей дерева осталось три прыжка, два, один, и... она молнией проскользнула между сучьями, на которых, опираясь, лежало дерево. В последнее мгновение, проскакивая под деревом, волчица скорее почувствовала, чем увидела, как могучие копыта лося, пробив сучья и поросль, слегка задели ее. Удар был скользящий, боли и травмы не причинил. Она слышала треск сучьев и глухой удар о ствол поваленного дерева, но... это все позади, она спаслась, она знала: дерево — препятствие для лося и она выигрывает несколько спасительных секунд... Не меняя скорости бега, волчица устремилась к оврагу, перебежав который она уйдет от лося. Ее острый взгляд, умеющий замечать все, заметил следы матерого, и, не раздумывая, она пошла по ним. Только на гребне оврага вдруг резко затормозила, увидев, что след волка необычен. Здесь матерый, теряя силы, волочил парализованный зад, а справа и слева разбрызгивал кровь, шедшую горлом. Волчица резко свернула влево и, пробегая рядом с ямой-вымоиной на дне оврага, обнаружила волка, лежавшего на дне. Она видела его только мгновенье, краем скошенного взгляда, но сразу поняла, что тот погиб.

Не задерживаясь, волчица поднялась на вершину противоположного склона, остановилась, повернулась мордой к следу. Увидев, что погони нет, и еще раз взглянув на неподвижно лежавшего волка, она трусцой побежала в густой ельник, по пути хватая разгоряченной пастью снег.

Лось не дал бы волчице уйти, но удар о дерево был сильным, он сбил и без того прерывистое дыхание, и лось стал... Его бока ходили ходуном, как кузнечные мехи, с губ срывалась пена, он фыркал, крутил, как лошадь, головой, разбрасывая сгустки пены. Ярость еще не прошла, и шерсть все стояла дыбом. Лось огляделся, ища третьего волка, и, нигде его не обнаружив, легкой рысцой обежал поляну, внимательно всматриваясь в редкий осинник. Не найдя прибылого, он остановился, прислушиваясь и зорко глядя вокруг. Было тихо, и только две беспокойные сороки стрекотали, перелетая с дерева на дерево, да одинокий ворон своим «кру-кру» известил собратьев, что жертва есть, лежит на. дне оврага.

Лось схватил ртом с пня немного снега и спокойным шагом пошел в глубь осинника. Зверь знал: стоять на стылом воздухе нельзя, он разгорячен, а в движении будет постепенно приходить в норму. Так подсказывали ему инстинкт и жизненный опыт. Лось ушел и уже не видел, как двое охотников вышли к месту схватки, как они разбирались в следах.

А матерый был еще жив, несмотря на тяжелейшую рану. Лось перебил ему три ребра, и среднее ребро острыми краями прорвало легкое, задело сердце. Был затронут позвоночник. Изо рта шла кровь. Жизнь уходила из сильного тела. Волк несколько раз поднимал голову, пытался встать, но тело слабело, и он его почти не чувствовал.

Последний раз подняв голову, волк увидел двух сорок и сидевшего на вершине ели ворона. Его взгляд затухал. Роняя голову, он уже не видел двух охотников, стоявших на склоне оврага и с удивлением глядевших на него.

[Алексей 44]

Кто охотился?

Случилось это довольно давно. Охотились с бригадой на лося загонами, 

в одном из самых глухих и лесных районов области. 

Кругом тайга настоящая, то крепь еловая, то стройный сосновый бор на вершине холма,

то заросшие кустом березняки. И только просеки магистральных электролиний пересекают лесные массивы. 

Для жилья выделили нам местные охотники чудом сохранившийся дом в пустой, нежилой деревне.

Протопить это жилище, не топленное много лет, когда на улице стоит мороз около двадцати градусов ниже ноля,

казалось совсем невозможно. Когда на охоте, в лесу, сильно не задумываешься об уюте. 

Но те, кто стоял на номерах замерзали очень сильно, а загонщики наоборот постоянно в мыле. 

Снега в тот год насыпало много, даже в лесу на лыжах трудно передвигаться.

Охота не задавалась уже третий день. То зверь уйдет через линию загона, то еще, какая незадача случится.

Все выдохлись, тяжело целыми днями находиться на морозе, а потом еще и ночевать в плохо протопленном помещении.

Поэтому, общим советом, было решено на один день прекратить обклады, и отдохнуть. 

Но отдохнуть, это просто сказать, а не сделать. Нужно совместными усилиями добиться-таки тепла в нашем пристанище. 

Все за дровами! за несколько часов были заготовлены дрова из остатков других брошенных домов.

Этого должно хватить, что бы топить печь круглосуточно. Наконец-то в доме стало тепло, можно высушить одежду и отдохнуть.

Но молодость не терпит неподвижности, поэтому немного отдохнув, я решаю сходить потропить зайчишку на котел.

Мороз к обеду стал еще крепче, деревья, укутанные белоснежными шапками, снега трещат на морозе. 

Небо просто неописуемо голубого цвета. Солнце освещает зимний лес яркими, но холодными лучами. 

Местность холмистая, с вершин холмов открывается великолепный вид зимнего леса. 

Все бы ничего, только очень холодно. Нужно двигаться. Иду на лыжах, распутывая паутину заячьих следов.

Ну, напутал косой! То холмами, то низинами ведет заячий след. Снег на морозе пушистый, звука шагов почти не слышно. 

Увлекшись путаницей следов, ухожу довольно далеко. Солнце начинает двигаться к закату, растут тени заснеженных деревьев и мороз, кажется, все крепчает.

Совсем неожиданно страгиваю зайца из-под густой елки. В азарте стреляю, слишком близко. Сильно разбил добычу. 

Останавливаюсь, перекурить и подождать, пока стечет кровь с дичи, что бы не испачкать одежду. 

Немного постояв, начинаю замерзать. Подвешиваю зайчика и отправляюсь в сторону дома.

Выйдя на вершину очередного холма, понимаю, что снова у меня наступил топографический кретинизм. Ведь за этим холмом должна уже быть деревня!

Но, похоже, что крутясь по заячьим следам, потерял направление. 

Покурив и успокоившись, прикидываю по времени, где должно было быть солнце, и, взяв ориентиры, отправляюсь дальше. 

Еще с час продолжалось мое блуждание по лесу. Выхожу опять на свой след. Я в шоке. Неужели совсем заблудился?

В такой мороз ночевать в лесу не хочется. Пройдя около ста метров, и пересекая заросшее густой порослью кустов небольшое поле, узнаю место, где стрелял зайца. 

Вот и кровь, натекшая на белый снег. А вот следы медведя... вот он спустился в ложбинку, где я взял зайца, с соседнего холма, 

вот подъел натекшую заячью кровь, вот пошел по моему следу, подбирая капельки. Видимо я своим выстрелом стронул его с берлоги!

Шапка на моей голове удержалась лишь благодаря тому, что не было ветра, так сильно встали дыбом волосы. 

Ступор на несколько секунд, потом лихорадочно ищу по карманам. Патронташ с пулевыми я не взял, в кармане всего три патрона тройки на зайца, и ружъе, одностволок, что бы носить полегче...

В ватниках должны быть два пулевых, вспоминаю я! Но ватники те сохнут у печки. Короче встрял я не на шутку, это была первая мысль.

Так быстро на охотничьих лыжах я не передвигался никогда. Сразу же пришло озарение, в какую сторону идти. 

Видимо страх подтолкнул интуицию, и ориентирование наладилось само собой.

Бросил бушлат, он только сковывает движения. Как оказалось, до деревни было всего несколько километров,

которые я преодолел в рекордное для бегунов на лыжах время. Уже взбираясь на холм, на котором стояла деревня, оглядываясь, замечаю медведя.

Он примерно в километре от меня срезает путь - съезжает с крутого склона холма на задней точке. Тут уж в гору я не пошел, а полетел!

Вбегаю в дом, все за столом. Первый мой крик - дайте пулевые! Народ в шоке, что да как? Вываливаемся всей толпой с ружьями на улицу. 

Медведь у подножья холма, примерно в четырехстах метрах. Увидел такую кучу народу, остановился. 

А шум мужики подняли неслабый, испугавшись, медведь скрывается за кромкой перелеска. 

И вот тут-то наступил у меня отходняк. Меня аж трясет, и не от холода, и ноги не держат. Налили водки, успокоили. Рассказывай, как и что.

После рассказа от самых азартных поступило даже предложение сходить прямо сейчас и по следу взять медведя.

Старший бригады эту глупость отмел сразу. Утром отправили Буран за егерями, а сами пошли смотреть следы. 

Нашли мой бушлат, весь левый бок, там, где висел заяц, оказался съеден начисто. Тут уж не до загонов. 

Охоту прекращаем, ждем егерей. Приехали целой командой, с тремя звероподобными лайками. 

Взяли мишку только на третий день. 

Несмотря на глубокий снег, медведь ушел за много километров, причем в сторону населенный деревни.

[КАЮР]

Такса

Эта милая собачонка со мной уже семь лет. Купил, когда в силу жизненных неурядиц остался один. Об использовании на охоте даже и не думал, поэтому при покупке у меня не возникло ни одного вопроса к хозяевам о рабочих качествах родителей собачки. Принес домой маленький черный комочек, который в первую же ночь устроил большой концерт показательного воя у кровати. Помня о наставлениях бывалых собачников, что если хоть один раз уступить и пустить собаку к себе, больше не отучишь, честно пару часов терпел рыдания маленького существа. Потом сердце мое не выдержало, да и самому поспать хотелось в тишине, и пришлось сжалиться и пустить псинку на кровать. Устроил в ногах. Не тут то было! Только я заснул, как почувствовал что на подушке я не один! Маленький наглый комочек устроился рядом со мной на подушке! Еще некоторое время я пытался продолжить борьбу за спальное место, но видимо я слишком добрый, а таксеныш слишком наглый. Мне пришлось уступить краешек подушки. Бывалые собаководы не ошибались, после того, как подушка моя была опробована таксой в качестве лежанки, что-либо изменить я был уже не в силах. Так как очень скоро такса научилась сама залезать на кровать, стоило мне только сомкнуть глаза, как тут же собачка занимала свое место рядом со мной. Лишь позднее, спустя полгода, мне удалось приучить эту зверюгу спать в ногах. Но вот прошла щенячья пора, и мы собрались на первую осеннюю охоту. Конечно же, сначала самый неподдельный интерес вызывали у собачки мыши, на них она могла охотиться часами, пытаясь разрыть норки. Но мыши нам не нужны, мы пришли охотиться, значит, будем заниматься натаской! Норной охотой я никогда не занимался, и, почитав множество литературы, пришел к выводу, что и не буду заниматься. Очень было бы мне жалко мою псинку отдавать на растерзание барсуку или лисе в глубокой норе. Да и в качестве экскаватора я уже наработался вдоволь на приусадебных участках всевозможных родственников. Поэтому норы мы игнорировали сознательно. Первое время активно закрепляли навыки аппортирования и подачи. Это далось собачке легко, еще с детства замечена была ее привычка таскать все, что не попадет в ее пасть, начиная с мячиков и заканчивая тапками, которых было уничтожено в юную пору довольно много. Несколько позже приступили к натаске на кровяной след, для чего приходилось время от времени посещать зоомагазин. Затем было приучение к выстрелам. Ну, и наконец, первая охота! Конец августа, открытие по утке. Беру с собой свою маленькую таксу. Волнуюсь, ей еще всего восемь месяцев, будет ли работать? Выезжаем на разливы, стоит теплая погода, отличные деньки уходящего лета. Камыш в разливах стоит стеной, и моя собачка исчезает в зарослях. Иду кромкой камыша, выглядывая просвет, что бы подойти к открытой воде. В камышах раздается возмущенное кряканье, и на меня вылетает пара уток. Довольно неожиданно, но я все-таки сумел сделать результативный выстрел. Утка падает в камыш. Ну, и где моя собака? А вот и она, изо всех сил на коротеньких ножках несется ко мне через заросли, неся в пасти сбитую утку, которая чуть ли не больше ее самой. Ну что ж, значит, будем охотиться! От радости не могу успокоиться и наглаживаю собачку, а она в азарте рвется обратно в камыш! Вот и проснулись охотничьи инстинкты! И пошла охота! То тут, то там поднимает собачка утку из камышей, и подает сбитую. Взяв за утро три утки возвращаемся в лагерь. Отохотив с такими же результатами вечернюю зорьку, не могу нарадоваться на работу собачки! Кажется она совсем не чувствует усталости и азартно шныряет по камышовым зарослям. Но вечером у костра усталость чувствуется, такса глядя на пламя костра начинает клевать носом прямо сидя.

Потом было много успешных охот по перу и по зверю. Маленькая такса бесстрашно облаивала лося и кабана, и зверь, не боясь такой мелочи, не убегал от собачки, а уходил почти пешком, что облегчало задачу охотника - сделать точный выстрел. Много картинок всплывает в памяти. Вот такса злобно лает на огромного лося, а он только поглядывает на нее сверху вниз и фыркает, пытаясь отогнать назойливую зверушку. Вот кабаны, не спеша трусят от лающей собачки, по кромке леса подходя прямо на выстрел. Вот гоним зайца. От зайца как не отучал собачку, оказалось бесполезно. Гоняет азартно, с голосом. Запомнился один случай особенно. На поле высокая трава, такса поднимает с лежки зайца. Но быстро двигаться на коротких лапках в траве не может, поэтому периодически подскакивает, что бы выглянуть из травы. Заяц тоже подскакивает и выглядывает, что же за неведомая зверушка прицепилась? Картинка как из мультфильма - периодически из травы показывается то заяц, то собака! Но конечно таксе зайца долго не погонять. Удовлетворив свои охотничьи амбиции, она бросает гон, и, с довольным видом приходит ко мне.

со своим охотничьим азартом собачка иногда забывает всякую осторожность. В одну из осенних охот, после выстрела утка подранком падает далеко в разлив. От берега метров триста. Собачка, несмотря на окрики, бросается в воду и плывет. У меня замирает сердце, ведь очень далеко! Смотрю в бинокль, доплывет ли? Доплывает до утки, и додавливает ее, потом покрутившись на месте, плывет к противоположному, ближнему берегу. Слава богу! хватило сообразительности плыть туда, куда ближе! Но надо и мне как то перебираться. Пришлось объезжать на машине порядка восьми километров вокруг залива, что бы забрать собаку. Подойдя к ней, обнаруживаю, что она уже успела отличиться. Охотник, находившийся неподалеку, увидел ее в бинокль и решил подойти и взять собачку за пазуху погреться. На улице то уже было прохладно. Итог - охотнику была прокушена рука. Так и сидела такса, охраняя утку пока я не приехал. А уж, сколько было радости, когда она меня увидела! Схватив свою добычу и виляя всем своим длинным телом, прибежала она ко мне.

Хорошая собачка! Сказал укушенный охотник, перематывая руку бинтом. Познакомились мы, и вместе остались пережидать ночь у костра в ожидании утренней зори.

Леха, классный рассказ !!!! Я своего английского кокера все-таки перетерпел в первую ночь, а концерт тоже был будь здоров Вот только партнера по охоте из него не получилось так как брал его еще не думая что буду покупать ружжо, брал просто как друга. Уже после покупки первого ствола, помятуя о хороших записях в родословной о поле его предков начал брать его с собой , но время было упущено... Выстрелов не боялся, просто сидел рядом и башкой крутил. Брали его вместе с рабочим курсххаром, думал заинтерисуется, все бестолку, птицу битую в нос тычешь а ему хоть бы хны.... В итоге этим февралем жена настояла его отдать так как у ребенка какая то алергия на собачью шерсть, хотя два с половиной года вроде жили и ничего небыло.... Жалко барбоса до сих пор и перспективы завести нового барбоса нет ну просто никакой , не любит она собак и все тут. А я бы ща сеттера девочку с огромным удовольствием взял бы, и воспитал бы правильно.....

[Алексей 44]

Леха, классный рассказ !!!! Я своего английского кокера все-таки перетерпел в первую ночь, а концерт тоже был будь здоров Вот только партнера по охоте из него не получилось так как брал его еще не думая что буду покупать ружжо, брал просто как друга. Уже после покупки первого ствола, помятуя о хороших записях в родословной о поле его предков начал брать его с собой , но время было упущено... Выстрелов не боялся, просто сидел рядом и башкой крутил. Брали его вместе с рабочим курсххаром, думал заинтерисуется, все бестолку, птицу битую в нос тычешь а ему хоть бы хны.... В итоге этим февралем жена настояла его отдать так как у ребенка какая то алергия на собачью шерсть, хотя два с половиной года вроде жили и ничего небыло.... Жалко барбоса до сих пор и перспективы завести нового барбоса нет ну просто никакой , не любит она собак и все тут. А я бы ща сеттера девочку с огромным удовольствием взял бы, и воспитал бы правильно.....

А мне вот таксы нравятся очень. Свою взял по примеру одного старого охотника - но моей, до той таксы еще далеко. До чего умнейшая была у мужика псина - он уже старенький, видит и слышит плохо - так ее на лося на номер брал - сидит у ноги и не шевельнется, он и не смотрит в лес - смотрит на собаку - та повернула голову - насторожилась - значит оттуда зверь идет. Без команды вообще ничего не делала. Но спала тоже на подушке в палатке, попробуй тронь!

[КАЮР]

А мне вот таксы нравятся очень. Свою взял по примеру одного старого охотника - но моей, до той таксы еще далеко. До чего умнейшая была у мужика псина - он уже старенький, видит и слышит плохо - так ее на лося на номер брал - сидит у ноги и не шевельнется, он и не смотрит в лес - смотрит на собаку - та повернула голову - насторожилась - значит оттуда зверь идет. Без команды вообще ничего не делала. Но спала тоже на подушке в палатке, попробуй тронь!

У тебя наверное любимая женщина адекватная ? А мне вот при всей моей любви к хвостатым просто невезуха.

[Алексей 44]

У тебя наверное любимая женщина адекватная ? А мне вот при всей моей любви к хвостатым просто невезуха.

Да такая же фигня, где то писал уже - как охота или рыбалка - так скандал , и по собаке тож самое. Но у меня псина пока у родителей в частном доме живет - пока ребенок маленький, подрастет - заберу обратно, а кошку выкину.

[Улль]

На дальнем кордоне.

Деда Алексея задолго до рассвета разбудил сиплый лай Балетки. В темноте избы тикали ходики. Заиндевевшие, подслеповатые окошки тускло отсвечивали морозными узорами. Отгоняя некрепкий сон, старик прислушался. Глухая от старости дворняга, привязанная к фанерной конуре возле калитки, лаяла азартно, «в осадку». Кого там принесла нелегкая? За долгие годы жизни и службы на лесном кордоне дед Алексей повидал немало и незваных гостей не боялся. Что можно было взять у него, кроме старости? На скрипучее, осевшее от времени крыльцо как был в исподнем, так и вышел и всмотрелся в темноту. Ночь была безветренна и морозна. Луна в белесой пелене облаков тускло освещала двор и силуэты окружавших избу строений. Ближайший лес угадывался темной неподвижной стеной. В сарае еще взволнованно кудахтали куры, но Валетка уже не лаяла. Дед Алексей вернулся в избу, кряхтя, тяжело забрался на печь. Сна — ни в одном глазу. «Пропала ночь»,— тоскливо подумал он. И точно, остаток ночи старик беспокойно проворочался, кляня уже давно ставшие привычными ноющие боли в коленях и пояснице. Утром, выйдя во двор, он увидел на снегу коричневый пух и рубиновые капельки крови. Цепочка свежих лисьих следов, рысь с «придвойкой», уходила в сторону леса. «Ах ты, рыжая стерва, Бурку утащила!» — всплеснул руками дед Алексей. Буркой старик называл коричневую курицу, которая исправней других несла яйца и высиживала цыплят. Но главная беда виделась в другом. Это была уже третья курица, похищенная лисой за последний месяц, не считая искалеченного молодого петуха. Старик знал, что лиса, которая повадилась таскать кур из старого щелястого сарая, теперь не успокоится. Самолюбие старого охотника было жестоко задето.

Занося в дом звонкие, пахучие на морозе дрова, он запнулся и янтарные березовые поленья посыпались в пушистый сугроб. Дед Алексей в сердцах крепко матюкнулся, что бывало с ним крайне редко. В этот момент собака, вертевшаяся поблизости, растягивая щербатую пасть в подобострастной улыбке, ткнулась своему хозяину в ноги. Это была грубая дипломатическая ошибка — обычная в таких случаях порция ласки ей сегодня не полагалась.

— А ты, старая дура, куда глядела! — дед замахнулся на Валетку поленом.— Проспала лису! — Дед сердито ткнул валенком собаку, униженно припавшую на снег.— Вот сейчас возьму ружье и живо на приваду изведу.— Эту фразу старик произнес уже примирительным тоном, подбирая рассыпанные поленья и выкладывая их на дорожку.

Сидя в избе и завтракая, дед Алексей искоса поглядывал на свое ружье, висевшее на гвозде. Когда ему было шестнадцать лет, он выменял у проезжего охотника тульскую курковку за бочонок меда и с той поры с ней не расставался. Несмотря на скромный внешний вид, это ружье двенадцатого калибра было ладно сработано, имело изрядный бой и никогда не давало осечек. Как и все в доме, ружье было старым, неухоженным, но дед выделял его среди других вещей. На закате жизни, в осевшей набок, потемневшей от времени лесной сторожке оно было его единственным другом и защитником. Но не только поэтому. Это ружье, неподкупный свидетель охотничьих взлетов и неудач, постоянно напоминало о том, что и в жизни Алексея Петровича Кузнецова была молодость с ее неповторимо яркими событиями и впечатлениями.

Дед Алексей и впрямь собрался подкараулить лису на приваде, но, подумав, отказался от этой затеи. Может, попытаться офлажить ее в лесу? Это было, пожалуй, единственно верным решением, если бы не преклонный возраст и отсутствие помощников. Впрочем, последнее обстоятельство не слишком заботило его.

Отставной лесник Алексей Петрович Кузнецов овдовел пятнадцать лет назад. Его сын Федор, работавший в райцентре шофером, навещал отца редко, да и то проездом. Перебраться в город и жить в семье сына, куда его не раз приглашали, гордый старик решительно отказался — воздух не тот. Так и доживал свой век в лесу дед Алексей, полагаясь только на свои силы.

Над единственной кроватью висели веером пожелтевшие от времени фотографии. Их было довольно много. Родители, родственники, друзья, односельчане — эти некогда живые творцы и свидетели российской истории уже не один десяток лет бодро поглядывали на окружающий мир, утверждая невидимую глазом, но прочную и нерушимую связь времен. Самая крупная фотография была в центре экспозиции: молодой Алексей в форме старшины-танкиста с боевыми наградами на груди неловко обнимал нежно прильнувшую к нему широкоскулую девушку. Первая семейная фотография супругов Кузнецовых, датированная 15 сентября 1945 года, сверху была украшена изображением танка — бронированная, со звездой на башне машина с расширяющимся стволом беспощадно давила гусеницами флаги со свастикой. Внизу фотографии красовалась наклонная надпись, лихо выведенная умелой рукой: «Счастлив тот, кто честно любит!!!» На надписи, как на ветке, сидели целующиеся голуби, над которыми реяло пылающее сердце, пронзенное стрелой. И хотя районный фотограф за эту «художественную отделку» фотографии заломил, помнится, неслыханную цену, Мария Михайловна, молодая супруга Алексея, решительно развязала зубами платок и отдала требуемые деньги.

На войне Алексей получил тяжелую контузию, дважды горел в танке и вдоволь надышался запахом солярки и горелого пороха, топором висевшим в кабине «тридцатьчетверки». Может быть, поэтому после войны он отказался от работы на местном мясокомбинате. Его неудержимо тянуло к чистому воздуху, к тишине, к лесу. Егерской должности для Алексея тогда не нашлось, и он с молодой женой поселился на Дальнем лесном кордоне, так в обиходе называли вверенный ему лесной участок № 37.

Здесь необходимо сказать несколько слов о специфике работы лесника. Конечно хорошо, когда кордон расположен далеко от главной конторы и начальство лишний раз не торчит перед глазами, не мылит тебе шею и не сует нос в лесниковые дела. Хотя опять же, как на все это посмотреть. Может, и дел-то никаких нет. Вот, скажем, ближний кордон. Здесь все время толпятся люди с машинами и квитанциями, интересуются лесом. А что в квитанциях написано? Что такому-то полагается в порядке исключения столько-то кубов сухостоя или ветровала для личных строительных нужд. А если посетитель уважительный, да еще с понятием, можно ему под видом сухостоя или ветровала хорошего строевого леса нагрузить. Разумеется, не бесплатно. Вот и бу-дет тебе мясцо в щи да яичко на Пасху. А кому нужен этот, прости господи, Дальний кордон, до которого не доехать, не дойти?

Год от года все крепче прикипали супруги Кузнецовы душой к своему маленькому лесному наделу, поднимали хозяйство, растили детей. Смена времен года от лопнувшей весенней почки до медно-красного осеннего листа проходила на глазах и всегда радовала своей ускользающей новизной. По весне над лесными проталинами тянули вальдшнепы, чуфыкали тетерева. Осенью «стонали» лоси. Алексей Петрович и Мария Михайловна жили спокойно и счастливо, хотя, может быть, до конца этого и не сознавали. Просто были частью окружающей природы и жили по ее законам, таким же чистым и ясным, как вода в Голодном ручье, на который Мария Михайловна ходила полоскать белье и где среди прибрежных трав резвилась юркая рыбешка.

Но вот однажды в оконное стекло их дома врезался сокол и, разбив его, осыпанный крупной стеклянной солью, упал прямо на кухонный стол. Скорее всего, увлеченный охотничьей атакой на очередную пернатую жертву, просто не успел облететь возникшее перед ним препятствие. В то утро Алексей Петрович рано ушел на обход и хозяйка была дома одна. Она долго не решалась взять в руки и убрать со стола некрупную ладную птицу в серо-охристом оперении, с кровавой пеной на клюве. Сокол еще был жив и судорожно пытался расправить острые серповидные крылья. Это была дурная примета, словно ангел смерти пролетел. С того дня что-то незримо изменилось в жизни Кузнецовых. Напрасно Мария Михайловна вымыла всю избу водой с чистым речным песком, как ее научили местные деревенские бабки, расставила по углам пахучие хвойные веники и отстояла на коленях перед иконой Спасителя три ночи подряд. Через две недели Мария Михайловна, вернувшись с Голодного ручья, почувствовала сильный озноб и скоропостижно скончалась от воспаления легких.

...Перед заходом в лес лисица перешла на спокойный шаг, и старый охотник невольно залюбовался четкой цепочкой ее продолговатых следов с оттянутыми коготками. Опуская правую лапу в глубокий снег, она проводила более длинную бороздку-поволоку на поверхности снега, едва заметно прихрамывая. Эту деталь старик подметил еще в один из предыдущих визитов лисы и теперь уже не сомневался, что идет по верному следу.

Алексей Петрович был высок ростом, узкоплеч и сутул. На его худощавом, остроносом лице застыло выражение хмурой озабоченности, которое редко покидало его, даже если речь шла о веселом и легком. В молодости он был непревзойденный ходок по лесу и пешком, и на лыжах, за что и получил прозвище Лось. Казалось, это было совсем недавно.

Идти было тяжело. Рыхлый снег, тяжелый рюкзак с флажками и ружье с обмотанным изолентой прикладом затрудняли движение. Одолев глубокий овраг на входе в лес, старик глубоко закашлялся, зажимая рот ушанкой. Пришлось присесть на поваленное дерево и дождаться, пока глухие молоточки перестанут стучать в висках, а с глаз уйдет серая пелена.

Дед знал лесные кварталы, где чаще всего ложится лиса на отдых. Он двигался медленно, стараясь не шуметь, подолгу прислушиваясь к редким лесным звукам. В лесу стояла глубокая зимняя тишина, лишь изредка нарушаемая шорохом перепархивающих синиц или сухим щелчком промерзающей древесины. Внезапно сугроб на краю лесной поляны взорвался искрящейся снежной пылью и два угольно-синих косача стремительно понеслись вдоль просеки. Дед Алексей привычно рванул из-за плеча ружье, но стрелять не стал, проводив глазами птиц.

Лисий след, попетляв по старому лесу, потянулся в густые еловые посадки, пересеченные глубоким оврагом. У деда Алексея тревожно заныло сердце — если лиса уйдет в нору, то все труды будут напрасны. От этой мысли он так разволновался, что, присев на пень, некоторое время боялся двигаться дальше. В такие минуты старику припоминались обиды и несправедливости его жизни, такой нелегкой и длинной. Иногда он думал о Боге, к которому давно и мучительно тянулась его душа, так и не обретя ясной и устойчивой веры.

Офлаживание еловых посадок дед Алексей начал со стороны нор, чтобы отрезать туда ход лисице. Флажками давно не пользовались, мотки были спутаны, и их развешивание оказалось делом трудоемким. Короткий зимний день угасал, надо было спешить и при этом соблюдать полную тишину. От долгой ходьбы на лыжах старика бил кашель. Чтобы не подшуметь зверя, он то и дело снимал шапку и прижимал ее ко рту. При каждом шаге боль стучалась в поясницу, и старик знал, что силы его на исходе.

Обычно лиса прячется в норы в сильные морозы или когда ее долго преследуют. Первый проблеск надежды дед Алексей ощутил, когда понял, что этого не произошло. Но зверь есть зверь, и мерить его поступки человеческим разумением не приходилось. Когда офлаживание было наконец завершено и лиса (старик это точно знал) была в окладе, его охватило состояние безвольной расслабленности. Теперь, когда появился шанс на удачную охоту, сердце деда Алексея сжала мучительная тревога.

Аккуратно ступая по мягкому снегу и старательно отводя ветви руками, дед Алексей вошел внутрь загона со стороны нор. Лиса была где-то поблизости, и старый охотник чувствовал это всем своим существом. Он медленно достал из рюкзака большой довоенный будильник и поставил его на высокий пень. Если механизм не откажет, через полчаса раздастся громкий металлический звон, далеко слышный в тишине леса. Уходя на номер, старик уважительно оглянулся на будильник, которому отводилась сегодня роль загонщика.

Дед Алексей встал на противоположной, не замкнутой в одном месте стороне оклада, снял с плеча ружье и принялся ждать. Время тянулось медленно. Напряженное ожидание и вглядывание в прогалы между деревьями постепенно сменилось привычным ожиданием очередной неудачи. Голубые предвечерние тени уже легли на снег, приглушив контрастность темных стволов и ветвей.

Что-то быстро промелькнуло слева, возле линии флажков. Или, может быть, только показалось? Прошло несколько томительных секунд. От напряженного ожидания дед Алексей весь напрягся, мысленно кляня свои старые замерзшие пальцы и слезящиеся глаза. В следующий миг его обожгло испуганно радостное чувство — шагах в сорока, бесшумно ступая, прямо на него шла лиса. Едва видимое серебристое облачко пара обозначало ее дыхание. Сердце деда Алексея бешено колотилось, но он многолетней привычкой подавил в себе волнение и стоял неподвижно. Когда лиса, обогнув толстую осину, вышла на открытое место, ружье уже было прижато к плечу охотника, а палец мягко давил на спуск.

После выстрела лиса мягко ткнулась в снег. Не помня себя от волнения, дед Алексей рванулся к своей добыче. Второпях он сильно подвернул правую ногу, поскользнувшись на поваленной осине. Однако острая боль, пронзившая его, теперь не имела значения. Лиса лежала на боку, слегка свернувшись и далеко отбросив роскошный хвост. Казалось, она лукаво и загадочно улыбается во сне, радуясь желанному покою после стольких дней опасностей и лишений. Она больше не была его злейшим врагом, скорее вынужденной жертвой. Кто виноват, что так неумолимо и жестоко пересеклись пути человека и зверя? Опустившись на колени, старик тяжелой заскорузлой ладонью бережно гладил пушистую шерсть рыжей красавицы в черных сапожках, ощущая тепло уже покинувшей ее жизни.

Потом, тяжело хромая, старый охотник из последних сил сматывал заледеневшие флажки, мысленно благодаря судьбу за неслыханную удачу. Но ощущение победы почему-то заслонялось щемящим чувством невосполнимой утраты, и непрошеные слезы туманили глаза, мешая сосредоточиться. Хорошо, что единственным свидетелем этого был молчаливый зимний лес, уже залитый синими сумерками.

[Алексей 44]

Лучшая охота

Конец августа. Город как всегда шумит и живет своей быстрой жизнью, между каменных коробок снуют автомобили, окатывая смрадным дымом. Кругом шум, проблемы, как все надоело! Да так надоело, что бросил на неделю все дела, важные и не очень и собрался в лес. Собрался за три часа, в порыве страстного желания сбежать от надоевшей суеты. Бросил выключенный телефон в ящик стола, закинул в рюкзак все необходимое, заехал за собакой и путевкой и вон из города. По пути магазин, разодетые люди смотрят косо на мужика в камуфляже и болотных сапогах. Ну и ладно, смотрите, зато я через час буду в лесу, а вы останетесь в духоте и паутине городских проблем. Давно мечтал побывать в старом, заброшенном зимовье, на берегу лесного озера. Когда то давно была недалеко от озера деревня, жили люди, но потом, постепенно молодежь уехала в город, а старики дожили свой век и деревня опустела. Остались от нее, после очередного пала травы, только обгоревшие печные трубы и развалины старой церкви, склонившей на бок под напором стихий свой золоченый, когда то купол. От старой деревни и ведет дорога к лесному озеру. Оставляю машину у развалившегося сарая, дальше не проехать, а здесь никто не бывает, и трогать ничего никто не будет.

Идти далеко, порядка двадцати километров. Просматриваю еще раз укладку рюкзака. Собака резвиться на поле, радости от выезда столько, что кажется, улыбается не переставая. Ну, пойдем, волчок, поживем в лесу недельку! Конечно, ты рад, поохотимся, погуляем! Утренняя прохлада августа сменяется теплым солнечным днем, что бы не жариться на солнышке уходим кромкой леса, впереди дальняя дорога и неделя! целая неделя лесной жизни! Лесная дорога сильно заросла кустарником, местами путь преграждают упавшие деревья. Идти тяжело, рюкзак с каждым часом становиться все тяжелее. Неожиданно дорога уходит в болотину. Когда я был здесь последний раз, такого не было. Видимо, где то бобры запрудили речку. Идти напрямик? слишком топко, беру ориентир на другой стороне и обхожу по кромке, временами наклоняясь и срывая душистые ягоды брусники. Волчек поднял глухаря, усадил его на елку, нет, не пропали еще охотничья наука за долгое межсезонье. Отзываю собаку, сейчас стрелять не буду - не донести, и так рюкзак кажется неподъемным. Будет у нас еще охота, потерпи, дружище. Дружище смотрит на меня обвиняющим взглядом. Идем, пусть будет, весной приеду на ток. В пути все мысли о том, сохранилась ли лесная избушка, ведь палатку то не взял. Если нет, похоже, зря идем. Скоро уже и конец пути. Поднимаемся на холм, в бинокль оглядываю окрестности озера. Вот и зимовье. Цела избушка. С горки ноги сами несут меня к долгожданному отдыху. Вот и пришли, рюкзак с плеч долой! Такое чувство, что без рюкзака подпрыгни, и взлетишь. На озере гвалт, столько птицы я давно не видел. Утки и чиры носятся стаями, крякают и плюхаются в воду. Шумят камышом. Волчок сразу же обежал окрестности, загнал в озеро бобра и даже немного поплавал за ним. Нет, браток, этот зверь не по тебе! В воде его не взять! Что ж, давай располагаться. Избушка зимовья, сложенная из вековых сосен сохранилась за долгие годы отлично, только крыльцо унесло видимо весенним разливом озера. Все на месте, и печка из старой бочки, и даже трубу не сдуло ветром. Простой, сколоченный из жердин стол, лавка и кровать, вот и все убранство лесного жилища. На полке заботливо оставленные кем-то спички и соль. Несколько свечей - очень кстати, об освещении я и не подумал в суете сборов. Разбираю вещи, раскладываю по полке, продукты подвешиваю к потолку. Уже вечереет и можно постоять зорьку в камышах. Вокруг озера чистый сосновый бор, и только берега густо поросли ивняком. Далеко ходить не нужно, вот старый причал для лодки, причем неплохо сохранившийся. Здесь и будем охотиться и рыбачить. Не прячась, сажусь на край причала. Вода в озере темная, почти черного цвета, в ней, как в зеркале отражаются желтые стволы сосен. Пью чай из термоса и наслаждаюсь теплым вечером. Волчок сидит рядом, наблюдая за мной своим карим глазом, щуриться на заходящее солнце. Свист крыльев, утки совсем не боятся нас - налетают на выстрел, стреляю, и мой верный помощник плывет доставать битую птицу. Налетают еще, опять сбиваю. Все, друг, нам хватит, больше не нужно, двух крякв на двоих нам достаточно, что бы завтра пообедать. А сегодня просто посидим и отдохнем. Под вечер поднимается ветер, сосны шумят и камыш выстукивает своими сухими палочками мелодию леса. Пойдем чинить дичину. Ощипав уток, отдаю лапки волчку, заслужил! Но утки завтра, а сегодня поужинаем тушенкой, после такой дороги готовить откровенно лень. Растапливаю сушняком печку, что бы прогнать из избушки сырость, накопившуюся за долгие годы и разогреть ужин. Ставлю чайник, завариваю душистый чай с листьями брусники и лесной смородины, собранными по дороге. Избушка наполняется ароматами дымка и чая. С устатку есть не хочется, поэтому чай с тушенкой, и банку для собаки. Все, спать. На улице уже темно. Закрываю избу на засов, все-таки глухой лес кругом, и хоть собака почует любого зверя, лучше двери закрывать. Ложусь на спальник, но от усталости сон не идет. Лежу и слушаю писк комаров, шуршание мышей, потрескивание поленьев в печке. Городские мысли о проблемах и заботах начинают потихоньку отпускать меня.

Волчок уже спит у кровати. Во сне повизгивает и "бегает", видимо, кого то гоняет. Эх, охранник, смотри, унесут хозяина вместе с ружьем! Все равно не спиться, выхожу на улицу покурить. В вышине неба, над макушками качающихся сосен раскинулось звездное небо. Тишина. И только шум ветра в ветвях деревьев. Усталость берет свое, ложусь и засыпаю мертвым сном. Нигде так хорошо не спиться, как на свежем воздухе. 

Чуть свет забрезжил в оконце, затянутом толстой полиэтиленовой пленкой, как мой напарник будит меня, тычась холодным, влажным носом в щеку. Пора вставать? Да, пора, уже рассветает. Утренний туман висит над озером сплошной густой шапкой. Иду умываться, вода чистейшая и холодная, где то рядом бьют подводные ключи. Охотиться мы сегодня не будем, на обед есть утки. А вот порыбачить можно. Достаю из рюкзака складную лопатку и копаю червей. Ну, вот и готова наживка. Наскоро перекусив и попив чайку, отправляюсь на рыбалку. Присев на старом причале, на влажные от утренней росы доски, закидываю удочку на край поля из кувшинок. Ни ветерка, на озере тишь да гладь. Закурив, жду первую поклевку. Волчок сидит рядом, недоуменно поглядывая на меня. Всем своим видом старается показать - не делом занялся хозяин! Пойдем-ка лучше на охоту, говорит его внимательный взгляд. Поплавок неожиданно уходит вниз, подсекаю, и вытягиваю хорошего окунька, он почти черный, под цвет берегов торфяного озера. Начало положено! Следующая поклевка не заставила себя долго ждать, но перед тем как уйти под воду поплавок долго качался из стороны в сторону, чуть смещаясь по водной глади. Кто-то осторожный пытается съесть нашего червя, говорю я собаке. Но он занят - с любопытством разглядывает лежащего на досках окуня. Но вот поплавок пошел на утоп, подсекаю и чувствую приятную тяжесть рыбы на том конце снасти. После непродолжительной борьбы вытаскиваю большого карася. Его бока темно желтого цвета отливают в лучах встающего солнца. Красавец! Порыбачив еще часок, и наловив на уху еще несколько окуней и пару приличных карасиков, отправляюсь чистить рыбу.

Через час в котелке бурлит настоящая уха с дымком! Солнце поднялось высоко, в лесу стало жарко и послеобеденный сон в прохладной избушке - то, что доктор прописал для моих издерганных городом нервов.

Вечером на ужин жаренные на углях утки и опять на охоту! Стрелять по кряквам неинтересно, поэтому переключаюсь на чиров, они хоть летят побыстрее. И опять удачный вечер, я вдоволь настрелялся и насмотрелся на уток, а волчок вдоволь наплавался и налазился в камышах за битой дичью. Скучно становиться на озере. Завтра пойдем в лес, искать глухаря или тетерева для разнообразия, а то жиром заплывем сидя на одном месте, говорю я собаке, тот кивает головой, отгоняя с носа комара, получается прямо в тему! Ну, раз ты согласен, тогда буди меня пораньше! Все понимает собакен, не первый год охотимся вместе. Утром опять холодный нос к щеке и призывные визги у дверей. По утренней прохладе отправляемся налегке в сосновый бор. Земля покрыта светлым мохом, по такому ковру хоть босиком ходи! Гуляем долго, и наконец, волчок сработал, поднимает глухаря, присаживает на высокую сосну, облаивает, обходя вокруг ствола, отвлекает от охотника внимание. Идеальная работа собаки! Стреляю, есть трофей, глухарь черным комом падает в мох. Красив! Ну, все, пора домой! Нас ждет гостеприимная лесная избушка и обед из ароматной ухи! 

Дни отдыха пролетают незаметно, и приближается то время, когда пора отправляться в обратную дорогу. Вечер перед отъездом, самое грустное время. Стоя на пороге избушки и глядя на вечернее озеро в лучах заходящего солнца, пытаюсь навсегда запечатлеть в памяти эту картину. Но ничего, бог даст, мы сюда еще вернемся через год, и отдохнем опять.

[Улль]

Последний костер

Приехав домой из очередной командировки и не увидев отца, удивленно спросил у матери:

— Ма! А где папка? Куда это он запропал?

Мать присела к столу и, положив руки на колени, с грустью произнесла:

— Чего-то, Вовка, с нашим отцом творится непонятное. Болячка какая-то его гложет. Ест плохо, спит плохо — ходит какой-то неприкаянный весь. Помирать собрался. А вчера вдруг ни с того ни с сего в деревню собрался, говорит — поеду, последний раз на реку схожу, попрощаюсь.

Я взглянул на часы, и решение пришло моментально:

— Ма! Давай разбирай мои сумки да положи мне в рюкзак чего-нибудь — поеду в деревню. Бабулю давно не видел, да и с отца тоску постараюсь согнать. Чего он захандрил?..

Двадцать минут езды на пригородном поезде — и вот я уже, спрыгнув на платформу на станции Ильичев, бодро шагаю по проселочной дороге, закинув за плечи рюкзак. Пройти семь километров для молодого здорового мужика — раз плюнуть, а если и погода отличная, то вообще одно удовольствие.

Начало бабьего лета щедро обсыпало все вокруг таким золотым цветом, что красота природы даже не восхищала, а умиляла. Я сворачивал с дороги на тропинки, сокращая расстояние и обходя деревни огородами. Там кипела работа — народ копал картошку. Сладко пахло дымом от костров, на которых ребятня жгла ботву и пекла картофелины. Это был запах детства, родной и близкий.

Мое появление в доме вызвало радостное удивление. — Вот и все вопросы решены, — улыбаясь произнес дядька, подымаясь из-за стола и шагнув мне навстречу.

— Отец на реку зовет, а у меня борозд двадцать картошки не копано. Хоть ночью и не будет дождя, оставлять на завтра неохота.

Поздоровавшись с отцом и дядькой, чмокнул бабулю в щечку и присел к столу.

— Ладно, дядька! Так и быть — выручу. За этим и приехал. Сейчас бабуля чем-нибудь накормит, и пойдем потихонечку. Я сам по реке истосковался, душа ноет. Да и погода, словно лето опять наступило.

— Погодка как по заказу. Ладно, пойду докапывать. Ключ от лодки вон на гвоздике. Весло, кружки, ложки — в кустах найдешь, знаешь где. Ружья в горнице, да и Пальму возьмите, пусть разомнется, а то на цепи засиделась.

Поев, я собрал рюкзак, и мы вышли на гумно. Пальма, увидев меня, завизжала и бросилась навстречу, положив лапы на грудь и облизывая мое лицо.

— Ну-ну! Соскучилась? Матушка моя! Сейчас отцеплю, и с нами пойдешь, погоняешь ушастых по кустам, — приговаривал я, снимая с собаки ошейник.

Пройдя Игуниху, дойдя до Липовицы, отец, молчавший до этого всю дорогу, произнес:

— Давай, сынок, отдохнем! Устал я чего-то.

Я снял рюкзак, мы положили на него ружья и закурили.

— Вишь, сынок, прошел чуть поболе версты, и язык на плечо, а раньше... 20 верст на лыжах, и как огурчик, — дрогнувшим голосом произнес он, и в его глазах блеснула слезинка. — Видно, лапти пора сушить, — с горечью добавил отец, затаптывая окурок сапогом и вешая ружье на плечо.

Он медленным шагом, ссутулившись и опустив голову, пошел по дороге. Мысль страшная, жестокая вдруг больно резанула по сердцу. А ведь отец — старик! В постоянном общении я не замечал этого, а сейчас... Я до хруста в пальцах сжал кулаки, но боль не проходила. Так мы, каждый погруженный в свои мысли, молча дошли до Коровцев.

— Ну чего, сын, покурим? Глянь, красотища-то какая!

Коровцы всегда вызывали у меня какое-то восхищенное состояние. Огромный песчаный бугор порос можжевельником. Да не таким, какой мы привыкли видеть в лесу, а можжевельником-исполином. Трех-четырехметровые кусты создавали ощущение, что ты находишься не в Мещере, а где-то там, за тысячу лет, в кипарисовой роще. Запах стоял неописуемый. С одной стороны бугор круто сбегал к речке, которая текла с Липовицы, и зарос калиной. Калина росла на обоих берегах так густо, что речка текла, как в туннеле. Пройдет месяц с небольшим, ударит первый морозец, и здесь будет тесно от людей. Огромными корзинами люд со всей округи соберется сюда заготавливать ее впрок, на зиму. Нет ничего вкуснее пирогов с калиной, да и от давления — первое средство. Бабуля по ведру томила ягоды в русской печке, готовя отцу лекарство от недуга.

Постояв и полюбовавшись этой красотой, мы продолжили свой путь. Перешли по мостку речку и через несколько минут вышли на берег озера. На место, которое зовется в народе Пристань. Десятка два лодок уткнулись носами в заросший осокой берег. Достав ключ, я открыл замок на своей лодке, затем сходил в кусты, нашел весло и мешок с посудой. Положив скамеечку поперек лодки, отец уселся на нее и начал вычерпывать деревянным ковшиком воду, которая скопилась

после дождя. Погрузив все в лодку, толкнул ее от берега и запрыгнул. Усевшись сзади поудобней, я начал медленно грести. Отец повернулся ко мне и, заталкивая патроны в стволы, произнес:

— Вовк, давай загребай правее, вдоль камышей. Сейчас должно что-нибудь вылететь.

Лодка медленно шла по озерной глади. Проплыв немного, я повернул в глубь камышей, откуда вытекала маленькая речка и где стоял дядькин ез. Причалив к езу, я затормозил лодку веслом. Отец поднял сперва решетку, а затем вытащил из воды вентерь — в нем копошилось десятка два толстых вьюнов и поблескивали чешуей с пяток небольших щучек и карасей.

— Ну вот, есть из чего уху сварганить,

— засмеялся довольный отец, вытряхивая рыбу из вентеря в лодку.

Развернув лодку, мы двинулись дальше, к месту нашей ночевки. Не успела лодка пройти и двухсот метров, как из камышей с шумом поднялась стайка уток. Отец вскинул ружье, один за другим прозвучало два выстрела. Одна из птиц камнем упала на воду. Я с удивлением посмотрел на отца. Два выстрела и одно попадание — у меня не укладывалось в голове. Отец считался отличным стрелком, и я с детства этим гордился.

...Отец вновь стал угрюмым. Он с безразличным видом поднял из воды красавца селезня и положил в лодку.

Через полсотни метров мы причалили к берегу, где недалеко стояла наша избушка.

— Слышь, Вовк, — произнес отец, выбираясь из лодки. — Давай не пойдем в избушку. Ночуем здесь, на берегу. Дождя ночью не будет, а звездное небо всегда лучше любого потолка над головой. Вольнее дышится.

Пальма, выскочившая из лодки, подбежала, лизнула по очереди обоих в лицо и скрылась в кустах. Через некоторое время раздался визг и лай.

— Ну, пошла потеха — видно, косого подняла, теперь будет жирок сгонять,

— засмеялся отец.

Солнце заканчивало свой дневной путь. Мы развели костер, подвесили котелок для чая, и я начал вынимать съестное из рюкзака...

— О, моя любимая, — произнес отец, увидев, как я достал из рюкзака и положил на траву бутылку «Охотничьей водки».

Из всех крепких напитков отец предпочитал «Охотничью» или «Старку», и я, чтобы сделать ему приятное, старался покупать именно эту водку, порой обойдя чуть ли не десяток магазинов.

Мы присели у костра. Сало, нанизанное на прутик, швырчало и вызывало обильную слюну. Отец откупорил бутылку, налил себе немного в кружку и произнес:

— Спасибо тебе, Господи! Спасибо за эту красоту, которая окружала меня всю мою жизнь. Об одном прошу, Боже! Не забирай меня весной. Страшно умирать, когда вокруг начинается новая жизнь. Пройдет весна, а там поступай как хочешь, — из глаз отца потекли слезы. Он смахнул их рукой и залпом выпил.

Молча выпил и я. Мы сидели, закусывали и молчали, думая каждый о своем. Прибежала Пальма, скуля и повизгивая, звала нас за собой. Но видя, что мы не встаем и не берем в руки ружья, обиженно гавкнула и снова скрылась в кустах.

— Ну чего, па? Уху будем варить или селезня? — спросил я.

— Знаешь, Вовк, давай уху, а селезня матери отвезем. Начинай с ухой, а я пойду новые рогульки для костра вырублю. А то не успеешь оглянуться — стемнеет. Вишь, солнце на озере стало дорожку прокладывать.

Поднявшись, я подошел к воде, подумал и начал раздеваться.

— Вовка! Ты чего надумал? Не дури! Винцо заиграло? Вода — лед! Сведет ноги, и кранты!

— Ладно, не сведет. А ты забыл, что говорил! А, папка? Родная вода холодной не бывает.

Раздевшись, я перевел дух и прыгнул вниз головой в речку. Холод как обручами сжал тело и выбросил его на поверхность. Отфыркиваясь, я поплыл. Отец подошел к берегу и наблюдал за мной.

— Па! Раздевайся да плыви сюда, вода — прелесть.

Отец что-то сказал с сердитым видом, плюнул и направился к костру. Но в такой воде долго не накупаешься. Я еще раз окунулся с головой и поплыл к берегу. Поеживаясь, быстро оделся и, закурив, подошел к костру. Усталости как не бывало.

— А правда, папка, вода — чудо! А то в этом году, с этими командировками, на своей реке и не искупался. Давай я с ухой займусь, а ты иди вырубай рогульки.

Покончив со всеми приготовлениями и повесив котелок над огнем, мы подошли к воде. Солнце, упавшее наполовину за горизонт, постепенно убирало оранжевую дорожку с водной глади. Теперь она начиналась не от берега, как раньше, а где-то с середины озера и упиралась в камыши на том берегу.

— Красотища-то какая, - произнес отец. — Если в раю так же, я хоть сейчас согласен переехать туда.

— А ты чего, папка, на рай-то губы раскатал? А вдруг в ад угодишь?

— Нет, сын! Ад не для меня. Тебе скоро тридцать, а тебя еще порой папка по головке гладит. А мне шесть было, когда отец от тифа умер. За ним — старший брат Павел. Петька еще раньше от дома отбился. Закомиссарился в Касимове, за что и голову непутевую сложил. Так что с шести лет на меня все свалилось. И жнец, и косец, и на дуде игрец. А война? Ото Ржева до Одера поползай на пузе. Не моя вина, что жив остался. Я за чужие спины не прятался, и мне перед мертвыми не стыдно. Так, видно, Господь, рассудил. Ладно, пошли, вода, наверное, в котелке кипит.

Солнце уже село, и наступили ранние сумерки. Я остался колдовать над ухой, а отец, взяв топорик, направился к кустам.

— Вовка, Вовка! Утки! Прямо на тебя! — услышал я крик.

Я как стоял, согнувшись над котелком, так и побежал к кустам, с открытого места схватив лежавшее на рюкзаке ружье. У куста каким-то неведомым чутьем понял, что утки надо мной. Я выпрямился и вскинул ружье. Стая уток (десятка полтора) была метрах в сорока от меня. Два выстрела почти слились в один. Одна из птиц, словно ударившись с разгону о каменную стену, застыла на миг в воздухе, как бы раздумывая, падать или нет. Вторая судорожно замахала крыльями, словно стряхивая с себя что-то неведомое. Упав на воду, она еще пару раз ударила крыльями по воде и затихла навсегда. Бросив ружье у костра, я прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом от берега.

Пока я сплавал за трофеями, отец уже подошел к берегу.

— Молодец! — произнес он, принимая из моих рук добычу. — Выстрелы шикарные.

Рыба уже поднялась, и ее можно было вынимать. Поставив котел на траву, мы начали орудовать ложками. Наслаждение было неописуемое. Хлебали уху, не боясь обжечься, так как железными ложками деревенские мужики никогда и не пользовались. Любовь к деревянным ложкам сохранилась у меня до сих пор.

Наевшись до одури, мы откинулись от котла и закурили. Первые звездочки начали проявляться на синем небе.

На водную гладь и прибрежные кусты опускался туман, где-то ухала выпь, но нам было не до чего — мы млели.

— Господи! Как же хорошо, аж умирать неохота, — первым нарушил молчание отец.

— Вот и живи, никто ведь не гонит.

— Нет, сын! Выше Господа не прыгнешь. Кому он сколько отмерил, тот столько и проживет. Да я на Бога не в обиде. Тебя с Валькой вырастил, дом построил, сад посадил — все как положено. Родину честно защищал. Два ранения и контузия — не фунт изюму. Да и по отношению к людям — зверем не был. Уж чего на войне не насмотрелся. Помню, заняли деревню, от домов — одни трубы. Посередь деревни колодец, а на нем — таблица: «Товарищ боец! Отомсти! В этом колодце утоплено семьдесят детей!» Гимнастерки на груди рванули: ну, дай Бог, в Германию войдем — за все отомстим! Ну и что? Вошли, увидали глаза голодных ребятишек и порой отдавали свой солдатский паек, из полевых кухонь кормили. Русский мужик чем и славен? В бою — разорвет, а так... последнюю рубаху отдаст. Попадались, конечно, сволочи, но не будем об этом, сволота везде встречается. Так что, сын, умирать не страшно. Мы все гости на этой земле. Умер мой отец, умру я, умрешь ты. Так заведено Господом! Умрем все, но у каждого свой век! Единственно, чего прошу, — меньше слез да о матери не забывай. Меньше слез! Помнишь:

Нас не надо жалеть, Ведь и мы никого не жалели, Мы пред нашим комбатом, . Как пред Господом Богом,

чисты...

Умирать страшно тому, у кого душа грязная, а здесь... Ладно, хватит! Давай чайку попьем и будем укладываться, время-то уж...

Отец поднялся и, подкинув в прогоревший костер дров, повесил над огнем котелок. Я, натаскав веток и сена, начал устраивать постель. Вбил колышки и натянул полог.

— Ты ложись, сын, а я еще посижу, по наслаждаюсь ночью. Будет ли еще такая ночь у меня?

Примостившись поудобнее, я прикрыл глаза и почти сразу уснул.

Проснулся оттого, что мне стало тяжело. Оказалось, что Пальма, с детства приученная спать у костра рядом с хозяином, согревая ему спину, чуть не навалилась на меня.

Отец сидел у костра, держа в руке потухшую папиросу.

— Па! Ты чего? Не ложился еще?

— Да не уснуть мне, сын! Да и некогда спать. Вон восток уже багровеет. А тебе чего не спится? Спал бы.

— Да вон Пальма чуть ли на спину не залезла. Ты ее накормил?

— Да, будет она тебя ждать! Ты пузо у ней потрогай. Как барабан. Не зря, видно, бегала. Зайчатины, видать, напоролась.

— Папка! Подогрей чай, а я пойду умоюсь да сплаваю на лодке к камышам. Может, вылетит чего, — сказал я, поднимаясь и направляясь к реке.

Холодная вода моментально сняла остатки сна. Чай был горячий, так как котелок стоял всю ночь на углях. Налив в кружку, сел на свою постель и закурил.

— Слышь, Вовк! Не езди, не стреляй! У нас три есть — одного бабушке оставим, а двух матери отвезем. Пусть живут, мы же не мясо приехали заготавливать. Да рыбы еще возьмем, вентерь проверим, за ночь рыбка, наверное, нашла. И так не с пустыми руками. Да и тишину такую выстрелами нарушить грешно. А Бог даст, туман сойдет, домой подадимся. Что-то я себя чувствую неважно. В голове как молотком стучит.

— Ну, папка! Тебе решать! Как скажешь — так и будет. Давай только свеженького чайку заварим.

Господь дарил людям еще один очаровательный день. Лучи солнца пронизывали клубы тумана, с каждой минутой уменьшая их в размере. А золото листьев опускалось лучами восходящего солнца все ближе и ближе к земле.

Мы попили чаю, покурили, залили костер и стали укладывать в лодку пожитки. Пальма уже сидела на носу лодки и с важным видом оглядывала все вокруг. Когда плыли вдоль прибрежных камышей, пару раз подымались стаи уток, но отец так и не поднял ружье. Он оживился лишь когда подъехали к езу и подняли вентерь, в котором копошилось килограммов пять рыбы: вьюнов, карасей, щурят.

— Видишь, Вовк, а я чего говорил? — улыбаясь произнес он, высыпая из вентеря в лодку. — Не оставляет нас Господь своей милостью.

Когда уже причалили к берегу, отец выбрался из лодки и, положив обе руки на ружье, как на посох, — застыл. Я прицепил лодку, выбрал из нее в рюкзак рыбу, отнес в кусты и спрятал весло в мешок с посудой, а отец — как каменное изваяние, так и стоял. Он не мигая смотрел, словно хотел сфотографировать для себя всю прелесть родного края. И лишь порой изумрудом вспыхивали под солнечными лучами слезинки, которые катились из глаз...

Господь пошел навстречу отцу, услышав его молитвы. Он пережил зиму, встретил прилет своих любимых «скворушков». К ранениям и контузии прибавилось два инсульта. Крепкое сердце выдержало и их. Но в конце весны, на Николу, во время «черемуховых холодов» — ударил третий, роковой.

Хоронили отца в холодный майский день. Низкие облака плыли над землей, чуть ли не задевая ветви выбросивших листья деревьев. Ветер порывами налетал, сбрасывая с открытого гроба покрывало, теребил на голове отца волосы и бросал ему пригоршнями в лицо дождевую хмарь. Словно хотел разбудить от вечного сна и сказать: ну ты чего? Вставай! Весна-то еще не кончилась!

[пензяк]

Блин, чуть ли не до слез пробило,мощно...

[Улль]

Нарушитель леса.

Эту историю рассказал мне однажды на охоте старый егерь Никон Иванович. Как-то весной он ожидал большое начальство на глухариную охоту. В ту пору егерь получил обход и еще по снегу, в марте, по глухариным «чертежам», нашел токовище, которое оберегал пуще дитя родного для самого главного охотника — Ивана Петровича Ковалева, с которым лично еще не был знаком. По рассказам егерей, Никон знал, что Ковалев — первая величина в области и что он из бывалых охотников. «Знает дело, наших охотницких кровей»,— говорил мне Никон.

В самый разгар охоты случилась беда: повадился ходить на ток какой-то браконьер, и, сколько ни караулил его Никон, поймать не мог. Однажды только и увидел серенькие перышки от глухарки. Однако и Ковалев задерживался.

Весна в том году стояла солнечная и ласковая. Она ворожила охотников очарованием глухариных песен, гулким бормотанием косачей-тетеревов и захватывающей вечерней тягой вальдшнепов. В один из таких вечеров на черной «Волге» в Заозерье прикатил Ковалев. В угодьях высокого гостя встретил директор, Андрей Петрович Шувалов, и предложил вместе идти на глухариный ток. Однако Ковалев отказался. Он знал эту охоту лучше любого егеря. Еще в детстве любовь к природе и охоте ему привил отец, бывалый глухарятник. И Ковалев-младший на утренней заре один вступал на моховое болото в царство тишины и дремучих дебрей, истосковавшись за долгую зиму по воле-волюшке, жадно впитывал аромат мшарины и багульника, вспоминал отца, алеющий восход и темный призрак глухаря на сосне. Радость охоты в Заозерье, счастье слышать чарующие звуки дивной глухариной песни. Это была волнующая страсть, и потому любил он бывать на этой охоте один. Любуясь диковинно древней красотой громадной птицы, он мог бесконечно долго, до изнеможения стоять на моховом болоте. Бывало, без выстрела Ковалев возвращался с тока одухотворенным и счастливым.

Но в это глухариное утро случилось все иначе. Еще глубокой ночью его разбудил Шувалов и, провожая в обход егеря Никона Ивановича, посоветовал: «Иван Петрович, на дворе морозно, лужицы схватило ледком, вдруг глухари не запоют, закоченеете. Оденьте ватник». Ковалев согласился, ловко скинул кожанку, надел ватную куртку и зашагал к току.

Какая ночь стояла над миром, будто попал в подземное царство! Деревья, поле и невдалеке стоявший лес — все слилось с ночью. И только старая, изрезанная колеями дорога вела к охотничьему счастью. Сколько раз он шел на ток и не мог унять волнение! Ему было уже за шестьдесят. «Как убегают годы. Может, и эта охотничья зорька последняя», — думал Иван Петрович.

Ковалев пришел на болото, когда на востоке бледно светлел краешек неба. Восток стал наливаться синью, потом зарозовел. С каждой минутой пропадало ночное очарование. Болото лишалось тайн. Так тихо рождалась охотничья зорька. Какая стылая, немая тишина стояла кругом! Ковалев знал, что там, на болоте, в мохнатых сырых ветвях, спит огромная древняя птица, а может, уже проснулась и слушает тишину. Терпи, охотник, удача будет. На алеющем восходе, как тонкие натянутые струны, обозначились сосны. Погасли звезды. Самая пора. В этот торжественно-волнующий момент в самом центре болота робко, нежно родилась песня: сначала одно коленце — «тэк». Это глухарь проснулся. Потом он щелкнул еще, еще, задробил, зашипел и спел. Через несколько мгновений, нарушая лесные покои, защелкал, зачастил еще сильней. И началось... И справа и слева на охотника полились костяные звуки, переходящие в бурное страстно-призывное шипение. Все земное, реальное куда-то исчезло, была только песня, под которую Ковалев по-звериному прыгал. В висках стучало, сердце колотилось, до боли сжималась грудь, ноги затекли. Не чувствуя земли, утопая во влажной мшарине, Иван Петрович скакал, напрягая до боли зрение, но не видел птицы. Глухарь точил одну песню за другой. Иван Петрович повернул под песню голову и увидел огромное раздутое темное пятно, которое вдруг зашевелилось; бородатая шея вытянулась к небу, и песня, такая желанная, забилась, затрепетала и полилась среди векового леса. «Прошел глухаря»,— мелькнуло в сознании. Ковалев замер, опустил ружье. Нужно успокоиться. Он ощутил давно знакомую истому охотничьего счастья и понял, как самозабвенно любит этот волшебно-прекрасный мир. Ковалеву хотелось везде и во всем жить в этом мире, до бесконечности. Моховое болото и эти сосенки, покрытые синеватой бахромой, и таинственный глухарь — все это его родное, русское, очень близкое и самое дорогое с детства.

Ковалев сделал несколько шагов. Вдруг мелькнула какая-то тень, и к нему подскочил незнакомец. Это был Никон. Егерь сердито сказал: «На этом току охоты, мил человек, нетути. Потому особ заказ, ток строго охраняется. Пожалуйста, ваши документики, билетик и путевочку».

Глухарь умолк. Потом снова щелкнул и спел. Под песню глухаря, еще надеясь на удачу, Ковалев крикнул: «Ты кто тут? Какие еще тебе документы?» Егерь показал удостоверение. Громадная птица взорвала тишину, гулко захлопав крыльями. Замелькала между сосен.

Все безвозвратно погибло. Задыхаясь от ярости, Ковалев шарил в ватнике и вдруг вспомнил, что забыл путевку и охотничий билет в кожанке. Он объяснил егерю, кто он и зачем здесь. Никон не поверил. Он недоверчиво покрутил маленькой головкой, снял картузик и, утирая им со лба пот, с усмешкой сказал:

— Тут один в моем обходе недавно глухарку стукнул. Сдается мне, что это ты и будешь, мил человек. Я давненько за тобой охочусь.

Ковалев еще раз объяснил егерю. Однако снова Никон не поверил. Он осмотрел Ковалева и насмешливо сказал:

— Что-то не похоже. Одежонка на тебе, мил человек, неначальственная, потрепанная. Я хоть и старый и неученый, а вашего брата-браконьера видывал. Начальство оно важное, а я узрел, как ты, мил человек, под песню сигал, ну и прыжки, как пить дать, браконьерские замашки. Документов нетути — и баста, стало быть, не положено. Пройдемте на базу, разберемся. А отпустить никак не могем, потому мне еще премия обещана за поимку.

Ковалев понял, что уговорить егеря не удастся, и с сожалением сказал:

— Ну, если премия, тогда скорее идемте к Андрею Петровичу, он вам на месте выпишет премию.

Дорогой Никон Иванович говорил, какая у него трудная работа и что ток заказан для большого начальства, для самого Ковалева.

Иван Петрович усмехнулся и спросил егеря:

— Асам-то видел Ковалева?

— Нет, не приходилось, но говорят, что дельный охотник и человек хороший, чтоб обидел кого, ни-ни, не бывало, и с нашим братом-егерем в ладах, в большой дружбе значит, одно слово — интеллигентный.

— А что еще говорят? — поинтересовался Ковалев.

— Ну, только доброе, дело твердо знает. С ним ухо востро держи, важнецкий человек, но наших кровей, охотницких.

«Да, я, видно, неважнецкий», — усмехнулся про себя Ковалев и спросил:

— А, что же, нет никаких недостатков у вашего Ковалева?

Егерь помолчал и ответил:

— Сам-то я не видал, но сказывали егеря, что есть одна заминка.

— Какая же?

— Вина в рот не берет.

— Разве это плохо?

— Плохо не плохо, а все одно на охоте, на кровях по обычаю положено рюмочку и с устатку надобно по одной. Продай последнюю рубашку, а выпей на кровях.

— Ну и ну! Ладно, вон уже наша база. Пойдем быстрее.

Охотники шли широким полем. Солнечный шар горел низко над лесом. А над болотом бекас веретеном кружил, падал камнем вниз и снова взмывал ввысь. Как улей, гудел тетеревиный ток. Наступал яркий весенний день, и все, от мала до велика, радовались теплу и свету. Только Никон был сурово сдержан: был, как он говорил, при исполнении... Маленький, невысокий егерь, чтобы не отстать от крупного, здорового Ковалева, семенил ножками и рукавом утирал пот со лба.

Охотники вошли в кабинет Шувалова. Тот чистил ружье после очередных пуделей-промахов. На охоте ему постоянно не везло. Никон первым выпалил:

— Андрей Петрович, пымал, эвона браконьера, глухарку стукнул...

Шувалов увидел Ковалева, и ужас сковал его, словно на голову вылили ушат ледяной воды. От волнения он выронил стволы и, заикаясь, произнес:

— Ка-а-кую еще к черту глухарку, ты што городишь, ты што натворил?..

— Извините, Иван Петрович, я сию минуту...

Шувалов вывел оторопевшего и ничего не понимавшего егеря за дверь и зашептал:

— Ты кого пымал, садовая твоя голова. Крышка нам обоим. Завтра нас, как котят, выкинут с базы. Это же сам Ко-о-ва-алев! Проси извинения. Нет, постой, Глухаря принес?

— Есть и глухарь, и селезень, — моргая глазенками, едва вымолвил егерь.

— Бежи скорей и неси сюда. Иван Петрович сию минуту укатит, у него там в прокуратуре дела срочные, не чета нашим. Эх, глухарку стукнул, да я бы все сейчас отдал такому-то золотому человеку... Ну, быстрей, одна нога там, другая тут, — приказал Шувалов.

Когда Никон с глухарем и селезнем в руках примчался на базу, у крыльца уже стояла машина и Андрей Петрович улыбался, шутил и рассказывал Шувалову эту нелепую историю.

Никон еще более ссутулился, заохал, запричитал, стараясь разжалобить высокое начальство:

— Иван Петрович, отец родной, простите старика. На старости лет какое согрешение. Не узнал вас. Эка, какая оказия вышла, я словно ума рехнувшись. Уважьте старика, Иван Петрович, родной, возьмите вот глухаря и селезня и не обессудьте меня окаянного. Прости господи... какое согрешение...

Никон протянул добычу. Иван Петрович усмехнулся, поблагодарил старого егеря и сказал:

— Ты, Никон, прав, как ты говоришь, ты ведь при исполнении, потому невиновен, дело знаешь. Побольше бы нам таких ершистых егерей, а глухаря оставь себе, потому что добыча принадлежит тому, кто стрелял, и закон у нас один для всех... На будущий год непременно с тобой вместе пойдем на ток и добудем глухаря... Будь здоров.

Иван Петрович уехал. У крыльца охотничьего домика еще долго стояли два охотника. Набегавший ветер нежно шевелил перья глухаря.

С тех пор, как приключилась эта история, прошло более десяти лет, а Никон Иванович все вспоминает ее как самое большое недоразумение в своей долгой егерской службе.

[Алексей 44]

Встреча на болоте

Тихими осенними вечерами, вслушиваясь в звенящую тишину, просиживаю на лабазе в надежде услышать в сумрачном лесу отдаленный хруст ветки под лапой зверя, но мысли нарушают только квохтанье глухарок, устраивающихся на ночлег, да треск крыльев удирающих с поля от ястреба тетеревов. Иногда, уже в сумерках, тявкнет вдалеке прибылой, за ним второй, третий, завизжат по-шакальи еще не окрепшими голосами, почуяв приближение матерой с добычей. По утрам, сбивая с колосьев крупные капли росы, обхожу поля в надежде увидеть свежий ночной след медведя, но попадаются только старые, уже изрядно замытые росой. Так прошел день, другой, неделя. То ли приехал не ко времени, то ли зверь отошел на ягоды, выходов не было.

Сегодня, как договаривались, должен подъехать егерь, подвезти продукты. Я доедал последние консервы и изрядно погрызенный мышами хлеб.

К полудню вначале чуть слышный вдалеке мощный гул двигателя гусеничного трактора всколыхнул застывшую тишину умирающей деревни. С разгона на развороте вывернул пласт земли подокнами избы, клюнул носом и замер.

С глубоким поклоном, чтобы не стукнуться лбом о дверной проем, Саша (так звали егеря) ввалился в избу. Кинул у входа рюкзак, прислонил к стене ружье и протянул мне руку: «Привет! Ну как ты тут? Всех медведей разогнал?» Я пожал его крепкую руку и пригласил за стол. Вскипятили прокопченный чайник, открыли тушенку, нарезали огурцы.

За чаем подробно рассказываю о каждом дне охоты. Опершись на край стола локтями, обхватив кружку обеими руками, Саша шумно отхлебывает горячий чай.

— На ягоды отошли, — выдохнул он после очередного глотка чая. — Придут. Куда им деваться.

— Ты как, остаешься?

Саша не спеша допил чай, отставил в сторону кружку, посидел некоторое время в раздумье, потом, будто решив трудную для себя задачу, ответил:

— Помнишь, прошлую зиму мы гоняли тетеревов вдоль болота? Потом перешли на другую сторону, где сенокос раньше был. Дорога от деревни к болоту одна. Если удастся пройти через топь, выйдешь на тот луг, — продолжал егерь, водя пальцем по столешнице, как по карте. — На выходе бери сразу влево, увидишь дорогу в лес. Она ведет прямо на поле. Я там с весны, как посеял, не был. Лабазы стоят с двух сторон, по углам. Но там или ночевать придется, или уходить засветло, ночью через болото не пройти.

Предложение егеря вселило надеж-

ду, но впервые за много лет охоты на медведя я почувствовал тревогу. Не раз, переступая черту дозволенного, в азарте гонялся я за подраненным матерым зверем, где в буреломе видимость на один прыжок медведя. Ползал в темноте на коленях по полю у края леса, рассматривая капли крови только что битого зверя и пытаясь определить характер ранения. Подкрадывался в сумерках к жирующему медведю и бил с расстояния, когда на второй выстрел шансов не оставалось. Спрыгивал с лабаза и добивал подранка, успевшего заскочить в лес.

Азарт пьянит, лишает рассудка и толкает на смертельный риск. Не раз поносил я себя на следующий после охоты день, анализируя ситуацию, в которую попал, понимая, что был на краю гибели.

Зная эту черту моего характера, егерь, видимо, долго не мог решиться отправить меня одного через болотную топь, где переночевать, обсушиться и ждать помощи неоткуда.

— У меня с охотой не получается, дела, — сказал Саша. — Хлеб, консервы, огурчики я тебе привез. — И, улыбнувшись, добавил: — Мясо добудешь сам.

Егерь уехал, а тревога, поселившаяся в душе, не покидала. С вечера готовлю все необходимое для предстоящего похода и охоты с ночевкой в лесу и укладываюсь спать.

Вышел с рассветом. Поеживаясь от утренней прохлады, торопливо зашагал на восток, туда, где виднелся край огромного уплывающего за горизонт леса.

К болоту подошел, когда первые лучи солнца, проткнув верхушки сосен и елей, коснулись земли. Трава после ночной прохлады покрылась сединой, засверкала радужными капельками. Из глубины бора, куда уходила под нависшие ветви деревьев дорога, пахнуло грибами и перегнившей листвой.

Черный лес вскоре расступился, открылась просторная низина, сплошь заросшая камышом и мелким березняком. На изрытой когда-то гусеницами тракторов дороге показались заросшие травой и зеленой плесенью лужи. Следы волка, енота, лисицы, пересекаясь, тянулись вдоль камыша.

С первых шагов становится ясно — пройти в сумерках, а тем более ночью, здесь будет невозможно. Через час, мокрый и грязный, выхожу на пересекающий болото с юга на север ручей. Прощупывая дно напористого ручья, нахожу брод и перебираюсь на другую сторону. Дальше дорога только угадывается, но почувствовался подъем. С каждым шагом почва под ногой становится тверже.

Егерь хорошо обрисовал местность. Поле нахожу быстро. Окруженная со всех сторон стеной огромных стройных сосен узкая полоска овсов прямо от болота вытянулась на восток метров на двести. Восточная сторона основательно потоптана. По всему полю торчат обсосанные медведем метелки овсов.

С моим появлением природа будто насторожилась: прекратился небольшой ветерок, до этого блуждавший в верхушках деревьев, примолкли птицы. Такое впечатление, что за мной кто-то внимательно наблюдает...

Серединой поля, чтобы не наследить по краям, подхожу к ближнему от болота лабазу. Поднимаюсь наверх. Лабаз с дощатым настилом, скамеечкой со спинкой и жердью для упора оружия на непривычной высоте. «Постарался егерь, обзор отличный», — подумал я.

Не спеша раскладываю все по местам, цепляю оптику на новенький с восьмимиллиметровым нарезным стволом «Зауэр» и, приложившись, примеряюсь в каждое предполагаемое место выхода зверя. Кажется, все готово.

Сказалась усталость от тяжелого перехода или прошедшая в постоянном недосыпании неделя, я задремал.

Из состояния оцепенения меня вывел грозный, свирепый рык медведя прямо за моей спиной. Вздрогнув от неожиданности, я не мог понять, что произошло. В следующее мгновение послышались тяжелый топот и треск сучьев. Медведь, невидимый в мелколесье, уходил в сторону болота. Было непонятно, то ли зверь ушел, то ли затаился невдалеке. В томительном ожидании прошел час. Тело начало ломить от усталости, но я продолжал сидеть неподвижно, изредка медленно вращая по сторонам головой в надежде, что зверь вот-вот появится на поле.

Я не заметил, как подкралась небольшая черная тучка. Тяжелая капля шлепнула по козырьку панамы, за ней на меня обрушился целый водопад. Пока разворачивал плащ, струйки воды побежали за голенища сапог. Сразу похолодало. Оставаться на лабазе, а тем более ночевать промокшему в сыром лесу не стоило. «Надо торопиться, может, успею засветло проскочить болото», — подумал я и быстро начал собираться.

Перед уходом осматриваю вытоптанный угол поля и край леса. Теперь таиться нет смысла. Громадные отпечатки лап хорошо видны на влажной, не просыхающей в эту пору почве. Место под обросшей мхом елью на краю поля, где медведь отдыхал, нашел сразу. Все стало ясно. Предчувствия меня не обманули.

С той минуты, как я появился на поле, медведь, по-видимому, все время ощущал мое присутствие. Обойдя по периметру поле, он подошел сзади и стоял, пока не уловил тот запах, после которого заревел, то ли от испуга, то ли от ненависти.

Уже не разбирая дороги, прыгаю по уходящим из-под ног кочкам, покрывшимся мхом пням, упавшим трухлявым стволам деревьев. Быстро темнеет. Зловеще заблестели в теплившемся дневном свете бездонные пасти болотных окон. Только бы успеть выбраться из болота засветло.

На треск сучьев и всплески воды в болоте невдалеке от дороги, где я шел, вначале не обратил внимания. Шум то появлялся, то исчезал. Но было не до него. Одна мысль беспокоила — успеть пройти опасное место.

И только когда камыш затрещал совсем рядом, я в недоумении остановился: «Что это? Спугнул какого-то зверя? Или...» Страшная догадка вскоре подтвердилась: медведь шел следом слева от дороги, временами чуть отставая, временами забегая вперед. Тревога вернулась: зверь преследует меня и выжидает удобного момента для нападения. «Может, просто провожает со своей территории? — успокаиваю себя. — Нет, поле уже далеко, и намерения у свирепого хищника явно иные».

Медведь злобный, это было ясно еще на поле, и что у него на уме? Медведи, как люди, каждый со своим характером. Одни трусливо убегают, другие с любопытством рассматривают, некоторые пускаются на хитрости — прячутся, пережидая, пугают, ломая сушняк. Некоторые нагло лезут в драку, нападая на превосходящего в силе соперника, но есть и такие, которые убивают в любом случае, даже человека.

Что этот замышляет? Ведь он меня преследует с момента моего появления на поле. Мог еще тогда уйти, но не ушел. Мог уже не раз попытаться напасть, но что-то его останавливает. Сейчас он настойчиво преследует меня.

Между тем сумерки сгустились, видеть зверя в камыше и мелколесье невозможно, в темноте он может подойти вплотную на расстояние одного прыжка. Вблизи нет ни одного дерева, на которое можно было бы взобраться и сверху попытаться его рассмотреть. Ситуация явно не в мою пользу.

Как всегда в минуты опасности, исчезли суета и паника: «У тебя в руках оружие, кроме того твой ум, природой данные способности защищаться, несравнимые со звериными», — мысленно настраиваю себя. Теперь иду не спеша и постоянно держу на слуху зверя. Есть маленький фонарик, батарейка чуть жива, но в критической ситуации, в темноте, он пригодится.

Уже за ручьем понимаю: засветло не успеть. Надо добраться до разбитой тракторами дороги, там просторней, есть возможность маневра. И тут понимаю: медведя неслышно. «Отстал зверюга! Проследил до ручья, вывел за свою территорию и успокоился, — подумал я. — Но расслабляться не следует, от него можно ждать чего угодно». Пальцы на спусковых крючках, руки моментально реагируют на любой шум, направляя стволы.

Ночь уже вступила в свои права. Темнота окутала все, не оставив ни одного просвета. Фонарик тускло выхватывает из мрака расстояние в несколько метров. Иду, чутко прислушиваясь.

Уже на выходе, когда почувствовал под толщей грязи твердую землю, левее вновь послышались треск камыша и громкие всплески воды. Зверь зашел спереди, дождался и теперь бесцеремонно идет прямо на меня. «Пугнуть выстрелами? Нет, этого так не остановить! Теперь кто кого. Вытащить и приготовить патроны для перезарядки? Бесполезно, перезарядиться все равно не успеть. Подпустить и бить в упор, без промедления. Вначале нарезным, затем гладкими».

Вкладываю приклад подмышку, левой рукой с зажатым фонариком обхватываю цевье. «Дождался все-таки темноты. Неужели понимает, что человек, его злейший враг, в темноте не видит? Только бы успеть выстрелить до прыжка. Даже если не по месту, мощная полуоболочечная пуля на какое-то время остановит зверя, даст возможность для второго, более точного выстрела».

Медведь, шлепая по воде, быстро приближается. Когда осталось метров пятнадцать, выключаю фонарик и жду. Стараясь почувствовать направление выстрела, медленно покачиваю стволами.

Прыжок, треск камыша, тяжелые шлепки по грязи на дороге. Медведь не доходит до меня метров десять и выскакивает на дорогу. Лучик света выхватывает из темноты громадный бок зверя. Черный, то ли от грязи, то ли такой окрас. Медведь по-бычьи уставился и сверлит меня злобным взглядом. Стою не шевелясь. «Стрелять или подождать?» По всему видно, уходить не собирается. Качнув стволами, направляю лучик света под лопатку.

«Нарезной — первый спусковой крючок, затем быстро перекинуть флажок на щечке, и снова первый крючок. Задний крючок — левый ствол — резерв». Сознание отрабатывает каждое движение. «Все, ждать больше нечего, сейчас выигрышное положение. Иначе он нападет первым, в прыжке трудно будет попасть даже на таком расстоянии».

Решение, похоже, мы приняли одновременно. Медведь, приседая, поджимает задние ноги, напрягаются мышцы и вытягивается шея с направленной на меня пастью. Зверь уже качнулся в мою сторону, когда из ствола блеснуло короткое пламя и раздался оглушительный от долгого напряжения выстрел. Удар мощной пули в последнее мгновение изменил траекторию прыжка зверя. Раздались треск камыша и шум воды от падения многопудовой туши. Выстрел и яркая вспышка на мгновение отключают сознание, но руки ведут стволы по направлению шума.

Медведь прыжками обегает меня и заходит сзади. Флажок с нарезного ствола уже перекинут на гладкие, два ствола готовы к выстрелу. «Где выскочит?!» Поворачиваясь на месте, плавно веду стволами по стене камыша. И вдруг все стихло! «Упал или готовится к прыжку?!» Проходит минута, другая. Стою, каждую секунду ожидая нападения, но все тихо. «Надо уходить, благо выход открыт. Теперь медведь где-то сзади». Медленно поднимаю ногу и делаю маленький шаг назад. Кажется, зверю только этого и надо — указать мое местоположение. Еще шаг назад. Все тихо. «Быстрее отойти от этого места, тогда будет время для прицельного выстрела!» Пятясь назад, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, иду к выходу на поле. Напряжение медленно спадает.

Уже на поле, затянувшись дымком сигареты, все думаю: почему он остановился? «Завтра разберешься», — говорю сам себе и направляюсь в сторону деревни.

Утром, когда солнце уже высоко поднялось над лесом и он заиграл неповторимыми красками осени, подхожу к месту, где вчера медведь перекрыл мне дорогу. Нахожу гильзу от нарезного ствола. Успел все-таки перезарядиться. Вот здесь зверь выскочил на расстоянии шести метров, и мы стояли друг против друга...

Медведь, распластавшись в последнем прыжке, лежал мордой в ту сторону, где я стоял.(С) http://www.ohoter.ru/na_privale/baiki/

[Алексей 44]

Не спеши

Сколько хожено-перехожено в горячке юности по сплошным снегам на глухариные тока! В какие снежные капканы попадал, мечтая поскорее добыть мошника. В городе сухо, ветерок вздымает пыль, в поле грязь непролазная, а в лесу снег лежит чуть не сплошняком. Глухариная охота весной не жалует спешки. Покойный Чернов учил так: вот можно будет по "холодной" сторонке улицы пройти по тропке в туфлях, тогда в самый раз за глухарем.Середина апреля этого года прогрета ранним необычным теплом. Глухарь отыграл немало зорь, успел спариться с глухарками. Убей мошника - без выводков они не останутся. Правы старые охотники, с какой стороны ни прикинь. И в лесу, и в поле проходимо, тепло, погода устоялась сухая, петух вошел в самый азарт. По лесу хоть в ботинках шагай. Самая-самая пора, и охота открылась как по заказу, снег только по овражкам в тени деревьев.

Ночь. Тишина. Яркая полная луна в окружении звезд. Уютный треск костра. Одинокий ночлег в весеннем лесу. Кому как, а мне издавна полюбилось безлюдье глухариных токов. Не надо разговаривать, меньше хруста, не нужно слушать и ждать чужого выстрела. Ты один, и от этого обостренней внимание, чутче душа.

Спешка ни к чему. Пусть глухарь проснется, поскрипит-пощелкает, прослушивая вокруг себя, разыграется, заточит, споет с десяток-другой песен, тогда только можно начинать подход. Что толку прихрустеть к токовищу, когда мошник в дреме и не думает начинать. Он прекрасно засекает и хруст сушняка при ходьбе и место, где остановился охотник. Пока ждет стрелок начала токования, может и кашлянуть, и чихнуть, и все что угодно. Смотря еще какой глухарь. Один будет долго молчать и начнет щелкать поздно, долго не распоется и играть будет с неожиданными остановками, другой может вообще не заиграть, выжидая, когда уйдет двуногий. Давным-давно, еще зеленым юнцом-безбилетником подошел со своей одностволкой к глухариным соснам в 2.30 ночи и проторчал в ожидании до света, ожидая песни. А петух слушал меня: как я переминался, стоя под крайней сосной, как садился-возился, устраиваясь у корней, как носом шмыгал, как спички жег, чтобы посмотреть время, как сопеть начал в дреме. Давно протянул предутренний вальдшнеп, глухарки прилетели, а мошник молчал. Подумав, что он играет в другом месте, я не таясь поднялся засветло и отправился на поиски. Хрустя валежником, уходя через вырубку, прошел шагов полтораста, как неожиданно за спиной заиграл глухарь. Защелкал, будто закапал крупными дробинами на слегка политую маслом чугунную сковородку, зашипел-заточил. Запел.

Лучше не торопиться и посидеть лишние десять минут у огня. Ток известен - куда спешить? За утро, если все сложится в охоте, возьмешь одного разрешенного, и хватит. Впрочем, если есть более-менее незахламленный подход к токовищу, можно выйти с табора и с запасом времени. Не торопясь занять "исходную позицию", послушать тишину ночи, дождаться первых пощелкиваний, дать распеться и начать подход. Ружье заряжать лучше всего при свете костра, лишний раз глянув маркировку патронов. Бывали случаи - вместо первого номера впотьмах заряжали семеркой. Если бескурковка - пусть стоит на предохранителе, если ружье курковое, то курки взводить лучше всего, когда петух высмотрен и можно стрелять. Раз, к примеру, в темноте забрел в такой валежник и так мудрено оступился, споткнулся, что тулка со взведенными курками, развернувшись при падении, пришлась дулом поперек живота. Опрокидываясь на левый бок, я долго ждал выстрела нолевкой. Не боялся даже за правую ногу, что осталась где-то в извилистом буреломном суку, ухватившем меня за голенище сапога. Мог, конечно, и ее с большим успехом сломать в ночной глухомани, но ждать выстрела в упор не приведи никому. Обошлось. Тулка промолчала, ногу не сломал, руку левую только об сухой сучок расцарапал да глухаря упустил в то утро подранком.

Глухариные патроны не путаю в общем патронташе с вальдшнепино-тетеревиными номерами: ношу в отдельном восьмигнездном подсумке. Пара штук - два ноля, пара единичек, две двойки с пыжом-контейнером и пара простых двоек для близкого выстрела. Вот и весь глухариный набор.

Патронташ, рюкзак и все остальное можно оставлять на месте ночлега, рюкзак своими лямками цепляется за кусты и сучья. Днем исходи вдоль и поперек любой буреломный сосняк, и ничего, но попробуй этот же сосняк пройти хоть по закрайку в темноте... Откуда и что сразу берется. То попадешь в цепкий кустарник, то в самую середину засеки-завала, острые обломки цепляются за одежду, ружейный погон, лямки рюкзака. Ветка рябины норовит ткнуть в глаз.

Еще в одностволочные времена подходил к петуху с полным рюкзаком: котелок, топор, харчи, старая овчина, кусок целлофана, фонарик. Снял с себя под песню поклажу, кинул не глядя под крайней сосной - подберу потом и продолжил скрадывание. Петуха я тогда благополучно подшумел, вздумав "перевыполнить" журнальные советы и делая по три-четыре шага под песню, а "сидор" проискал после почти до обеда. Нашел, когда отчаялся найти, на виду и лежал. Больше не кидаю где ни попадя. Оставляю на таборе.

По-разному складывались мои охоты и каждый раз ново-неповторимо, но самое главное, что усвоил на практике и от старых охотников-глухарятников, - не спешить. Иной охотится как бы нехотя и всегда с добычей. Другой тщится успеть все обежать-захватить - и пустой.

У ночного костра перебрал все свои глухариные "одиссеи", в которых доля неудач составляет солидный противовес добычливым охотам. Перетряхнул в памяти полузабытое. И филина слушал, и чай пил, и луну проводил спать, и сам слегка вполглаза вздремнул. Еще раз грел чай, перекусывал и, наконец, в который раз глянув на часы, стал собираться.

Обулся. Нож-складень и спички с куском шпагата - в карман. Экстрактор-калибровку, пока охотничий сезон, из кармана вообще не вынимаю, хотя за последние десять лет мне не пришлось ею пользоваться. Теперь патроны. Где и как случится сойтись с мошником? Близко или далеко? Пока решаю так: в левый ствол - два ноля, в правый - двойку обыкновенной закрутки. Все проверено, убрано с виду в хворост, разворошено кострище. Пора. Не торопясь шагнул прочь от рдеющих углей, окунулся в темноту.

Кто ходил по ночным лесам - знает. Шаг особый. Ставишь вначале каблук, затем как бы перекатываешься всей ступней на носок, чувствуя все неровности, ветки, сучья, сырые места. Ноги во тьме - глаза. Им до рассвета веры больше. Они чутко реагируют на все: этот сучок не хрустнет - шагай смело, этот треснет, если навалишься с маху - ступай с перекатом, здесь мокро, водомоина, не торопись и лучше для страховки придерживайся за ствол осинки или березки.

Уши строгим проверяющим фиксируют неизбежный хруст сушняка под ногами, ругают: тише вы! И чутким локатором прослушивают на ходу ночной молчащий лес.

Иногда останавливаешься и "отпускаешь" слух еще дальше, вслушиваясь в темноту. Но нет, рано. И вновь крадучись пробираешься среди хвойных великанов, сквозь кроны которых просвечивают далекие жгучие звезды.

Все чувства обострены до предела. Ждешь. И за "пределом невидимой грани" слух ловит долгожданное глухариное пощелкивание. Иногда первым услышишь точение, иногда щелканье. Видимо, это происходит из-за рельефа местности, ветра, положения глухаря на дереве и слуховых особенностей охотника.

Останавливаюсь. Пеленгую направление. Слушаю. Щелкает медленно, как бы раздумывая: тэк... тэк... Вот пошел сдвоенно-учащенно: те-тэк, те-тэк, те-тэк - и не слышно секунды три. За это время глухарь шепчет кому-то страстной скороговоркой: щуку в печь, щуку в печь, щуку в печи, печи...

Но это кто знает, о чем шепчет в глухом исступлении боровой петух в перерыве между щелканьем. Продвигаюсь осторожно еще шагов на сорок, пользуясь незахламленным песчаным участком. Отчетливо слышно окончание второго колена: щуку в печи, печи... Далась ему щука в печи. Гляди, петушина, как бы вместо щуки самому в печь не угодить или к Филиппычу на чучело.

Начал подходить, замирая во время щелканья и делая всего два шага в точение. Можно и три, как в наставлениях, но лучше два. Старый опытный глухарь часто проверяет обманно, все ли благополучно, вокруг. Через десяток-другой песен обязательно после учащенного щелканья замолчит, слушая пространство, вместо того чтобы выдать точение. А охотник качнулся или, не удержавшись, шагнул. Хрустнет под ногой - долго будет молчать мошник. Удержался охотник, не дался на обман, взяв разгон в следующем тэканье, петух "съедет" на точение. Я всегда делаю шаг с началом точения, когда петуху уже не остановиться. После второго шага замираю, слыша самый хвостик песни: печи, печи... В печи, дорогой, в печи! Ты только не слети раньше времени.

На пути валежник, и не валежник даже, а целая засека. Обходить? Нет, тянутся снеголомные стволы и вправо и влево. Шагаю в хрусткий ломкий сушняк и замираю до конца точения. Вот защелкал, вот зашипел-заточил. Где под сломанный ствол поднырнешь-подлезешь, где застынешь раскорякой, перешагивая через колодину. Особо коварные ветки придерживаешь рукой, чтобы не качались во время тэканья. С каждым шагом ближе и ближе. Самое главное не спешить и вести себя так, словно ты у петуха на виду, не надеясь, что, мол, еще далеко, темно, он меня не увидит. Увидит и услышит, если спешить.

Не нужно и напряженно обшаривать глазами темноту сосняка. Взгляд лучше "распустить" свободно, широко. Так быстрей улавливаешь шевеленье сгустка темноты. Как правило, обнаруживаешь петуха неожиданно краем глаза, ближе, чем кажется на самом деле, и совсем не там, где просматривал крону, особенно если глухарь играет вполдерева или же на нижних сучьях сосны. Случается, проходишь-проскакиваешь, оставляя петуха сзади, тогда приходится возвращаться или высматривать глухаря из "Зазеркалья".

Шорох хвостовых перьев, сроненная хвоя или помет подсказывают: здесь, на этой лесине. И вот, наконец, глухарь высмотрен. Под песню находишь лучшую позицию для выстрела, выгадывая, чтобы стрелять "на зорю", поднимаешь для пробы прицела ружье и опять под песню опускаешь: рано, темновато, пусть развиднеет. Бывает, что петуху не нравится сук, на котором играет, и он перелетает в соседнюю крону. Иногда это на руку охотнику, а иногда приходится чуть-чуть подойти снова. Бывает, петух слетает "на пол". Может и рядом приземлиться, может и подальше. Были и красивые выстрелы влет, но от этого лучше удержаться. Если глухарь не обнаружил охотника, делавшего все под песню, он далеко не улетает.

"Мой" петух вздумал слететь "на пол", хотя играл на самом нижнем суку. Еще бы минут пять, и можно было б стрелять, но он слетел и, продолжая играть, стал уходить дальше. Спокойно, старина, не торопись. Не надо заклиниваться на мысли, что от этого глухаря зависит вся оставшаяся жизнь. Не последний поезд! Хотя раньше я нервничал и в волнении начинал подходить заново, несмотря на птичий щебет и баканье глухарок. Случалось, куры встревоженно улетали и вместе с ними улетал петух. Бывало, мошник оставался, играя "на полу" песню за песней, и тогда в это утро я брал петуха. Бывали и пустые возвращения. Однажды в разочаровании опустился на валежину и сидел безучастный минут пятнадцать. Глухарь, играя "полом", подошел ко мне сам на близкий выстрел двойкой.

Обманчив мошник и на невысокой с виду сосне. Сидит на макушке на фоне светлеющего неба, весь на виду, трясет бородой, распуская веером хвост. Так и подмывает спустить курок. Но... Если от стрелка до комля сосны шагов сорок, а на глаз это расстояние считается "совсем рядышком", то при высоте сосны в 20 метров гипотенуза выстрела составит около 50 метров. Предельный выстрел по крепкой на бой птице. С первых неудач юности, когда стреляный петух улетал, я стал мерить шагами расстояние до сосны и переводить в метры как длину с высотой, так и расстояние по наклонной от среза дула до певшего мошника. В наставлениях-советах обычно у всех авторов "после выстрела глухарь, ломая ветки, падает у подножия сосны". Очень и очень обманчивое выражение. Писано-то об удачных охотах, а сколько у тех же авторов было неудач? Поспешит начинающий охотник с выстрелом, обманутый кажущейся близостью птицы, хотя можно было б подойти еще на десяток метров, заденет птицу дробью, и улетает подранок почти из мешка. Весенний глухарь крепок на рану. Если петух прикрыт сучьями кроны, отходят влево, вправо, немного назад. Находят место, откуда он виднее, и, перезарядив ружье более крупной дробью или тем же 1-м или 2-м номером, только в пыже-контейнере, стреляют, тщательно выцелив основание крыла. Хорошо, когда виден белый погон. Вот в него, если он есть, а если нет, то в это место и целит охотник, а не просто в общий бок.

Эх и кувыркается с макушки по сучьям битый глухарь! Все пересчитает, пока плюхнется у корневищ сосны.

Но сегодня мне не суждено было взять великана соснового бора. Правый ствол с заводской двойкой дал осечку. Пока возился с ружьем, боровой петух улетел. Дома, когда кончился сезон, разобрал патрон. Оказалось, что жевело без гремучей смеси. Вот и верь заводским патронам!

До полудня отсыпался на таборе. Сходил на место вечерней тяги, нашел сбитого в темноте вальдшнепа. Ощипал. Сварил похлебку. Снова спал. Пил березовый сок. Вечером на тяге взял еще одного вальдшнепа. Крепко-крепко спал до полуночи. После, заварив чай, просто коротал время. Перед выходом подобрался, построжел еще больше - как-то все сложится?

Сегодня я отправился на дальний "мокрый" ток. Подошел к месту, когда глухарь только-только заиграл. Начал подходить по невидимому азимуту, где слух охотника и поющий в темных соснах петух составляют чуткое продолжение друг друга. После нескольких перебежек слышу, как сбоку справа заиграл второй глухарь, сзади слева вслед за ним запел третий, и в довершение ко всему за вырубкой слух поймал размытое расстоянием токование четвертого. Целый курятник!

Ветер в спину "от меня" и очень-очень неудобен - сносит весь треск на "моего" глухаря, и также сносится глухариное точение. Скорость звука - очень коварная вещь на глухарином току. Охотник остановился, а звук еще идет, как волна от брошенного в воду камня. А тут еще обманывает смещенное ветром пение. Максимум два шага, и запас времени как в начале, так и в конце течения. Казалось, петух далеко, но после дюжины перебежек увидел неожиданно "распущенным" взглядом шевелящийся сгусток темноты "на полу", на фоне одинокой березки. Теперь из состояния "роспуска" зрение сразу сфокусировалось на одном "главном направлении". Ближний "сосед" играет вовсю, раза три лопотал крыльями: то ли перелетал из кроны в крону, то ли играет, как и "мой", "на полу".

Чуть не запутался в глухарях. "Мой" точит - "сосед" щелкает. "Сосед" точит - "мой" защелкал. Я хрустнул сушняком, не вписавшись "в снос" ветра, и "мой" петух смолк, застыл темным пятном, а "сосед" точит и точит песню за песней. "Мой" послушал, послушал, затекал и тоже сошел на точение. Видно, решил по-своему: сосед играет, значит все в порядке. Тень стала смещаться в сторону "соседа". Стрелять темно даже с натертой мелом планкой. Буду ждать, чем кончится дело. Может и до глухариной драки дойти. Приходилось раньше наблюдать.

Поверху раздался лопот крыльев, кокнула глухарка. Петух, к которому я подходил, замолчал. Глухарки снялись и по звуку сели слева сзади в редких сосенках "на пол". "Мой" глухарь, с натугой рассекая воздух мощными крыльями, поднялся черной тенью и низом перелетел к ним, сразу заиграв на новом месте. Значит, я не обнаружен. Развернулся и под песню начал скрадывание туда, откуда пришел. Теперь я подходил против ветра. Между тем посерело небо, и с каждой минутой рассвет набирал силу. Стало видно мелькающего между сосенками петуха и трех глухарок, снующих около.

Прячась за деревцами в своей защитной камуфляжке, решаю подойти ближе, и пусть не придется выстрелить - попробую разгадать секрет глухариного спаривания. Приходилось слышать утверждения старых охотников, что глухарь отрыгивает какие-то белые коконы вроде муравьиных яиц, которые и склевывают куры. Но при разделке битых петухов я не находил этих коконов во внутренностях. Было бы здорово, если бы ученый-орнитолог С. П. Кирпичев, содержащий в домашних условиях целый глухариный вольер, дал бы обстоятельную статью в журнал.

Уж очень древняя птица! Реликтовый вид, ровесник мамонтов или даже старше. Возможно, чуть ли не современник летающих ящеров. Кто знает? "Глухарь - птица древности", и быть может, старики в чем-то правы. Я бы согласился и сегодня остаться без трофея, чтобы разрешить эту тайну для себя, но глухарки поднялись разом и все три, перелетев через мою голову, сели где-то у "соседа".

Глухарь, распустив все восемнадцать хвостовых перьев пышным веером и белея белым погоном на плече, величаво, не торопясь выплыл из-за недальней сосенки в каких-то 20 шагах от меня. Из-за недосыпа и раннего рассвета показался нереально огромным.

Вижу черный блестящий глаз, набухшую бровь, испачканный смолой крючковатый нос. Все. Пора ставить точку. Охотник не всегда может быть натуралистом-наблюдателем. Под песню толкнул предохранитель и поднял ижевку к плечу. Под следующую песню навел мушку в белое пятно и плавно потянул передний спуск. Сухо-отрывисто, смятый порывом ветра, кашлянул выстрел. Петух ткнулся, сник, замолотил крыльями, пуская по ветру выбитые тяжелой двойкой перья, затих на мху. Подхватил выщелкнутую эжектором гильзу, заложил новый патрон и только тогда шагнул к добыче, жалея в глубине души, что кончилось очарование хвойной весенней сказки. Сложное это чувство.

Посидел возле добычи. Связал шершавые лапы шпагатиной. Собрал выбитые дробью перья, даже дробовой пыж с цифрой 2 подобрал. "Сосед" и все остальные петухи играют как ни в чем не бывало. Подсел сосем рядом вполдерева молчун, покрутил головой, улетел. Солнце вот-вот взойдет, а сосед точит и точит. Подвесил добычу на сук, закинул на плечо и тронулся к табору не таясь по прогалине мимо "соседа". Играет - хоть бы что! Ветер сносит все хрусты в сторону, камуфляжка размывает очертания двуногого, вот он и не боится. Так я и ушел с тока, слыша за спиной глухариную песню.

В следующую охоту я был на другом току. На излете ночи вновь подходил к поющему мошнику. Подошел потемному, еще до глухарок. Тишина до звона в ушах. Только глухарь играет да вальдшнеп процвикал-прохоркал над притихшим в очарованном безветрии лесом.

Дважды глухарь ни с того ни с сего, хотя я сидел на валежине неподвижно, перелетал с сосны на сосну, пока не устроился на макушке. Что-то ему было не так, и я сидел, выжидая, когда получше развиднеет. Сложилось, что я подходил из леса "на зорю" к окраинным соснам. Лучше не придумать, только чуть далековато, глаз птицы виден нечетко. Перезарядил ружье, сунув в левый ствол два поля. Поднял на чистину лазоревого неба стволы, приклеился глазом к мушке, скользнув вдоль прицельной планки взглядом, перевел мушку в основание крыла и выстрелил из левого ствола под песню. Глухарь зашатался на макушке, держась лапами за хвойную присаду. Не долго думая, добавил первым номером из правого ствола. Обгоняя сыплющиеся перья, кувыркаясь на крупных сучьях и обламывая мелкую сушь, крючконосый, с треснувшим клювом петушище свалился на вечнозеленый брусничник.

Долго в это утро я собирал под сосной перья и пух, прикапывал, чтобы кто-то невзначай не наткнулся, не обнаружил мое глухариное Эльдорадо, мою "золотую жилу". (с) http://www.ohoter.ru/na_privale/baiki/

[bes116]

Леха ... что то мне припоминается наша деревня при прочтении . ((( давно я там не бывал прям мурашки поползли как соскучился ....

[Алексей 44]

Леха ... что то мне припоминается наша деревня при прочтении . ((( давно я там не бывал прям мурашки поползли как соскучился ....

Это не я писал рассказ. Сходи по ссылке - там много таких.

[bes116]

Леха, классный рассказ !!!! Я своего английского кокера все-таки перетерпел в первую ночь, а концерт тоже был будь здоров Вот только партнера по охоте из него не получилось так как брал его еще не думая что буду покупать ружжо, брал просто как друга. Уже после покупки первого ствола, помятуя о хороших записях в родословной о поле его предков начал брать его с собой , но время было упущено... Выстрелов не боялся, просто сидел рядом и башкой крутил. Брали его вместе с рабочим курсххаром, думал заинтерисуется, все бестолку, птицу битую в нос тычешь а ему хоть бы хны.... В итоге этим февралем жена настояла его отдать так как у ребенка какая то алергия на собачью шерсть, хотя два с половиной года вроде жили и ничего небыло.... Жалко барбоса до сих пор и перспективы завести нового барбоса нет ну просто никакой , не любит она собак и все тут. А я бы ща сеттера девочку с огромным удовольствием взял бы, и воспитал бы правильно.....

интересно а если таксенка взять ..... он ведь короткошерстный .. я не думаю что будет какая либо аллергия ..... такса - очень чистоплотна ! а насколько с ней приятно общаться - вообще несравнимо ни с чем !

[Алексей 44]

интересно а если таксенка взять ..... он ведь короткошерстный .. я не думаю что будет какая либо аллергия ..... такса - очень чистоплотна ! а насколько с ней приятно общаться - вообще несравнимо ни с чем !

Аллергия - на шерсть - она на любую, короткую, длинную, черную или белую - не важно.

[bes116]

Лучшая охота

Конец августа. Город как всегда шумит и живет своей быстрой жизнью, между каменных коробок снуют автомобили, окатывая смрадным дымом. Кругом шум, проблемы, как все надоело! Да так надоело, что бросил на неделю все дела, важные и не очень и собрался в лес. Собрался за три часа, в порыве страстного желания сбежать от надоевшей суеты. Бросил выключенный телефон в ящик стола, закинул в рюкзак все необходимое, заехал за собакой и путевкой и вон из города. По пути магазин, разодетые люди смотрят косо на мужика в камуфляже и болотных сапогах. Ну и ладно, смотрите, зато я через час буду в лесу, а вы останетесь в духоте и паутине городских проблем. Давно мечтал побывать в старом, заброшенном зимовье, на берегу лесного озера. Когда то давно была недалеко от озера деревня, жили люди, но потом, постепенно молодежь уехала в город, а старики дожили свой век и деревня опустела. Остались от нее, после очередного пала травы, только обгоревшие печные трубы и развалины старой церкви, склонившей на бок под напором стихий свой золоченый, когда то купол. От старой деревни и ведет дорога к лесному озеру. Оставляю машину у развалившегося сарая, дальше не проехать, а здесь никто не бывает, и трогать ничего никто не будет.

Идти далеко, порядка двадцати километров. Просматриваю еще раз укладку рюкзака. Собака резвиться на поле, радости от выезда столько, что кажется, улыбается не переставая. Ну, пойдем, волчок, поживем в лесу недельку! Конечно, ты рад, поохотимся, погуляем! Утренняя прохлада августа сменяется теплым солнечным днем, что бы не жариться на солнышке уходим кромкой леса, впереди дальняя дорога и неделя! целая неделя лесной жизни! Лесная дорога сильно заросла кустарником, местами путь преграждают упавшие деревья. Идти тяжело, рюкзак с каждым часом становиться все тяжелее. Неожиданно дорога уходит в болотину. Когда я был здесь последний раз, такого не было. Видимо, где то бобры запрудили речку. Идти напрямик? слишком топко, беру ориентир на другой стороне и обхожу по кромке, временами наклоняясь и срывая душистые ягоды брусники. Волчек поднял глухаря, усадил его на елку, нет, не пропали еще охотничья наука за долгое межсезонье. Отзываю собаку, сейчас стрелять не буду - не донести, и так рюкзак кажется неподъемным. Будет у нас еще охота, потерпи, дружище. Дружище смотрит на меня обвиняющим взглядом. Идем, пусть будет, весной приеду на ток. В пути все мысли о том, сохранилась ли лесная избушка, ведь палатку то не взял. Если нет, похоже, зря идем. Скоро уже и конец пути. Поднимаемся на холм, в бинокль оглядываю окрестности озера. Вот и зимовье. Цела избушка. С горки ноги сами несут меня к долгожданному отдыху. Вот и пришли, рюкзак с плеч долой! Такое чувство, что без рюкзака подпрыгни, и взлетишь. На озере гвалт, столько птицы я давно не видел. Утки и чиры носятся стаями, крякают и плюхаются в воду. Шумят камышом. Волчок сразу же обежал окрестности, загнал в озеро бобра и даже немного поплавал за ним. Нет, браток, этот зверь не по тебе! В воде его не взять! Что ж, давай располагаться. Избушка зимовья, сложенная из вековых сосен сохранилась за долгие годы отлично, только крыльцо унесло видимо весенним разливом озера. Все на месте, и печка из старой бочки, и даже трубу не сдуло ветром. Простой, сколоченный из жердин стол, лавка и кровать, вот и все убранство лесного жилища. На полке заботливо оставленные кем-то спички и соль. Несколько свечей - очень кстати, об освещении я и не подумал в суете сборов. Разбираю вещи, раскладываю по полке, продукты подвешиваю к потолку. Уже вечереет и можно постоять зорьку в камышах. Вокруг озера чистый сосновый бор, и только берега густо поросли ивняком. Далеко ходить не нужно, вот старый причал для лодки, причем неплохо сохранившийся. Здесь и будем охотиться и рыбачить. Не прячась, сажусь на край причала. Вода в озере темная, почти черного цвета, в ней, как в зеркале отражаются желтые стволы сосен. Пью чай из термоса и наслаждаюсь теплым вечером. Волчок сидит рядом, наблюдая за мной своим карим глазом, щуриться на заходящее солнце. Свист крыльев, утки совсем не боятся нас - налетают на выстрел, стреляю, и мой верный помощник плывет доставать битую птицу. Налетают еще, опять сбиваю. Все, друг, нам хватит, больше не нужно, двух крякв на двоих нам достаточно, что бы завтра пообедать. А сегодня просто посидим и отдохнем. Под вечер поднимается ветер, сосны шумят и камыш выстукивает своими сухими палочками мелодию леса. Пойдем чинить дичину. Ощипав уток, отдаю лапки волчку, заслужил! Но утки завтра, а сегодня поужинаем тушенкой, после такой дороги готовить откровенно лень. Растапливаю сушняком печку, что бы прогнать из избушки сырость, накопившуюся за долгие годы и разогреть ужин. Ставлю чайник, завариваю душистый чай с листьями брусники и лесной смородины, собранными по дороге. Избушка наполняется ароматами дымка и чая. С устатку есть не хочется, поэтому чай с тушенкой, и банку для собаки. Все, спать. На улице уже темно. Закрываю избу на засов, все-таки глухой лес кругом, и хоть собака почует любого зверя, лучше двери закрывать. Ложусь на спальник, но от усталости сон не идет. Лежу и слушаю писк комаров, шуршание мышей, потрескивание поленьев в печке. Городские мысли о проблемах и заботах начинают потихоньку отпускать меня.

Волчок уже спит у кровати. Во сне повизгивает и "бегает", видимо, кого то гоняет. Эх, охранник, смотри, унесут хозяина вместе с ружьем! Все равно не спиться, выхожу на улицу покурить. В вышине неба, над макушками качающихся сосен раскинулось звездное небо. Тишина. И только шум ветра в ветвях деревьев. Усталость берет свое, ложусь и засыпаю мертвым сном. Нигде так хорошо не спиться, как на свежем воздухе.

Чуть свет забрезжил в оконце, затянутом толстой полиэтиленовой пленкой, как мой напарник будит меня, тычась холодным, влажным носом в щеку. Пора вставать? Да, пора, уже рассветает. Утренний туман висит над озером сплошной густой шапкой. Иду умываться, вода чистейшая и холодная, где то рядом бьют подводные ключи. Охотиться мы сегодня не будем, на обед есть утки. А вот порыбачить можно. Достаю из рюкзака складную лопатку и копаю червей. Ну, вот и готова наживка. Наскоро перекусив и попив чайку, отправляюсь на рыбалку. Присев на старом причале, на влажные от утренней росы доски, закидываю удочку на край поля из кувшинок. Ни ветерка, на озере тишь да гладь. Закурив, жду первую поклевку. Волчок сидит рядом, недоуменно поглядывая на меня. Всем своим видом старается показать - не делом занялся хозяин! Пойдем-ка лучше на охоту, говорит его внимательный взгляд. Поплавок неожиданно уходит вниз, подсекаю, и вытягиваю хорошего окунька, он почти черный, под цвет берегов торфяного озера. Начало положено! Следующая поклевка не заставила себя долго ждать, но перед тем как уйти под воду поплавок долго качался из стороны в сторону, чуть смещаясь по водной глади. Кто-то осторожный пытается съесть нашего червя, говорю я собаке. Но он занят - с любопытством разглядывает лежащего на досках окуня. Но вот поплавок пошел на утоп, подсекаю и чувствую приятную тяжесть рыбы на том конце снасти. После непродолжительной борьбы вытаскиваю большого карася. Его бока темно желтого цвета отливают в лучах встающего солнца. Красавец! Порыбачив еще часок, и наловив на уху еще несколько окуней и пару приличных карасиков, отправляюсь чистить рыбу.

Через час в котелке бурлит настоящая уха с дымком! Солнце поднялось высоко, в лесу стало жарко и послеобеденный сон в прохладной избушке - то, что доктор прописал для моих издерганных городом нервов.

Вечером на ужин жаренные на углях утки и опять на охоту! Стрелять по кряквам неинтересно, поэтому переключаюсь на чиров, они хоть летят побыстрее. И опять удачный вечер, я вдоволь настрелялся и насмотрелся на уток, а волчок вдоволь наплавался и налазился в камышах за битой дичью. Скучно становиться на озере. Завтра пойдем в лес, искать глухаря или тетерева для разнообразия, а то жиром заплывем сидя на одном месте, говорю я собаке, тот кивает головой, отгоняя с носа комара, получается прямо в тему! Ну, раз ты согласен, тогда буди меня пораньше! Все понимает собакен, не первый год охотимся вместе. Утром опять холодный нос к щеке и призывные визги у дверей. По утренней прохладе отправляемся налегке в сосновый бор. Земля покрыта светлым мохом, по такому ковру хоть босиком ходи! Гуляем долго, и наконец, волчок сработал, поднимает глухаря, присаживает на высокую сосну, облаивает, обходя вокруг ствола, отвлекает от охотника внимание. Идеальная работа собаки! Стреляю, есть трофей, глухарь черным комом падает в мох. Красив! Ну, все, пора домой! Нас ждет гостеприимная лесная избушка и обед из ароматной ухи!

Дни отдыха пролетают незаметно, и приближается то время, когда пора отправляться в обратную дорогу. Вечер перед отъездом, самое грустное время. Стоя на пороге избушки и глядя на вечернее озеро в лучах заходящего солнца, пытаюсь навсегда запечатлеть в памяти эту картину. Но ничего, бог даст, мы сюда еще вернемся через год, и отдохнем опять.

я про этот !!!

[Алексей 44]

На подслухе

Не велик зимний день в лесу и ненадолго сквозь стволы столетних пихт и сосен солнышко проглянет. Оно скользнет по красновато-серым стволам деревьев, на минуту озарит синевато-золотистым светом снежные поляны и снова скроется за лесом, уступая место долгой зимней ночи.

Тихо в лесу.

Дремлет он, обросший инеем, засыпанный снегами. Только рано утром и перед закатом где-то в вышине проклекочет старый ворон, да весь день стучит неугомонный пестрый дятел, выдалбливая на сухом дереве, в заранее сделанных им ямках, зерна из сосновых шишек. Обдолбит одну шишку, молодцевато, с каким-то особенным шиком, через голову, выкинет ее из ямки и вновь полетит за другою.

Не богат лес и следами.

На снегу видны только старые, уже затвердевшие, лосиные тропы, да четкие следы белки.

Зимою лес кажется пустым и скучным, точно в нем совсем нет зверей и птиц.

Но ближе к весне лес начинает пробуждаться.

Во второй половине февраля заметно потеплеет. Станет обваливаться снег с деревьев, начнут перепадать теплые, мягкие пороши, и по зорям, утрами, в мелких ельниках, по талым овражкам послышится необычайно мелодичный, серебристый свист рябчика и его короткие, глухие взлеты.

В начале марта, как только установятся тихие солнечные дни, в сосновых борах, на чистых снежных полянах, появятся крупные красивые следы глухарей. Утрами между стволами вековых сосен, на белом фоне снега покажутся их оригинальные, темные — издали кажущиеся совсем черными — фигуры. Бесшумно появившийся на снегу глухарь, с гордо поднятой кверху головою, продвинется немного и остановится — застынет, не делая никаких движений. Он слушает и зорко смотрит, что делает другой, показавшийся на далеком снежном бугре, такой же, как и он, черный рыцарь. Долго стоит глухарь на одном месте, не меняя положения, и, наконец, тихо поплывет по снегу дальше. Неторопливо, с сознанием собственного достоинства, он сделает несколько шагов и вновь остановится, замрет...

Так же плавно двигаются и другие, внезапно выросшие на снегу, в разных местах леса, черные фигуры. Глухари недолго погуляют по току и, не сходясь друг с другом, тихо исчезнут в глубине леса — каждый своей дорогой.

Далеко видные на сверкающем своею белизною снеговом покрове статные фигуры глухарей, с поднятыми кверху головами, блестящим оперением груди и полураскрытыми матово-черными, узорчатыми хвостами, кажутся хорошо отлитыми статуями из вороненой стали.

Не велики эти виднеющиеся на снегу, тихо двигающиеся между стволами вековых деревьев черные фигуры, а как они нарядны и как много вносят красивой жизни в засыпанные снегом дремучие леса!

С каждым днем, ближе к весне, количество глухариных следов будет увеличиваться. В разных направлениях— по буграм, вырубкам, полянам среди леса и по опушкам болот — появятся многочисленные, пересекающие друг друга, крестообразные следы глухарей, с черточками на снегу (вдоль и поперек следа).

Глухари начали «бродить», «чертить», бороздить снег, «возить крылья», и после нескольких красных дней подряд раздадутся в тихий час рассвета — с земли, с вершин деревьев — таинственные, полные чарующей прелести звуки негромкой, но изящной и дорогой охотничьему сердцу песни глухаря.

Кругом еще полная и, кажется, суровая зима, в глухом же лесу уже раздалась песня любви и неги, началась весна и вместе с ней одна из лучших русских охот по перу — охота на глухарином току.

... Мы ехали буграми, между которыми попадались небольшие болота, поросшие мелкой березой и осиной.

Впереди, в версте, оканчивалась гарь и просек, которым ехали, входил на бугор, в сырой лес сорок восьмого квартала.

Узкий бугор шел перпендикулярно просеку, составляя берег той обширной лесной низины, которая называется Бабьим болотом.

Кое-где около крупных сосен тонким слоем лежал еще снег, и на нем, в двух местах, мы видели недавние лосиные следы.

По буграм, на чистой гари, лежали свежие разодранные медведями колоды.

— За это время всякий зверь на паль выходит... Зимой они на Бабьем болоте, на островах лежат. Ну, теперь там воды много, а здесь сухо. Они сюда жрать и выходят! — объяснял Семен причину весеннего появления зверей на гари.

И действительно, охотясь потом многие годы возле этих гарей, я видал на них ежегодно массу развороченных медведями гнилых колодин, из которых они добывают каких-то жуков или личинок.

Доехав до сырого леса сорок восьмого квартала, мы остановились на небольшой поляне на склоне бугра, обращенного к Бабьему болоту.

Прежде всего следовало позаботиться об огне.

Лесники пошли за дровами и невдалеке от стана спугнули с земли глухарку. Она перелетела через нас и низко потянула кромкой сырого леса возле гари. Я долго следил за нею и, наконец, потерял в крупных деревьях около Кучумова холма.

На поляне запылал хороший жарник из сухостойного леса; наладили сошки, навесили котлы и чайники, и походная жизнь пошла своим порядком.

Вечером хотели идти на подслух глухарей.

Вечерний подслух, не говоря о практическом его значении, состоящем в том, что, узнав с вечера, что и где есть на току, охотник не слепо, а сознательно направляет свои действия на утренней охоте, надлежит считать не только равноценным удовольствию утреннего похода, но даже большим.

Было бы в глубокой степени прискорбно думать, что на глухарином току охотнику доставляет наслаждение только подход к глухарю и добыча птицы.

Протестую всеми силами души против такого предположения и утверждаю, что охотник наслаждается на току не одним подходом к глухарю под песню, но и самой песней как в высокой степени приятным музыкальным для него звуком.

Так утверждаю потому, что существованием любителей перепелиного «боя», песен соловья, канарейки и других певчих птиц доказывается справедливость общего положения о возможности наслаждения пением птиц именно — как приятным музыкальным звуком.

Охотников же, отрицающих «музыку» в песне глухаря, прошу вспомнить, что «поют» не одни только глухари, но и другие охотничьи птицы и тем не менее другие песни не производят такого впечатления на охотника, как песня глухаря.

Меланхоличное бормотанье косача, мелодичный свист рябчика и оригинальное хорканье вальдшнепа охотник принимает почти спокойно. Первые же раздавшиеся в тишине ночи удары глухариной песни быстро проникают в наше сердце, находят в нем отзвук,, заставляют его усиленно биться и жадно ловить эти негромкие, но полные какой-то чудной силы, высокого напряжения звуки!

Сила музыки (безразлично — в арии ли тенора или в пении птицы) определяется ее действием на слушателей, и если говорят, что песня глухаря «перерождает, молодит душу», то, верьте — это не пустой звук, не фраза!

Кроме «песни», на вечернем подслухе охотнику доставляет удовольствие еще и ожидание прилета глухарей, которого нет на утренней заре.

На подслухе опытный охотник, не желая с вечера пугать глухарей и тем портить себе утро, не стреляет, а только слушает. Он принимает приятные впечатления этой части охоты чистыми, без вычета, полным, так сказать, счетом. Он наслаждается всей представляющейся ему красивой картиной весеннего вечера, не разрушая ее.

Солнце склонялось к вершинам деревьев. На сером фоне посохшего леса выступали — ярче, чем днем,— красные стволы мачтовых сосен, между которыми просвечивали лес и воды противоположной стороны Бабьего болота.

Дятлы уже вылетели на вечерний корм, старательно постукивая по сухим деревьям. На гари, на сухом дереве, пробовал ворковать косач.

Где-то на болотце перекрикивались утки.

В стороне Бабьего болота было тихо.

Только слева, с примыкавшего к нему озера Каноньера, чуть доносился мелодичный голос лебедей.

Пора отправляться на подслух.

Семен принес больше стакана прошлогодней клюквы, набранной им на моховом болоте. Он сообщил, что в опушке у зимовки спугнул двух глухарей-«батек» (петухов). Оба полетели не опушкой сырого леса, а через болото, на другую его сторону.

Войдя в опушку болота, в ельник, подняли двух рябчиков, а дальше — глухаря, который потянул, так же как и поднятые Семеном, поперек болота.

За ельником начинался обширный мох, покрытый очень редким лесом. Тонкие пятисаженные сосенки, имевшие только на вершинах жидкие ветви, позволяли далеко видеть по низу болота.

Такой голый сосняк растет исключительно по мокрым моховым болотам. Местами он посох, в разных направлениях наклонился над болотом, но еще не свалился, и выветрившиеся, без коры и веток стволы деревьев издали казались мелкими, густо воткнутыми в землю белыми жердями, похожими на хмелевые тонкие тычины.

С бугра (от нашего стана) этот тощий сосняк на болоте даже и не представлялся лесом. Середина болота казалась совсем безлесной, редкие сосенки — сухими, незаметными травинками на мшарине, и ширина «чистого» болота — не более пятидесяти или ста сажен. 

Только спустившись вниз, мы увидали, что болото — не совсем чисто, «соломинки» же оказались настоящим лесом, а ширина этой «узкой» части низины — не менее версты.

Сначала, пока шли ельником (в опушке болота), в котором земля не совсем еще растаяла, проваливались не глубоко, но ближе к середине болота, в распустившейся почве ноги вязли почти до колена и пропитанный водой мох задерживал обратное вытаскивание сапог из грязи.

Порядочно надергав ноги, наконец достигли леса.

По берегу, едва возвышавшемуся над мхом, густо росли среднего размера сосны, ели, изредка осины. Издали они казались крупнолесьем только потому, что росший рядом с ними на болоте лес был вдвое ниже.

Попав на землю, мы все-таки не нашли на ней сухого места. В лесу было сыро и местами лежал снег; кое-где виднелся глухариный помет.

Пошли в глубь леса, но, сделав несколько десятков сажен, убедились в том, что то, что мы считали берегом, было лишь небольшой гривкой, островком, окруженным со всех сторон тем же болотом.

Вблизи виднелись такие же острова, отделенные один от другого неширокими рукавами болота.

Мы разделились. Я с Семеном пошел искать берег вправо, а лесничий — влево.

Перейдя два или три острова, я увидел, что дальше они мельчали и размерами и росшим на них лесом и круто убегали влево, уступая место безлесному болоту.

На этой площади болота уже не было сырого леса. Кое-где только виднелись крохотные островки со стоявшими на них обуглившимися пнями горелого леса.

Высокие черные пни, стоявшие, подобно грандиозным факелам, по островкам этой части Бабьего болота, придавали ему оригинальный вид.

Между такими черными островами и за ними светилась вода.

Где же другой, сухой берег болота и куда идти дальше?

— Весной на Бабьем болоте совсем нет другого берега... Дальше ходить нельзя. Там вода. До Волги шестьдесят верст, и все такое место! — объяснил Семен.

Действительно, идти дальше незачем. Не было оснований идти и на уходившие влево маленькие лесные острова, окаймлявшие покрытую водою часть Бабьего болота.

Для тока глухари могут выбирать и менее «водяное» место, да и эти острова заведут дальше от стана, а идти ночью несколько верст по вязкому болоту не могло быть приятным.

Оставалось только одно: вернуться к лесничему и узнать — не был ли он счастливее, найдя другой берег.

С лесничим я встретился возле просека. Ему тоже не повезло.

— Забрались!.. Небольшие лесные острова, и на шестьдесят верст кругом вода и непроходимое болото!

Вправо и влево — чистые мхи, залитые водой, и лишь возле просека, на протяжении версты, моховое болото покрыто чахлым лесом.

И тем не менее три поднятых глухаря перелетели с сухого берега — именно сюда, на эти мокрые острова.

Поэтому решили слушать как раз в этом месте.

Признавая за вечерним подслухом важное значение, я выбираю для него более возвышенное и открытое место, с которого можно не только далеко слышать, но и далеко видеть. Приятно слышать, как глухарь садится на дерево, но еще приятнее — слышать и видеть, где он сел.

С занятого нами острова, находившегося в середине моховой низины, было далеко видно, и Бабье болото предстало во всем величии своей дикой природы.

За черным обгорелым лесом блестело в стороне заката, сливаясь с горизонтом, громадное водное пространство. И не было видно ни конца его ни края...

На северо-востоке красивую раму Бабьего болота составляли небольшие, поросшие крупным лесом холмы.

Заходившее солнце одинаково мягко освещало Кучумов холм, красноватые стволы веселых, стройных сосен и мрачные причудливые вершины седых пихт и елей, обрамлявших низ болота узкой темной лентой.

Вечерний свет оживил и ту часть мохового болота, на которой мы сидели, залив его серые мхи и тощие сосны своим нежным, золотисто-розоватым светом.

Наступил идеально тихий вечер.

В захолодавшем вечернем воздухе, обещавшем к утру мороз, хорошо слышны все звуки леса, но их мало.

Только на гари, вблизи нашего стана, ворковали косачи. Здесь же, на болоте, совершенно тихо и безмолвно. Ни дятлов, ни маленьких

пичужек. Даже журавли, еще недавно оглашавшие болото своим громким криком, к закату замолчали.

В воздухе ни малейшего движения. Не шевелятся ветки, кустики, былинки; даже дымок из трубки Семена долго стоит на одном месте и медленно тает.

Все замерло.

Солнце спустилось к горизонту. Еще несколько минут — и оно совсем исчезнет.

Если есть глухари, пора бы им и собираться...

— Гляди-ка! — показал мне на правую сторону болота Семен.

Как я ни всматривался в ту часть Бабьего болота, на которую указал Семен, ничего на ней не видел, кроме редкого голого леса. Местами деревья повалились и казались темными пятнами на общем сером фоне.

— На четвером приехали! — шепотом пояснил Семен, кивая в том

же направлении головой.

Имея отличное зрение, я все-таки не мог разобрать — кто такой «на четвером» приехал на Бабье болото.

Шагах в трехстах от нас, ближе к лесничему, на болоте виднелись четыре вывороченных сосны, по две в ряд. Дальше, понизу, между деревьями чисто и на версту видно каждую тычинку.

Посмотрев еще раз кругом, я вновь остановился на упавших деревьях, и тотчас же увидал, что четыре свалившихся дерева — это четыре лося.

В первой паре стояли старики, во второй, в почтительном отдалении от первых, молодые. Они слушали чуть доносившиеся с нашего стана удары топора.

Лосей, чудно освещенных лучами заходящего солнца, я увидал как-то сразу, со всеми их подробностями, и невольно удивился тому, что при первом обзоре болота мог принять их за упавшие деревья.

Звери пришли с другого берега, с гари, для этого им нужно было пройти с полверсты совершенно чистым болотом. И тем не менее ни я, ни Семен не видали, как они шли им раньше.

Лоси, не шевеля ни головой, ни поднятыми кверху длинными ушами, постояли еще несколько минут и направились к островам между мной и лесничим.

Пройдя шагов сто, лоси вдруг остановились, подняли головы и насторожились. Они долго стояли неподвижно, точно статуи, высеченные из бурого гранита, и только после того, как донесся со стороны лесничего слабый звук сломанной ветки, заворотили на наш остров.

Ничем не скрытые, мы сидели на небольших валежинках.

Тем же тихим размеренным шагом лоси подходили к нам ближе и ближе. По принятому направлению они должны были выйти прямо на нас.

Не хотелось пугать зверей, но скрываться было уже поздно.

Впереди шла очень крупная серая корова, за нею темный широкогрудый бык и в хвосте плелись молодые. Старые шли «строго», прошлогодки — «вольно». Последние были очень милы, но, потому ли, что шли беспечно или по чему иному, не казались умными зверями...

Несмотря на крупные размеры лосей, они не глубоко вязли в моховом болоте и почти не производили никакого шума. Мы видели близко подходивших к нам зверей, но всплеска воды и вообще их «хода» не слыхали.

Они как будто не шли, а тихо по воде плыли.

Еще несколько секунд и, во избежание встречи, нам придется себя обнаружить...

Вся компания проследовала мимо острова, в пятнадцати шагах от нас.

За островом, в мелком сосняке еще раз блеснули белые «зеркала» (зады) молодых саврасов, и звери так же бесшумно скрылись, как и появились.

Пока мы занимались лосями, солнце не только склонилось к горизонту, но уже коснулось нижним краем далеких чистых вод болота и зажгло их ярким багровым светом.

Еще раз ослепительно сверкнув своим огненным раскаленным краем, оно совсем исчезло, утонуло в громадной водной дали Бабьего болота.

Солнце ушло, но не погасло.

Долго еще будет гаснуть вечерняя заря и не сразу придут ночные тени.

Через наш остров, мягко шелестя крыльями, перелетел глухарь, пересек болото и скрылся в опушке возле гари. Следом за первым появился второй и также, перелетев болото, затерялся у Кучумова холма.

Скорость и высота лета птиц указывали на то, что они прилетели издалека.

Слева, в направлении нашего стана появился еще один глухарь. Шагах в двухстах от нас он сел в болоте на вершину невысокой сосны возле самого просека. Медленно поворотив голову, глухарь прислушивался и осматривался кругом, но сидел не «начеку» и не обнаруживал никакой боязни.

На корявую сосну против нас прилетел еще один глухарь.

Сидевший возле просека тотчас же переместился на соседнее дерево и, нахохлив шею, встретил вновь прибывшего товарища совершенно особым, ничем не напоминающим глухариную песню, звуком: «экк-кка-коу».

Тем же звуком ему ответили и вновь прилетевший, и тот, который сидел в соседнем острове.

Со стороны заката прилетели сразу два глухаря. Один сел возле просека, а другой — на левом конце нашего острова, на виду, в 70— 80 шагах от нас.

Слева, из-за просека, слабо донесся короткий звук далекого прилета, точно два-три раза ударили в ладоши, и на сухой вершине одиноко стоящей сосны, в ярком еще свете, отчетливо вырезался черный силуэт глухаря.

Картина Бабьего болота, озаренного лучами заходящего солнца, была недурна, но до появления глухарей оно казалось безжизненным и тусклым; теперь же с сидевшими на нем, хорошо выделявшимися в пурпуровом свете догоравшей зари глухарями оно не только оживилось, но в глазах охотника получило особую привлекательность и силу.

Ток был найден, и я начинал чувствовать некоторое удовлетворение.

А глухари все прибывали...

На сером, потемневшем уже болоте было много движения и шума. Почти каждый прилетевший глухарь по нескольку раз менял место. Я видел одного петуха, шесть раз менявшего деревья и одобрившего лишь седьмое,— низкорослую с посохшей вершиной сосенку. Глухари перелетали неподалеку, и поэтому при укороченных, но частых движениях крыльями производили (при посадке на деревья) необычайно сильное и громкое лопотание.

Глухари «гремели» и даже казалось, что они нарочно, без какой-либо надобности, усиленно шумят своими крыльями. Так же беспричинно они меняли и места.

Каждую минуту то там, то здесь снимался глухарь и примащивался на соседние деревья. Иногда тонкая ветка жидкой сосны не выдерживала глухаря и он срывался на другую. Усядется, напыжит перья, медленно пройдет по сучку к комлю дерева и обратно, немного постоит в вызывающей позе, раза два «икнет» и вновь полетит на другое место.

Перед нами в разных частях болота сидели шестнадцать глухарей! Случай небывалый в моей практике.

Вот сидевший вблизи нас на осине давно уже молчавший глухарь, медленно осмотревшись по сторонам, тихо щелкнул.

Тотчас же приостановили разговоры и соседи.

Немного помолчав, глухарь еще раз посмотрел по сторонам и начал щелкать увереннее и громче. Гордо и величественно глухарь поднял кверху голову и ронял в тишине ночи одиночные удары, участил их и, наконец, запел.

Кругом все замолкло и слушало певца.

Глухарь пел без остановок и перерыва. В тишине ночи полные изящества, отчетливые, металлического тембра звуки лились неудержимо и проникали в сердце.

Чем сильнее надвигалась ночь, тем тише и реже становились песни. Казалось, что глухарь уже поет не в пятидесяти от нас шагах, а где-то очень далеко, ближе к той стороне болота.

Постепенно ослабевая, песни перешли в чуть слышный шепот и слились с тишиной наступившей ночи.

С той стороны болота, ближе к гари, слабо доносились песни двух или трех глухарей, но вскоре и они затихли.

Черные ночные тени охватили землю. Лишь в стороне заката слабо теплился и дрожал чуть заметный отблеск зари. Еще несколько мгновений и он исчезнет.

В стороне востока над темной громадой Кучумова холма показались и как-то нерешительно и робко замигали первые звезды. На гари, между стволами деревьев, едва заметной искрой мерцал огонек нашего стана.

На Бабьем болоте все замолкло и заснуло...(с) http://www.ohoter.ru/2008/03/11/na-podslukhe.html

[bes116]

Аллергия - на шерсть - она на любую, короткую, длинную, черную или белую - не важно.

я не слишком силен в этом .... к сожалению ))) но все таки жалко ! в нашей семье без собак вообще скукота бы была !!! как вспомню про 12 кавказов прям дух захватывает )))) и причем всех помню по именам ..... а вот доберов так и не полюбил я !

[Алексей 44]

Снежный ожог

Тундра — это когда вокруг все бело, «снег да снег кругом»... Но пространство вокруг слегка всхолмленное, и неровности оттеняет боковой свет. За спиной у меня тянется довольно высокий нудный бугор — коренной берег реки Пясины (сказали, что по-русски переводится «Безлесная»). Само русло должно быть шагах в ста по левую руку, но на ровной заснеженной низине его можно лишь предполагать. Выходит, я сижу на краю поймы.

Сижу я в скраде, ожидаю пролета гусей. Укрытие сложено из больших снежных блоков (твердый наст резали бензопилой), нечто вроде эскимосской иглу, однако возведенное лишь до свода и открытое сверху. Вокруг натыкано несколько фанерных профилей, вид у них грубый, даже мне кажется неестественным, тем более должен насторожить самих гусей. Наслышан-начитан я об этих лапчатых, об их параноидальной подозрительности и недоверчивости! Как сперва местность облетают разведчики, как затем стаи поднимаются с недоступного водоема ввысь винтом, как шарахаются, если заметят в маскировке малейшее отличие от окружающего бурьяна. Гуси — это, брат ты мой, о-го-го! Самая мудрая птица. Где-то прочитал, что они живут будто бы до 90 лет. (А цапли — до шестидесяти, простые кукушки достигают сорокалетия.) И все летают, много чего сверху видят — можно ума набраться. Вон даже Рим спасли...

А мой скрад на белой голой равнине заметен километра за три! Во-он еще маячит такой же, в нем сидит приятель, который привез меня в эту безжизненную снеговую страну. Какого же лешего знаменитые умники полетят на меня? Вокруг столько бескрайних далей, гуляй не хочу! Не верится мне в успех нашего предприятия. Да что ж теперь? Сидеть удобно, с утра бодрит приятный морозец, но в ватных штанах, свитере и шубе тепло. Не охота, а времяпровождение — сиди и глазей вокруг, можно достать записную книжечку и помечать разные экзотические впечатления — все-таки тундра... Вот, пожалуйста!

Неизвестно откуда, на отмелой стороне за рекой появилась собачонка, бредет себе неторопливо. Посмотрел в бинокль — ну конечно песец! Только не белый и пушистый, как обычно на фотографиях, а пегий, остромордый и худой — линяет. Сел, стал нахально смотреть в мою сторону, ни капельки не боится. Хоть какая-то живность.

А это что появилось вдали над низиной? Различить пока невозможно, видно только движение. Явно приближается... Птицы. Да, небольшая стайка, идут низко, словно на присад, неторопливо взмахивают крыльями. Длинные шеи усиленно тянутся вперед... Неужели правда? Они, вот и голоса стало слышно: «Гуть-гуть, гуть-гуть-гуть...» — негромкие, будто подусталые. Гуси летят! Вовсе не в поднебесье, как я привык их видеть, а по-над снегами, тянутся вдоль реки. Кабы над моим берегом, таких и стрелять можно! Только они не дурные, прошли метрах в двухстах. А на мой скрад, между прочим, будто и внимания не обратили: не всполошились, не отвернули, все так же переговариваясь: «Гуть-гуть, гуть-гуть...» Значит, все-таки летят?

Через несколько минут появился еще табунок, тоже ровно и невысоко, как по нитке, протянул над низиной, на этот раз поближе. Вскоре еще один... Прилетели, прилетели — нас догнали! Вот уже раза два прошли в секторе для выстрела — и тоже равнодушно. Только я не мог отважиться на первую попытку, все казалось далековато. Решимости не ощущал. Более того, просто подрастерялся при виде этих один за другим проплывающих над Пясиной табунков!

А между тем сосед уже несколько раз палил. И однажды я видел: идет косяк над его позицией, вдруг одна птица молча комом выпадает из строя, а затем донеслось ослабленное расстоянием «тук-тук!». Значит, они летят нормально для выстрела. Пора унимать неожиданный мандраж и брать себя в руки. Соберись, сконцентрируйся — смелее, тореадор!

Вот заранее вижу — приближаются три крупные птицы. Я сжимаюсь на дне своего укрытия, пальцы впиваются в ружейное цевье. Они уже (да как скоро при их неторопливом полете!) над головой. Я вскакиваю, бросаю приклад в плечо. Не тут-то было: толстая одежа, шуба — попробуй вскинуться ловко! Ловлю, ловлю одного на мушку, но сделать это так и не удается, они уже далеко. Упустил — верных! Вот ведь ерунда какая, почему-то никак не получается. А гуси странные — словно с ума посходили, начали летать и вдоль поймы, и поперек, и всяко наискось. Как будто опьянели, хлебнув вешнего воздуха родины. И я хорош... Но в следующий раз выстрелю во что бы то ни стало! Иначе позор на мою голову — растерялся, будто мальчишка. Вокруг все открыто, мишени огромные, близко, а я... Ага, снова идут.

— Трресь! — звук выстрела показался немощно-жиденьким в этом безмерном мире. Птицы как шли, так и проследовали мимо — словно патрон попался без дроби. Нет, надо раньше подниматься, а то в этой шубе опять опоздал с прицелом. Ага, вот он! Почему-то один. Я вскакиваю, не допуская его до скрада, бью в штык.

— Трресь! — на этот раз явственно слышу, как дробь трещит по перьям. Гусь взмывает горкой и при этом обиженно скрипит (ругается, что ли?). Но ведь я попал, и расстояние было в меру! Черт знает что... Мне много не надо, но одного-то сбить должен! Иначе позорище... Неужели правда — ружье? Собираясь дома, я подумал: одного-двух как-нибудь одолею! И взял ижевскую одностволку 16 калибра, купленную для сына. Мужики в первую очередь над этой моей «пукалкой» и потешались: «Ну, ты даешь! Называется, на гусей собрался!» Так что на карту поставлена моя охотничья честь. Даже в некотором роде мужской престиж. И вот стреляю — словно пустыми патронами, есть отчего разнервничаться.

Ага, вспомнил! Провожая меня в заполярную экспедицию, сынишка помогал заряжаться и на пыже одного из патронов вместо номера дроби «0» нарисовал черный череп с перекрещенными мослами. Где у меня этот заговоренный снаряд? Единственная надежда... Шутки шутками, но что-то предпринимать надо! Гуси летят, время бежит, а я всякий раз если не упущу, то промажу. Надо что-то делать.

А ведь выручил патрон с черепом! Правда, получилось несколько курьезно. Я уже часа два просидел в своей засаде, ноги в резиновых сапогах, хоть и на меховой чулок, подстыли, захотелось малость размяться. Только выбрался наружу — вот они! А ружье осталось внутри. Я метнулся назад, схватил свою ижевку. Табун уже пролетал над головой, но я сумел перекинуться и поймал одного в угон, под крыло.

— Трресь! - На этот раз он, споткнувшись, грузно рухнул в снег. Ффуу, наконец-то! А то уж начал потихоньку отчаиваться. Спасибо, сынуля, за колдовской патрон! Хоть перед тобой не стыдно будет.

Удивило, правда, неожиданное обстоятельство: летели над головой, и стрелял рядом, и падал камнем, а лежал — я специально сосчитал — в 65 шагах от скрадка. Нормальное расстояние, однако... вовсе не так близко, как мне думалось! Но важен конечный результат — вот он, гусь. Первый — красавец, тяжелый плотный ком в тугом пере, заветная и завидная добыча для любого охотника, такая редкая по нашим временам. Настроение сразу прыгнуло вверх, как стрелка застоявшегося барометра, по которому постучали пальцем, стало легко и радостно.

Я сидел в укрытии и теперь уже весело обозревал окрестности, ожидая новых птиц, а сам нет-нет бросал влюбленные взгляды на лежащего в углу на снегу первого гуся. Вот уж точно, что «серый», только брюхо светлее, с пестринами. Клюв розовый, лапы оранжевые, на лбу белая «залысина». Мне говорили, похожее пятно может быть у гуся пискульки, но тот заметно меньше размером. А мой-то — великан, богатырь! Явно белолобый, самый многочисленный вид в таймырской тундре. И я его добыл! Вечером можно будет законно отметить это событие «на кровях» — жизнь прекрасна! И будто даже солнце начало лучить веселее.

Весна в тундру сначала вступает медленно и неуверенно. Первыми чувствуют ее дикие олени, зимующие далеко к югу, на границах с Эвенкией; они трогаются к местам отела. В пути копытят твердый снег, добывая ягель, и по этим копанкам, следом, движутся артельки куропаток, извлекая корм на разрытых участках. За оленями и куропатками бегут волки. Из перелетных первыми появляются пуночки и белоснежные лебеди. А гусиный вал катится вместе с Великим Таянием. Тогда и начинает нестись вскачь сумасшедшая полярная весна.

Да, солнце принялось работать вовсю, наступила типичная мартовская оттепель. Казалось, снег лежит такой самоуверенный, тяжелый и неприступный, однако жаркие лучи допекли-таки его, он стал сырым и ...душистым, повеяло вешней капелью. Особенно доставалось кирпичам-блокам, из которых был сложен мой ледяной дот: они принимали золотые копья в упор и начали заметно оплавляться, сочиться хрустальными слезами.

Свет на снегах был просто нестерпимым, глазам приходилось трудно даже в темных очках. Особенно резко били лучи, заглядывая под светофильтры с углом. В тундре я уже бывал, только что не на охоте, знал, какую опасность представляют неукротимые лучи и северная белизна — способны на несколько дней полностью ослепить непривычного человека. (У медиков это называется снежная офтальмия — ожог глаз.) От греха подальше я подсунул с углов под дужки очков тряпочки, законопатился наглухо. Ай да северное солнышко! Это лишь по снегу здесь был март (и по хрусткому утреннему морозцу), а на календаре-то первые числа июня!

Гуси продолжали лететь. В основном вдоль Пясины, с юга на север, но и неожиданно появлялись то сзади, то сбоку. Я уже сообразил: те, что тянут над рекой, — проходные, это не мои, идут высоковато, с разговорами. А вот которые молча налетают сзади из-за бугра — совсем низкие. И если их пропускать да бить под крыло, надежда на успех реальна. Однако теоретическое осознание пока не очень помогало в практике: мешала неунимающаяся нервозность.

Уже не раз было — вот они, надо мной, выпуклые, перья различаю, глаза-бусины — хоть рукой бери! Вскидываюсь — неуклюжая шуба сопротивляется. (А раз — вдруг ружейный ремень лег поперек ствола...) Пока пристраиваешься, пока тырь-пырь, — прощай, охотничек! Только крыльями помашут мои гуси, удаляясь с достоинством. А то вдруг от незаметного движения тонко скрипнут резиновые голяшки сапог, и ты вздрогнешь, озираясь: где эти пискульки, откуда? Так и складывалась охота — неуверенно, неровно. Чаще всего — зевки, промахи, руки тряслись, то и дело ругал сам себя, не подбирая выражений...

Но сбил наконец и второго. Тоже с приключеньицем. Шли в полуугон три штуки (я еще подумал: «Почему непарное количество?»), я хорошо выцелил первого, сделал вынос с поводочкой и спустил курок. Гусь упал. Но не первый, а следующий — я это точно видел собственными глазами! И бит был мертво. Разве не диво? Что же выходит, только кажется, что они летят медленно? Глаз у меня приучен на суетливых уток, тут же картина иная: крыльями вроде машут неторопливо. И еще один оптический обман — расстояние: они настолько крупны по сравнению с привычной дичью, что... да, только кажется, будто рядом, а падает черт-те где! Психология меня, как говорится, всю дорогу подводит. А началось еще вчера, с противоестественного возврата из июня назад в зиму — еще тогда возникло состояние какой-то «стронутости», неуверенности в реальность происходящего.

В Красноярске вовсю цвели яблони (сибирские «дички»), улицы были белым-белы и благоухали легким ароматом юного лета; уже начинала и сирень. За иллюминатором самолета, словно в кино, менялись картины движения весны. Через некоторое время зеленые леса внизу облиняли — здесь весна еще не одетая. Засеребрилась широко разлившаяся вода полоев, зарябелм пятна вешнего снега. Вот уже и вода не сверкает — реки и озера тускло отсвечивают серым льдом в заснеженных берегах, лишь кое-где чернеют проталины. В самом деле будто в кино, только месяцы запустили в обратном порядке... Солнце положенным чередом к вечеру начало клониться к закату, но затем словно раздумало и остановилось на небосводе. Белые кругляши озер внизу лежали в черной оторочке закраин, снег полностью восстановил свое господство. Мы приземлились на Таймыре.

Пассажирские лайнеры летают над землей выше низменных подробностей. В норильском аэропорту Алыкель, где мы пересаживались на вертолет, я обратил внимание, что снег вокруг не такой уж непобедимый — он набух и потяжелел. Наш путь лежал еще дальше на север, за триста километров от Дудинки. Земля внизу стала гораздо ближе, были отлично видны длинные разреженные вереницы диких оленей (это у них такие «стада»), бежавших тоже на север. И даже стайки гусей, которые торопились туда же. «Странно, зачем им все дальше и дальше, где еще лежат нетронутые снега, хотя столько озер и немереной тундры осталось позади?..» Красная пузатая винтокрылая птица все же обогнала перокрылых, пролетный вал остался у нас за спиной. Когда мы, наконец, приземлились на устье речки Агапы, то я увидел, что вокруг царит настоящая зима, лишь позолоченная ярым «мартовским» солнцем. Все, что человеку положено пережить в течение трех месяцев, мы преодолели за несколько часов. Разве может подобное насилие обойтись даром нашей нежной психике?

А тут еще этот неестественный полярный день. В полночь мы сидели в тракторном вагончике, в раскрытую дверь врывались радостно-суматошные вопли чаек, иногда доносился безумный хохот белых куропачей. Весна все-таки догоняла нас. Солнце сияло в небе.

— Совсем не садится? — спросил я у хозяина балка, начальника партии геофизиков Видади Маджидова.

— Да так... крутится! — Он сделал неопределенный жест над головой, будто изображал заумную прическу, и усмехнулся.

Честно говоря, не признаю командировочных охот и рыбалок. Одно дело — работа, другое — отдохновение, праздник души. Но на Таймыр специально с ружьишком... Далековато. И на вертолете тебя никто возить не станет, это уж точно. А для редакции очень понадобился репортаж о заполярных геологах. С начальником экспедиции мы были знакомы, когда я позвонил ему из Красноярска, он сказал:

— Собираешься прилететь? Нет проблем! — По северному обычаю мы были на ты, без титулов. — Я через недельку собираюсь в тундру, в нашу геофизическую партию. Заодно можно гусей на пролете пострелять. Ружье, сапоги не вези, казенными обеспечим.

Как было не согласиться? Только не с чужим ружьем... А гусей мне много не нужно, только посмотреть.

И вот сижу на «огневой точке», поперек на коленях — грозная одностволка, в углу (как у той бабуси!) — «два веселых гуся». Один серый, другой белый... Надо третьего. А то засмеют. И еще потом рассказывать станут: «Залетал тут к нам один...» Их отношение к моим охотничьим способностям все-таки заедало: не верят, что я настоящий стрелок,а не болтун-писака, вроде незабвенного Ивана Александровича Хлестакова. «Ничо, красотка, — панибратски потрепал я ижевку по «щечке», — мы им докажем, на что способны. Держись, братцы-гуси!»

Но к 11 дня лёт заметно поутих. Я сидел в укрытии, смотрел вокруг, размышлял. Конечно, место я сам не выбирал, скрад не строил, на вертолете доставили — не по-моему все это. Хорошо хоть ружье свое. А вот сама стрельба, честно признаем, оченно даже интересная. Увлекательная стрельба! Только непонятно, почему они не сторонятся моего сооружения, стоящего, как одинокая пепельница на белой скатерти широкого стола. Не дурацкие же аляповатые профиля притупляют их бдительность.

...И опять налетели низом, сзади из-за бугра. И опять я бил в угон под крыло — хорошо бил, уверенно! А они протянули дальше как ни в чем не бывало. Не всколыхнулись, не гоготнули — ноль внимания, фунт презрения. Что же это такое, в конце концов! Я раздосадованно смотрел им вслед (пальцы вслепую заученно извлекали стреляную гильзу и вставляли новую). Как вдруг один из стайки — без всяких предварительных признаков! — свернулся в полете и бухнулся посреди реки. Вот так на! Есть третий, есть — знай наших! Лежит как миленький. Далеко, но посреди чистого сверкающего снега — бесформенной бурой кучкой. Я торопливо выбрался из скрада и пошел подбирать.

А снег-то стал уже не зимним, нет! Только вид держит, а на деле рыхлый и напитанный водой. Пришлось поднимать голенища высоких сапог, брести было трудновато. Пока я шел, откуда ни возьмись, снова на противоположном берегу появился драный песец, явно присмотрел мою добычу. А в воздухе закружились три здоровенные тундровые чайки с грозными, словно окровавленными, клювами. Еще не хватало! Пришлось отгонять хищников дальними выстрелами. Песец от грома наутек не пустился, сидел и нагло наблюдал за происходящим.

На льду реки снег уже превратился в настоящую мокрую кашу, она хлюпала под ногами, следы за спиной оставались черными ямками, заполненными водой. Опасности никакой, лед на реке метра в два! Но ходить по талому месиву неприятно. До гуся я добрался, ухватил за откинутое углом крыло и поволок к себе в логово. Ишь, сколько желающих на халяву. Моя добыча, моя! Три веселых гуся... Настроение стало приподнятым, хотелось шутить и петь.

За этот день весна в тундре заметно подалась. К вечеру на снегу там и здесь появились грязные пласты и зарябели кочки, засверкали голубые стекла воды-снежницы. Это уже стала настоящая весна, не календарная, а зримая.

Вечером в балке был долгий оживленный треп — об охоте, о геофизиках и вообще. Они, кстати, никакие не ученые-«физики», это одна из геологических профессий, только что исследуют недра особыми методами. Полевой сезон на Таймыре — вся зима; скоро тундру развезет, настанет время сворачиваться. Я расспрашивал новых знакомых об их работе, о жизни в Заполярье. Говорили и об охоте. Я чувствовал себя гораздо увереннее. Хотя моя добыча не шла в сравнение с успехами остальных стрелков, они даже с каким-то уважением стали поглядывать на мою «брызгалку»: смотри-ка, не с пустыми руками вернулся... Когда я рассказал, что сперва все мазал, хотя раз даже перо выбил, полетело по ветерку, один из охотников засмеялся:

— Да у меня этого пера вокруг скрада — как на птицеферме!

Разговор опять затянулся «за полночь», а солнце работало без передыху. Наутро окрестности выглядели совершенно иначе: перед глазами явился «апрель» в полном разгаре снегосхода.

Теплая благодать снизошла на тундру. Снег рушился и оседал, его пласты стали грязными от намешенного в нем ветром песка, по всей пойме появились кочкаристые болотца, заполненные бликующей водой. Вдоль отмелого берега выступили темные косы, они парили под солнцем, словно мокрая прелая солома. На реке четко определились границы темно-синего льда в белых берегах. Интересно, цвет грязного снега точно совпадает с расцветкой рябого оперения гуся! И птица, почуяв тепло, двигалась станица за станицей. Казалось, вся тундра наполнилась движением, кликами, оживленным говором.

Но с утра стрельба мне опять не задалась. Прошел табунок прекрасным боковым галсом, близко, чуть ли не на уровне глаз, чего еще надо? Но я промахнулся — классически, безобразно, позорно. «Все-таки ты болван! — снова вслух бормотал я. — Вчера определился бесспорный вывод: мои выстрелы — только в угон под крыло. С гарантией! Нет, неймется. Азарт одолевает! Соблазн-то велик, как было пропустить такой налет? Словно мальчишка... Нет, дорогой, гусь суетливости не любит!» Но постепенно я все же взял себя в руки, и дело наладилось.

Ах, какой прекрасный выстрел! Тяжелый гусак весь изломался в полете, длинная шея безвольно изогнулась — и рухнул мертво. Бывают же выстрелы красивые! Есть, есть в этом спортивном занятии свой шарм и заядлый интерес, без него охота была бы тусклой и скучной. Ага, вон опять идут на меня, один поскрипывает в полете тонким голосом, как деревенский колодец в летний полдень. Вскакиваю!.. Перезарядил ружье и снова стал зорко метать взгляды по сторонам. Иногда пытался, скосив глаз, в щелку под очки увидеть свой нос. Да, он явно подраспух и цветом смахивает на красную морковку.

К вечеру вчерашнего дня лица у всех стали пунцовыми и опухли, будто с перепоя. Спиртик мы принимали, чего уж тут, но весьма умеренно. Красные рожи — работа беспощадного солнца. О глазах я позаботился, а нос, лоб, щеки — просто не предполагал, что так обожжет за один день. Даже хотел вечером смазать вазелинчиком, но опытные спутники остановили: ни в коем случае! Распухшие губы женской помадой — полезно (кто-то предусмотрительно ее прихватил), а вазелин только усиливает действие ультрафиолета. Хорошо, что сегодня от обильных испарений солнце притуманилось —печет, но не так опаляет. А то бы беда... Но ради такой охоты все можно стерпеть!

Итак, понял я вас, братцы-гуси. Промахи, разумеется, неизбежны при любой охоте, но уверенность, даже какая-то веселая лихость все больше овладевали мною, гордость уже прямо распирала грудь, будто воздушный шар, готовый оторваться от земли. Вообще-то добытых гусей мне вполне хватало, но... Только почувствовал кураж и вдруг бросить да уйти? В такой лёт?! (О нормах отстрела речи не шло: они в ту пору были щедрыми.) И стреляем «в котел» — в конце охоты все добытое поделим на равные кучки. Не пристало мне оказаться бедным родственником. Хотя и «котел», возможно, предложен в предвидении моего полного провала... Так я им докажу!

А «иглу» моя рушилась на глазах. Снежные кирпичи раскисли, текли ручейками, кособочились и оседали. Стенки стали мне по пояс; даже когда сидишь, голова торчит над кромкой. Но гуси, не обращая внимания на явно постороннее в тундре сооружение и маячившую в нем темную фигуру, все летели и летели своей дорогой. Господи, ну почему же они меня не боятся! Азарт стрельбы волновал и увлекал, однако чувство недоумения продолжало таиться в глубине сознания.

И вдруг я — понял. Именно благодаря этому тайному ощущению — не умом, а чувством. Гуси не боятся меня потому, что они здесь у себя дома! Где-то на юге, на пролетных путях — это одно. («Ишь, какой нашелся гусь лапчатый», — говорим мы о заведомом себе на уме хитроване.) И наконец, тревоги и опасности остались где-то далеко, вот мы и дома... В тундре мудрейшие гуси теряют осторожность, это такое понятное состояние — они у себя дома! А я, стало быть... Впрочем, сейчас не время сомнениям — раз прилетел, надо охотиться. Такой стрельбы мне никогда в жизни больше не достанется!

У нас оставался еще день, завтра должен прилететь вертолет.

Погода на Севере меняется совершенно сумбурно и вопреки всем законным приметам. На этот раз к «полуночи» явно заминусило: тонкий ледок начал схватывать блескучие лужи, искристый иней обсыпал травяную ветошь вокруг балка. К утру (чуть не сказал «к рассвету») снежок припорошил окрестности, и тундра вновь побелела. При такой погодной чехарде северный люд никогда не строит точных расчетов на авиацию: договаривались — да, но может прилететь, а можно и «залететь» на недельку. Зная этот обычай, я за завтраком предложил:

— Может, сбегаем накоротке по скрадам?

— Ого, разохотился! — смеясь, воскликнул один из спутников. — Ты же недавно выступал: «Зачем много стрелять? Мне штуки три хватит!»

— Ладно, пусть сходит,— великодушно согласился наш руководитель. — Только как увидишь, что вышел вездеход, чтобы сразу...

Скрад почти совершенно разрушился, и я кое-как примостился в этих руинах. Вскоре солнце начало свою работу с прежней силой, а небо — ужас мне! — прояснилось. Бедная распухшая физиономия, сегодня тебе достанется! Свежий ветерок поднял острую рябь на плесах в кочкарнике, синие зеркала заиграли бликами. Да, бедная, бедная... Губы уже без того распухли и отвисли, как у старого мерина.

Летали, пожалуй, похуже вчерашнего. Или вал прокатился дальше, или я уже обвык и не так все поражало. Во всяком случае, со стрельбой освоился вполне, действовал осмысленно и уверенно.

...После ружейного грома гусь гулко ударился грудью прямо в откос берегового бугра и даже не шелохнулся.

Можно гордиться: твердая у меня стала рука — хорошо лежит! Позже подберу сразу двух.

Через какое-то время я в очередной раз мельком бросил взгляд под бугор, где лежал, терпеливо поджидая меня, битый гусь, и... Его на месте не оказалось. Как это, не может такого быть! Не туда посмотрел? Но и рядом нигде нет. Что за ерунда... Чайки растерзали? Не было их, горластых... Сам уполз?! Не может такого статься: от одной силы удара в берег должен был лапы отбросить. Надо идти разбираться. Шубу можно оставить в скраде, голенища сапог — задрать...

Место падения хорошо заметно на песке по пятну крови и выбитым перышкам. (Песок в тундре не веселенького желтого или там красноватого цвета, он угрюмо-серый, как старая зола.) Так, допустим, но что произошло? Ага, вот и плоский след гусиной лапости, капля крови. Еще дальше белеет перышко... Никогда бы не поверил! Очухался и заковылял. А я тем временем сидел и философствовал, раззява. Но далеко не убредет, кругом все просматривается — доберу. Куда он мог направиться-то? Неподалеку виднелись кочки, залитые водицей, с белеющими между ними пятнами снега. Да, изредка попадающиеся следы тянутся в том направлении. Все насквозь светится, гусь — не бекасик, почему я его не вижу?

— Фью-фью-фью-фью-фью! — Я вздрогнул от неожиданно налетевшего посвиста: артель уток пронеслась над головой. Ага, и утва появилась! Длинношеий, светло-пестрые, хвосты косицами — шилохвости. Какими они показались мелкими и суматошными по сравнению с полными собственного достоинства гусями-лебедями! Даже стрелять неинтересно. А вон и кулички крутятся над кочками, тоже прилетели. Просто кишеть мельтешащими крыльями начинает голая тундра. Спрятаться-то некуда, все на виду. Вон и куропач сидит на бугорке — шея коричневая, сам пегий, брови малиновые. Смотрит на меня и закатывается заливистым лаем...

Гусак неожиданно — с громом, хлобыстанием крыльев и фонтанами брызг — вырвался из-под кочки шагах в двадцати. Не полетел — побежал по водице, помогая себе мощными махалами. От неожиданности — так близко и не увидел! — я сперва отпрянул, потом торопливо вскинулся и выстрелил. Крупная дробь взбороздила воду позади беглеца. А, будь ты неладен! Пока суетливо менял патрон в единственном стволе, гусь малость удалился и снова запал в кочках. Под водою в болотине лежал твердый лед, брести приходилось по колени. А подойти надо ближе и бить наверняка, по голове. Но наверняка он снова не допустил. Я уложил его лишь с третьего выстрела, довольно далеко отойдя от скрада. Несолидное, конечно, занятие в брызгах бегать за подранком, задрав сапоги, но куда денешься. Погоня всегда горячит, распаляет страсти, пробуждая инстинкты преследователя. На боевой пост я вернулся взбудораженным и торжествующим — с гусаком через плечо.

А вон и вездеход направляется за мной. Издали он смотрится словно катер в морских просторах: ползет медленно, рассекая носом белые усы бурунов...

На базе нетерпеливо поджидали. Когда я увидел оставленную мне кучу битых гусей, то растерялся.

— Да вы что, братцы, я своих-то не увезу, куда мне столько! Я же говорил — три, от силы пяток. Пару в морозилку, остальных сразу заделаем — друзей кликну. Да и в рюкзак больше не войдет!

— Мы же договаривались— «в котел».

— Нет-нет, куда мне...

— Зачем же стрелял?

— Как зачем — охота! Интересно.

Я стоял пораженный. Мужики, наверное, были довольны произведенным эффектом — утерли нос городскому пижону. (Это был такой особый вид северного снобизма.)

— Ну, что ты маешься? Вертушка уже садится... Отдай ребятам, раз не нужны.

— У нас вообще-то хватает. — Видади Маджидов пожал плечами. — Ладно, бросьте в бочку, за балком стоит.

Я побежал за угол балка, приподнял фанерный лист, придавленный тяжелым траком от вездеходной гусеницы. Железная бочка была почти полностью забита кое-как скомканными гусями и черно-пестрыми казарками. Такими красивыми и вольными в полете и такой бесформенной кучей перьев, переломанных крыльев и шей в бочке. Меня как будто по глазам кто хлестнул...

С тех пор прошло много лет, в тундру на гусей я больше не летал. Но до сих пор вспоминается та поездка. И прежде всего — не сумасшедшая заполярная весна, даже не красивые выстрелы. А эта проклятая бочка с исковерканной птицей. Вот такой остался снежный ожог. Внешний, так сказать, мой облик через несколько дней пришел в норму, и глаза я уберег — душу опалило.

Геологов понять можно: тяжелая работа, надоели бесконечные консервы с галетами, а тут — свежая душистая гусятина. Не ради забавы стреляли, здесь и говорить не о чем. Но ведь и я никаких охотничьих правил не нарушил! Другое дело — должен неустанно бодрствовать на страже в каждом из нас собственный внутренний закон. А я незаметно для себя завелся и пошел вразнос — страсть погони ослепила. Опасная штука — эти наши страсти-мордасти, чреватая... Молодой был, горячий, с гонором! И вдруг — бочка битых гусей... Одно утешение — урок запомнился на всю жизнь.

Борис ПЕТРОВ

[Николай Ш]

"На подслухе"-очень интересная статья. Нынче хотел примерно на такое же место, посреди Большого Пищальского болота веретье(возвышенное место) пробраться, но не смог. Читаю, а у самого перед "глазами" стоит картина этого места. "Зацепило" видимо здорово и пока весной(уже следующие года)туда не доберусь будет тянуть и тянуть.

И ещё, также в сумерки как и в статье, лосей с выворотнями путал. Смотрю и соображаю, вроде в этом месте около лесной речки, не должно быть высоких деревьев и соответственно выворотней.....И тут, один "выворотень" пошёл и картинка сразу поменялась с абстрактной на реальную, т.е. вместо выворотней я увидел лосей.

Видимо писал охотник с воображением, приврал немного, но в целом отлично.

[Алексей 44]

«Собака живет не только инстинктами,но и собственным недюжинным умом.

Ее вполне разумные действия

соответствуют конкретным условиям и

обстановке и не являются продуктом

лишь рефлексов...» С. Кучеренко

На девятой ветке. 

В.Окунь

В таежном краю, где произошло это

событие, по ночам уже случались

заморозки, от которых лужицы покрывались

тонким ледком, а в небе все

чаще проплывали косяки гусей и лебедей,

прощавшихся с родиной грустными

криками. Наступало самое желанное

для охотников время года — осень. Казалось

бы, если ты — охотник, живи и

радуйся. Но в тот день Николай, для которого

охота была главным в жизни, а

охотничья страсть перешла от отца и

деда, возвращался домой после рабочего

дня в леспромхозе не в самом лучшем

настроении. Он так рассчитывал

через пару недель, когда откроется охота

на пушного зверя, отправиться в тайгу

со своей лайкой Вегой, но бригадир

отказал в отпуске: поступил крупный

заказ на лес, выполнив который, леспромхоз

получил бы приличные деньги

и смог бы выплатить зарплату работникам

за последние месяцы. Николай все

это знал и сам был заинтересован, но

все равно сильно огорчился, хотя его и

отпустили на два дня в то время, когда

многие работали без выходных. Он был

надежным работником и хорошим человеком,

но характер имел неуступчивый,

колючий. Из-за этого характера он и

охотиться предпочитал в одиночестве.

Увидев входившего во двор хозяина,

Вега, радостно повизгивая, бросилась

ему на грудь и попыталась лизнуть в

лицо, но раздраженный Николай грубо

оттолкнул ее ногой. Оскорбленная в

своих лучших чувствах Вега тут же скрылась

в конуре.

Жена, когда он пришел домой, тоже

была чем-то недовольна и, не уловив

его раздражения, начала предъявлять

претензии, что он мало занимается домом

и хозяйством, а все рыбалкой да

охотой. Это чуть совсем не взбесило

Николая. С трудом сдерживая закипавшую

злобу, он, не говоря ни слова, выскочил

из дома, схватив ружье, патронташ

и рюкзак, в котором заранее было

сложено все необходимое для ночевки

в лесу: котелок, кружка, топорик, чай,

сахар, пара банок консервов на случай,

если не удастся добыть дичь, запасная

пара шерстяных носков. Держать все

это в рюкзаке Николай приучился пос-

ле того, как несколько раз случались

срочные выезды на охоту и приходилось

судорожно собираться, обязательно забывая

что-нибудь.

Вега, конечно, не пропустила выхода

хозяина из дома. Понимая, что он собрался

на охоту, дороже которой для

нее ничего не было, она почти простила

хозяина и завиляла хвостом, демонстрируя

готовность идти в лес. Да Николай

и не собирался оставлять ее

дома. Взяв Бегу на поводок, он поспешил

к леспромхозовскому гаражу, чтобы

успеть на автобус, который должен

был скоро отправиться за вальщиками

леса на самый дальний производственный

участок. По дороге заскочил в магазинчик,

взял бутылку водки и две буханки

хлеба, рассчитывая, что придется

кормить и собаку. Уже с порога вернулся

к продавщице, увидев, что денег

хватает еще на одну бутылку. «Как раз

по одной за каждую обиду — от бригадира

и от жены», — решил он, хотя в глубине

души и понимал, что обижаться

надо не на них, а на свой дурной характер.

Сделал он это, конечно, сгоряча,

так как в выпивке обычно соблюдал

меру и даже немного гордился тем, что

в отличие от многих мужиков поселка

никогда не похмелялся, не чувствовал

такой потребности.

Пока автобус ехал по 9-ой ветке, —

так лесорубы называют лесовозные дороги,

— Николай обдумывал свой будущий

маршрут. Местность была хорошо

знакомой, ему приходилось здесь и работать

и охотиться. Он решил, что сначала

пройдет по старой лежневке до ручья,

там заночует, а с рассветом отправится

в сторону 11 -ой ветки, на которой

тоже пилят лес. По ней с попутным лесовозом

и вернется домой.

Как только Николай вошел в лес и

вдохнул напоенный хвойным ароматом

воздух, почувствовал, что демоны злости,

еще недавно терзавшие его душу,

начинают ее покидать, и она наполняется

радостью от предстоящей встречи

с тайгой.

Охота была открыта пока только на

боровую дичь, так как белка еще не вы-

кунела. Николай понимал, что, охотясь

с лайкой, он больше всего мог рассчитывать

на глухарей, которых Вега умело

сажала на деревья и держала до подхода

хозяина, отвлекая не слишком настырным

лаем. Его всегда удивляло

легкомысленное отношение глухарей к

лайке. Взлетев на дерево, глухарь пытался

дразнить собаку, циркал на нее и

даже бросал вниз сломанные клювом

небольшие веточки. Забавляясь бессилием

собаки, он терял бдительность,

что позволяло охотнику подойти на выстрел.

Ни тетерева, ни тем более рябчики

не позволяли себе таких вольностей

и далеко улетали от поднявшей их

с земли собаки. Похоже, они лучше усвоили

ту истину, что где собака, там и

охотник.

Вскоре Николай почувствовал сильный

голод. Еще бы, ведь он не обедал

дома, так как в порыве раздражения

сразу же ушел. Но воды поблизости не

было, а жевать всухомятку не хотелось,

и он заспешил в сторону ручья, до которого

оставалась пара километров.

Когда вышли из автобуса, то Вега

сразу же устремилась в лес и пропала

с глаз, но Николай знал, что далеко от

него она не уйдет, и поэтому спокойно

шел вдоль лежневки. По самой лежневке

идти было бы и неудобно и опасно.

Многие бревнышки подгнили, лежали

неровно, того и гляди подвернешь ногу.

Куда лучше шагалось по еле заметной

тропинке, натоптанной изредка попадавшими

в эти глухие места грибниками,

ягодниками и охотниками. И только

очень сырые места приходилось

преодолевать по бревнам.

Лежневка проходила в основном по

ельникам и соснякам, но вдоль нее уже

поднялся лиственный подрост, на котором

вступившая в полные права осень

демонстрировала свои художественные

способности, раскрашивая листья

в полную палитру цветов. Николай невольно

залюбовался янтарно-желтыми

березками и разноцветными осинками,

которые красиво смотрелись на фоне

всегда зеленых, неподвластных временам

года елей и сосен. Изредка налетавшие

порывы ветра собирали с деревьев

обильную дань, срывая листочки,

которые, кружась в воздухе, медленно

опускались на землю и устилали ее пока

еще разноцветным ковром. Очень скоро

этот ковер станет одноцветно-бурым.

«Лесов таинственная сень с печальным

шумом обнажалась...» — вспомнились

Николаю запомнившиеся со

школьных времен пушкинские строки.

Еще он обратил внимание на большие

оранжевые кисти, которые сгибали тонкие

ветки деревьев, — в этом году выдался

хороший урожай рябины. «Значит,

здесь могут появиться куницы, которые

любят эту ягоду, и надо будет наведаться

с Вегой по пороше, чтобы по-

тропить их», — решил он.

На подходе к ручью Николай услышал

не очень азартный лай Беги и понял, что

она посадила глухаря. Осторожно двинулся

на голос собаки. Все ближе и ближе.

Уже слышно повизгивание Веги.

32 Литературные страницы

Скрываясь за кустами, Николай подошел

к небольшой полянке, на краю которой

стояла старая сосна, а на одной

из веток сквозь хвою просматривался

профиль глухаря. Вега забежала с другой

стороны, и мошник не мог видеть

приближавшегося охотника. Теперь

только треснувший под ногами сучок

мог испортить дело, но Николай шел

осторожно, выверяя каждый шаг. Опасаясь

подшуметь, он стрелял почти с

предельного расстояния, но задел глухаря

основательно. По касательной тот

полетел к земле, где его и схватила

Вега. Похвалив и погладив довольную

собаку, Николай положил глухаря в рюкзак

и поспешил дальше, — голод и жажда

донимали все больше.

Когда, наконец, дошел до ручья, то

место для ночлега выбирать не пришлось,

— в нескольких шагах от

воды под большим выворотнем лежал

высохший, оставшийся от его прошлой

ночевки еловый лапник, а рядом с кострищем

сохранились рогульки для котелка

и колья для сушки сапог.

Первым делом Николай подвесил добытого

глухаря на ближайшую елку, натаскал

сушняка для костра, развел его,

поставил котелок с водой. Затем нарубил

свежего лапника для своей лесной

перины, снял сапоги, надел ихдля просушки

на колья и только тогда приступил

к ужину. Какими же вкусными показался

бутерброд из свежего, мягкого

хлеба с тушенкой, тем более что ему

предшествовала почти полная кружка

водки. Такого же мнения о бутерброде

была и Вега, хотя в том, который она получила,

было больше хлеба и меньше

тушенки.

За второй кружкой последовала вторая,

сопровожденная словами «хорошо

пошла...» А когда тепло разлилось по

всему телу и закружилась голова, Николай,

плохо соображая, что делает, открыл

и вторую бутылку. Конечно, это

был перебор, тем более на голодный

желудок, ведь он ничего не ел с утра.

Лес поплыл перед глазами, и небо опустилось,

но Николай все-таки сумел

снять с огня закипевший котелок, благополучно

опрокинув его при этом, что

уже не имело значения, — ему теперь

было не до чая. Он повалился на еловую

подстилку, чтобы больше уже ничего

не видеть и не слышать, а крепко забыться

и заснуть.

Но долго спать ему не пришлось. Выстреливший

из костра уголек упал на

подстилку. Возможно, свежий лапник

он бы и не зажег, но внизу был давно

высохший, который задымил, зачадил,

а затем и загорелся. Сначала поднялась

тоненькая струйка дыма, а затем весело

заплясали и быстро подобрались к

ногам Николая бойкие огоньки. Увидев

это, Вега вскочила и громко залаяла,

потом, ухватив за телогрейку, пыталась

стащить хозяина с запылавшей подстилки,

но на это ее сил не хватало, а

огонь все ближе подбирался к охотнику,

одежда на Николае задымилась.

Быстрее всего загорелись шерстяные

носки. Наконец Николай, почувствовав

невыносимую боль, очнулся и не в силах

подняться, выкатился со своего пылавшего

ложа, да так и покатился по

покатому бережку к ручью. Только сунув

ноги в холодную воду, он сумел потушить

огонь и немного уменьшить боль

в быстро покрывшихся волдырями ногах.

Пришлось и голову опустить в ручей,

чтобы немного прийти в себя. А, отфыркавшись,

он, хотя и был еще задурманен

водкой, вспомнил, что лучшее

первоочередное народное средство от

ожогов, имеющееся всегда под рукой,

— собственная моча.

А потом была, наверное, самая долгая

и мучительная ночь в жизни Николая.

Он сидел, прислонившись спиной

к дереву, но даже не задремал из-за му-

чительной боли в ногах. Хмель почти

прошел, и Николай уже смог трезво

оценить свое положение. Идти на обожженных

ногах он не мог, значит, самому

отсюда не выбраться. Но и помощи

ждать неоткуда. Когда его хватятся и

начнут искать, будет поздно. Он попросту

замерзнет, ведь по ночам уже заморозки.

Вега сидела напротив Николая и

смотрела на него преданными глазами.

Видя и чувствуя его мучения, она тихо

поскуливала от своего бессилия, от невозможности

чем-нибудь помочь.

Медленно наступал рассвет. Николай

основательно продрог, а собранные вечером

дрова почти кончились, хотя он

экономил их, поддерживая небольшой

огонь. Немного выручили бывшие в

рюкзаке запасные шерстяные носки,

которые он с большим трудом, превозмогая

боль и сдирая кожу, смог натянуть

на ноги. Сапоги надеть было невозможно.

Временами он подзывал Вегу и

обнимал ее, чтобы погреться.

Когда совсем рассвело, тренированный

слух охотника уловил прозвучавшие

где-то далеко два выстрела. Но на Вегу

они произвели такое впечатление, как

будто стреляли рядом. Она вскочила и

без всяких раздумий бросилась в направлении

выстрелов. «Неужели она

решила меня бросить? — шевельнулась

паническая мысль у Николая. — Да нет,

не может быть. Среди собак предателей

не бывает, собака — не человек.

Литературные страницы 33

Хозяин для собаки больше чем собственная

жизнь». В то же время он не

давал себе воли предаваться радужным

надеждам на казавшуюся призрачной

возможность спасения. Он не верил ни

в Бога, ни в черта, но, как многие охотники,

не отвергал некоторые приметы.

Считал, например, что если заблаговременно

и тщательно готовишься к охоте,

то вряд ли она будет удачной. По этой

же причине сейчас не позволял себе радоваться

раньше времени, чтобы не

спугнуть свой единственный, наверное,

шанс спастись. Вместо этого он стал

вспоминать критические ситуации, случавшиеся

у них с Вегой раньше. Однажды

она определенно спасла ему жизнь,

когда они неожиданно наткнулись на

медведицу с медвежатами. Косолапое

семейство оказалось с подветренной

стороны, и поэтому Вега не смогла его

своевременно обнаружить. Николай

услышал, как медведица рявкнула, и увидел,

что по этому сигналу медвежата быстро

взобрались на деревья, а грозная

мамаша с ревом пошла на охотника.

Возможно, она хотела только попугать и

отогнать его, но ведь всякое могло быть.

Стрелять Николай и не хотел и не мог,

— патроны в стволах были с дробью. В

этот момент Вега не поджала хвост, а с

громким лаем закружилась вокруг медведицы,

отвлекла ее от Николая и дала

ему возможность покинуть опасную

зону. Были и другие случаи, когда Вега

проявляла свою полную преданность

хозяину. Да иначе и быть не могло, ведь

он собственноручно вырастил, воспитал

и натаскал ее по всякой живности.

Охотники давно заметили, что по одиночному

выстрелу собаки плохо определяют

направление, но по второму

ориентируются точно. Веге повезло, что

выстрелов было два, и она со всех ног

неслась в верном направлении, отлично

понимая: где выстрелы, там и охотники,

а только они могут сейчас спасти

попавшего в беду хозяина. По дороге ей

встретился ручей, но разве это препятствие,

которое может ее остановить?!

Переплыв его и отряхнувшись, она помчалась

дальше. В том месте, где был

произведен дуплет, никого уже не оказалось,

но по следам Вега быстро нашла

двух охотников. Скуля и подлаивая,

она забегала вокруг них, завертелась,

припадая на передние ноги и делая пробежки

в нужную сторону.

— Да это же Вега, — сказал один из

них, — неужели с Николаем что-то случилось?

Она зовет нас с собой, это точно,

погляди, ведь натурально плачет

собака.

И они пошли за Вегой, которая не

скрывала своего нетерпения, но останавливалась,

чтобы подождать охотников,

когда те отставали, подгоняя их

своим лаем.

Охотникам нередко приходится производить

сигнальные выстрелы: чтобы

определить свое место, дать знак

отставшему товарищу и тому подобное.

А чтобы отличать их от выстрелов

по дичи, охотники поселка уже давно

договорились, что они производятся с

интервалом в десять секунд. Перед тем,

как пойти за лайкой, один из охотников

выстрелил два раза с нужным интервалом,

и через пару минут раздался далекий

ответный выстрел Николая.

Ожидание для Николая было томительным.

Примерно через час, после

того как убежала Вега, он крикнул, чтобы

обозначить свое расположение. Ответные

крики раздались совсем близко,

а Вега, услышав голос хозяина, оставила

охотников и со всех ног бросилась

к Николаю. Она то радостно повизгивала

и быстро семенила перед ним

ногами, то негромко взлаивала, как будто

пыталась сказать, видишь, какая я

молодчина. Всем своим видом она выражала

радость оттого, что ей удалось

сделать задуманное — привести к хозяину

людей. А Николай старался остановить

ее и поймать, чтобы обнять и поцеловать.

У него, далеко не сентиментального

человека на глазах выступили

слезы, но когда подходили охотники,

успел смахнуть их.

А дальше все было, как говорится,

делом техники. Увидев бедственное

состояние Николая, один из охотников

поспешил в поселок, чтобы вернуться

оттуда на вездеходе и вывезти обезножевшего

охотника прямо в больницу.

Второй остался с бедолагой поить его

чаем, кормить и поддерживать морально

под бдительным оком собаки.

Лечиться пришлось долго, ожоги заживали

медленно, а врач в больнице

сказал, что было бы еще хуже, если бы

Николай не догадался полить ноги мочой.

Но все проходит. В конце концов

ожоги зажили. Возможно, этому поспособствовал

и медвежий жир*, который

неожиданно для Николая принес, узнав

о случившемся, почти незнакомый

охотник, чем до глубины души тронул

Николая.

Поправившись, Николай не изменил

свой характер, это невозможно, но уже

никогда не обращался грубо не только

со своей Вегой, но и со всеми окружающими.

А еще он никогда больше не

брал с собой водку на одиночные выходы

на охоту, запомнив на всю оставшуюся

жизнь, что хвойная подстилка у костра

легко и коварно загорается именно

под забалдевшим. Собаку на ночевку

он теперь всегда укладывал рядом с

собой, всякий раз размышляя: не будь

ее, давно не стало бы и меня...

Отчего-то мы благородство и преданность

пса осознаем лишь после того,

как увидим свет в конце тоннеля только

благодаря нему. Но и осознавая, считаем,

что так оно и должно быть.

Этот рассказ основан на реальных событиях,

которые произошли с одним из жителей поселка Ярега Ухтинского