Экспертная группа КАЮР Опубликовано 22 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 22 июня, 2009 Как я учился манить уток. Мой первый манок на утку попал ко мне в руки после посещения, с отцом, в далеких 70-х, оружейного магазина, где-то в центре Москвы. К слову, помню волшебное чувство восторга от вида стоящих в витринах ружей, и как продавец, по просьбе отца, без лицензии, дал мне подержать одно из них. Ну да ладно, в качестве поощрения, мне был куплен, советский, пластмассовый манок и мы с батькой отправились в Детский мир на площади Дзержинского , там было интересней. Купленный манок просуществовал не долго, и был благополучно разобран на запчасти и забыт. И вот в феврале нынешнего года, после долгих выборов я заказал и благополучно получил по инету, Фолковский С-100, но уже для целевого использования. Предварительно я собрал теоретические материалы, MP-3 файлы, DVD , дабы научится правильно манить. Тренировки я начал дома, но быстро прекратил так как моя женщина предложила мне переселится в гараж и там продолжать овладевать искусством манения , к чему признаться я не был готов. Пришлось тренировки перенести в автомобиль ,и крякать, катаясь по городу. И после трех недель тренировок по художественному дудению я решил что все, стал мастером. Но как, и где мне проверить свои навыки, ведь до открытия еще два с половиной месяца. Выручил, попавшийся на глаза, журнал в котором была статья как раз на эту тему. И в конце статьи автор советовал горожанам опробовать манок на местных, не улетающих на зимовку, утках которые облюбовали незамерзающие водоемы. Это идея подумал я, и поехал осматривать несколько мест, где мною были замечены серые шейки. В двух местах птицы не было, оставалась только акватория р. Волга, между старым и новым мостами, у памятника Афанасию Никитину, где серых шеек активно прикармливала праздно - шатающаяся публика. Припарковав автомобиль, я оказался на месте. Моему взору открылась следующая картина…. Утки, голов эдак под сто, и явно страдающие избыточным весом, сидели на набережной, а некоторые прогуливались по бетонным плитам береговой линии, и ни как не реагировали на куски хлеба, которыми их осыпали точно манной небесной, сердобольные двуногие. Стою, смотрю на эту идиллию, и думаю, что будет если я сейчас начну, прям тут, крякать. В воображении стала рисоваться картина, как люди начнут крутить пальцами у висков, как будут отводить подальше от странного дадьки своих детенышей , и как появятся парни в серых шинелях, либо в белых халатах, с всякими вопросами. В общем ,еще та перспектива. Глянув на акваторию реки, немного в стороне, в промоине у берега , я заметил еще одну стайку поменьше, которую никто не кормил. Спустившись ближе к срезу воды, стоя по колена в снегу, я вытащил манок и необорачиваясь на набережную начал крякать. Селезни никак не реагируют, даже в мою сторону не смотрят. Я начал крякать громче, утки насторожились, и то греха подальше стали массово отплывать от странного двуногого. После нескольких моих попыток привлечь к себе какое-нибудь внимание, вся стая вышла на лед, ближе к фарватеру, засунула клювы под крылья и на безопасном расстоянии задремала. Нильсом мне стать не получилось, и не соло нахлебавшись , в расстроенных чувствах , я вернулся домой и закинул манок в дальний угол. Хорошо что хоть в дурку не забрали. И вот открытие весенней охоты, и сборы на нее. Собирая рюкзак кинул в него манок, так, чтобы был. На второй день после открытья, бродя по карьерам в поисках чистой воды, увидел садящегося на воду селезня, достал манок и начал манить, тихонько подходя по камышу к предполагаемому месту приводнения птицы. Поскольку камыш был высокий и плотный, мне повезло подойти к красавцу метров на десять. И так в течении 10-15 минут мы с ним беседовали. И он ведь мне отвечал, бормотал, крутил клювом , видимо не понимая что такое происходит: голос есть а самочки нет. Зрелище конечно замечательное. В итоге я его отпустил без выстрела, так как даже если бы взял, то вряд ли достал. Главное для меня было то, что манок работал, и я, как выяснилось, манил правильно. В прекрасном расположении дух, довольный собой я вернулся домой, а городских уток пускай автор той статьи сам манит.
totma Опубликовано 22 июня, 2009 Опубликовано 22 июня, 2009 Был и у меня случАй . Манил рябка , а подманил егеря , хорошо я его вовремя увидел, а то он крался с ружьем взвев курки )))
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 23 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 23 июня, 2009 Семнадцать минут из жизни охотника Динамика охоты Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» — мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее — сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации. Коротко, как выстрел: — Где? — Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек. — Собаки? — Вулкан переплыл, остальные — не видел, — произнёс уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют — не забьют; а здесь: остановят или нет? Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал. — Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остаётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя. Мысли — чётко и быстро: «Главное, оружие!» В магазине карабина пять патронов. Всего пять! «Мало. А вдруг?..» «Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Лучше — двустволку двадцать восьмого». Сдёрнул с гвоздя. «Проверить!» Переломил. Пусто! «Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?» Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару. «Вот он, рюкзак с боеприпасом». Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же. «Готов!» Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться. Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в полтечения опытной рукой. Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову: — Стой! На лодке быстрее! И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!» Да не просто остров — кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше залома перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко! Взял шест. «Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..» А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф-Аф-Аф», как на соб?льку какого-то, но на зверя лютого — врага извечного, как в трубу, да с придыханием: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают. Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подёрнутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме. И не слышно теперь лая — поток водяной гулом исходит, всё заглушает. Увидел. «Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?». Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, с ума уже сдвинул — мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит. Вот и дурак — надо было от зимовья ещё в воду прыгать — к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь — чистый суицид. Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может. Приходилось уже этот концерт видывать. Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял. Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет! А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть — клыков и когтей не страшится. И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя. Издаля начинает, метров с четырех, на полных ещё ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползёт, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы Мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год. Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова… В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга. Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят — солиста поддерживают. «Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыгнул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога — то появится, то исчезнет. «Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!» Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет. «Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй — тому тоже несладко!» Вперёд, только вперёд. Но что это? По ходу, метров в тридцати, ближе к концу залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить — он собаку под бревна, хвостом вперёд тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт. «Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и снова на абордаж залома. И с тем же успехом. «Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется — вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху. И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду. «Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение. Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу — не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы. Но прощалось ему это. И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!» Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота. Но ушли все из прогала — теперь уже и не видно. «Вперёд!» Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент. Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием. «Увидел! Меня увидел!» Но только голова косолапого торчит — большая, лобастая, повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки — изучают врага своего. «Стреляй! Сейчас пойдёт — собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка. «Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету — деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я. «Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго. И всё — решенье есть! «Понеслась!..» Ещё один взгляд на медведя: «Расстояние: семьдесят — семьдесят пять». Взгляд на целик: «Постоянный — хорошо». Дыхание: «Дыши глубже, глубже». «Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно. Поднял карабин. Предохранитель: «Спущен!» С сожалением: «Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки — самый сложный выстрел! Ну да ладно!» «Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!» «Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!» Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передёргивает затвор. «Ко второму выстрелу готов!» Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель. «Но что это?» Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль — голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое. «В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но». Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил. Бах! — уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя. Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам. Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча. Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается. — Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!! Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая. — Пошел отсюда! — он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть. Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято! Оглянулся вкруг. «Ага! Вот сюда их!» Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой — тот только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он между ног опять к медведю. «Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом. Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести. Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил. Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может. «Но ничего! Справимся!» Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с ружьём наизготовку, отца. Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя. — О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу. Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания! «О боже! Грех-то какой! Грех!» — Папа, дай нож. — Нож? — растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот. «Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах. — Ружьё! Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце. После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и, как ни в чём ни бывало, принимаются вылизывать себя. Вот агония кончилась — медведь отошел. Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит: — Ладно ударил — точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился. Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя: — Прости нас, дедушка Амекан! Андрей Карпов из книги «Закон тайги»
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 23 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 23 июня, 2009 «Сегодня ходил по большому…» — Давай-ка я завтра схожу по большому, а ты найдёшь, чем заняться — пушнину пока приберёшь, — уже к ночи выдаёт Сергей отцу свою идею. И в этой фразе — «схожу по большому», такой понятной всему русскоговорящему люду, заложен их потаённый смысл, известный, может быть, ещё лишь сотне местных аборигенов. Петрович отрывается от своего извечного вечернего рукоделия, кивком головы сбрасывает пониже, на самый нос, привязанные резинкой очки, исподлобья внимательно и долго всматривается в сына, потом чуть ухмыляется и, возможно, излишне громко говорит: — Ну, сходи, сходи! Может быть, и пофартит – кто знает? Он замолкает, отворачивается, тыльной стороной кисти поправляя свои «вторые глаза» и вновь, как будто и не говорил ничего, продолжает сосредоточенно разминать соболюшку. Откинувшись к стенке, Сергей глядит на отца, на играющий свет керосиновой лампы, отражающийся в никеле негромко бормочущего радиоприёмника, и наслаждается тёплым уютом зимовья, таким милым и дорогим потрескиванием печки, столь желанным после дня долгого пути по морозу. К вечеру погода начала портиться — потеплело, и он думает о том, что идти завтра обязательно надо, иначе, если навалит снега, «собаки встанут», и он с ними больше сходить не сможет. — И кого ты собираешься взять? – теперь тихо, не отвлекаясь, будто разговаривая сам с собой, спрашивает его отец. — Вулкана, конечно, да и Шпану, пожалуй, заберу – вдруг поможет. Они друг за другом бегать не будут – толку будет больше. Сучки пусть остаются. Отец молчит минуту и снова будто бы самому себе отвечает: — Наверное. Петрович думает о чём-то своём, Сергею неведомом, и тот тоже погружается в свои мысли. «Сходить по большому» — это сказка местная такая, не в смысле выдумки, а в смысле сказания, которое передаётся из уст в уста, как не утраченное ещё в народе нашем творчество, да ещё и на реальных событиях основанное. Жил да был, и недалече отсюда, а от этого зимовья так вообще в сорока верстах, мужичок один по имени Колян, а по прозвищу народному — Шнырь. И кличка та у него куда вернее была. Он где не появится, так все чепарушки обсмотрит, обчистит, облазит всё, съестное проверит, и ничего от него не утаить. Нюх у него был, что у твоего кобеля. В общем, бичевал он здесь. Обитал в зимовье на Делиндре, что в двенадцати верстах вверх от Деревни. Место там пустоватое, рыбалка аховая, соболёвка не ахти. Он одно время то в подхозе, то в лесхозе подвизался, а потом в «штатники» подался — на вольные хлеба. Но работа эта только с виду беззаботна: «Тебе-то что? – вроде, — сам себе хозяин! К восьми на работу не вставать!» А как прикинешь, чего для жизни надо, так и не позавидуешь. Всё на тебе! Промхоз, считай, не помощник. Он только вертолётом тебя бросит и снимет, а план по полной схеме требует. А ты крутись как хочешь, даже жизнь твоя в твоих собственных руках, потому что больницы за углом нету. Тайга, она серединки не любит, для неё только две крайности есть – труд от зари до зари или лень беспросветная. Как почувствовал ты, что лень твоя желание по путикам бежать перебарывает — бросай всё и беги сломя голову из тайги, устраивайся где-нибудь на работу, хоть бы и кочегаром, если специальность отсутствует, иначе нет тебе шансов среди людей нормально жить, а здесь тайга тебя всё равно схарчит – жизни не даст. Сколько их, таких Шнырей и Петюриных по тa`йгам разным от Северо-запада европейского до Камчатки самой сгинуло без следа? А если не в тайге, то в жилухе, из-за того, что способность к труду потеряли. У бичей, как известно, хитрованства с избытком, приспособляемость великая, а гонору-то, гонору – хоть отбавляй. Послушаешь иногда, так они и не бичи вовсе, а художники свободные, корень жизни ищущие. Философы все – куда там Бердяеву? – у них на всё свой взгляд, от морали других отличный. Но присказка это пока. Жил-поживал Шнырь в Делиндре, вроде и сам по себе, но с мыслью задней, что если уж приспичит и жизнь невмоготу станет, он всегда сможет в деревню убежать, где мужики-зимовщики его не выкинут, прокормят – никуда не денутся — Закон тайги не позволят! А мужикам-то зачем он нужон? Они, чай, свои – не казённые харчи проедают! Терпи тут его – бездельника с его философией и собственной моралью. Зимовщиков двое – Андрей Андреич, пенсионер уже, из села от бабки сбежавший, чтобы водку там не пить и её разносы не выслушивать, и Вася, с шнырёвско-петюринской биографией кадр, но чудом их участи избежавший. Они тут трактора да технику сенокосную сторожат и коней деревенских кормят — Борьку и Буяна — огромных, на мастодонтов похожих. Занятие себе нужное и в тайге всегда найти можно. Мужики заездок на налимов загородят, проверять его ездят, да и так крючья у них стоят. По курьям сети подо льдом. Капкашки, петли заячьи неподалёку поразбросаны – тоже ходить надо. А не надо никуда идти, так мордушки или корчажки сиди плети, — на худой конец, сети штопай да пересаживай – к лету готовься. Квашню раз в неделю замесить нужно – хлеба испечь, – такого, кажется, вкусного, что и не едал никогда. И надо же тому случиться в тот год, что сбежали кони у мужиков – в жилуху подались. Путь не близкий – сто пятьдесят вёрст тайгой с гаком. Где ты их поймашь? Остались Андрей Андреич с Васей без транспорта и вроде как не у дел. Кто тут это добро возьмёт? Шнырь? Так они его вмиг вычислят и голову отвинтят. Прилетел за ними вертолет, забрали они все свои пожитки с рыбой и продуктами и улетели. А тут Колян в Делиндре заголодовал, доев последнюю собаку, и, чтобы ноги от голода не протянуть, двинул в Деревню. Пришел. А тут! Батюшки светы! – нет никого! Бросился он шнырить по избе и закуткам. Нечего жрать! Нечего! Увезли, гады, всё — ему не оставили. Что делать? Что? Загрустил Шнырь и стал соображать, как ему жить дальше. В «жилуху» выходить, так это сорок вёрст без малого до Антонихи пёхать, без харча и лыжни — почти самоубийство. А там что? Ещё, считай, три раза по столько – одна радость, что зимовья погуще стоят. Но без продуктов как? Мужики там сейчас прокормят — не откажут, но в жилухе «по пьяни» не спустят! Побежал он снова шнырить по всем закуткам, теперь уже тщательней. Нашел в конюшне пару мешков овса, к потолку подвешенных, и мешок комбикорма. Ещё с полмешка комбикорма, мышиной мочой провонявшего, в предбаннике обнаружил. — Ура! – воскликнул Шнырь. — Живём! «Овёс – он же пользительный! Там же витамины одне! Его же от болезней прямо так едят! Его и поджарить можно – кофий сделать! Немцы же кофий из ячменя в войну делали? А комбикорм, так вообще — вещь! – там же полный баланс для организму!» И начал Колян жить-поживать в Деревне — на овсе да на комбикорме. С утреца встанет — кофейку овсяного дерябнет. На обед жиденькое – овсяная похлёбка, комбикормиком сдобренная. А вечером… (правильно) – каша. Но не шибко в рот еда такая без хлебушка-то лезет – и нашел он жернов в поварне старый и мельницу ручную соорудил. Теперь заделье есть – муку молоть и лепёшки жарить. Не долго и не коротко жизнь его такая продолжалась – пять месяцев, считай, до самого весеннего распылу. Ружьишко у него было, — иной раз накатит на него — он его на плечо, на лыжки встанет, да по окрестностям. Рябчишка там какой или глухаришка, может, когда и попадал на мушку, а бывало, что и сохатиные следы встречал – облизывался. Но за сохатым бежать одного желания мало, для этого много чего требуется: ноги крепкие, дыхалка не слабая, «палка» добрая – то есть ружжо нужна; смекалка, наст и собачка не помешают, а главное, без фарта не обойтись. Вот с этим не знаю, как у него дела обстояли – врать не буду. По слухам – не очень. А худо ему одному живётся, муторно. Что на свете белом творится – не ведает, поговорить не с кем – последнюю собаку сожрал. Не остаётся ничего, как с самим собой на бумаге беседовать. Про дела свои скорбные и мысли разные, что в голову лезут, записывать. Вдали от «жилухи», сказать надо, измерение иное, от цивилизации отличное. Там много чего передумать приходится, и по-другому. Изнутри Природы самой, из той, из которой мы все вышли и в которую уйдём, к которой относимся только как потребители, не отдавая ничего взамен, — на жизнь посмотреть. Невольно там философом станешь и Льва Николаича зауважаешь. Вот и сидят мужики по зимовьям — думы свои на бумагу укладывают, всё больше на тему: «Спасибо тебе, Фаy`на, за Фa`уну!» Бывает в ином — стопками общие тетради на полочке лежат, для всеобщего обозрения и в назидание потомкам. Вот только потомки разные – те, в основном, что мысли чужие по нужде лишь используют. Многое в тех тетрадях есть, всякое. И матерно, но от души. Кто и стихоплётством промышляет – другой любомудрствует. Иной раз такие стихи или прозу прочиташь, что подумашь даже: «И пошто ты, паря, по этим таёжкам шарошишься? Беги вприпрыжку в литинститут – почище иных писак будешь!» Но погибнет талант в тайге или в бутылке. Шнырь тоже писака известный, но не осталось от трудов его ничего, окромя фразы одной, всю округу умилившей, написанной после похода за сохатым: «Сиводня хадил по бальшому. Не удалось». Но нашелся хохмач, ещё тот! — который снизу аккуратненько карандашиком приписал: «да гдеш тибе удасца-то на камбекорме-то». Поморозился потом Шнырь, но тело с дурной головой спасли – руки-ноги отрезали. С утра Сергей уходит. Кобели уже отбежали к началу разных чудниц и нервно с нетерпением поглядывают на него, пока он надевает лыжи. Из зимовья через закрытую и изнутри отцом привязанную дверь доносится жалобное поскуливание и негромкое тявканье Лайки и Тайги, которых сегодня на охоту не берут. Надев лыжи, он забрасывает через плечо карабин и всё ещё в сомнении — брать или не брать, — надевает «Белку». Лишь один шаг его срывает с места не угадавшего сегодня направлениия Шпану. Тот как вихрь проносится мимо охотника, и в один миг обе собаки скрываются с глаз. Сергею надо пройти по путику три километра, потом свернуть к реке, пересечь её и выйти на открытую гарь, местами поросшую лиственным молодняком с большой примесью ивняка – любимого корма сохатых. Он размашисто идёт по лыжне и думает о том, что с погодой ему не повезло – скрадом пройти не удастся, и уповает только на ветерок, шумящий в вершинах деревьев, и на собак, которые, возможно, лося на гари крутанут, а он из «длинной палки» его на чистом месте издалека достанет. Лыжи поскрипывают, он поглядывает вокруг, стараясь не упускать из виду собачьих следов, которые впереди него, как всегда с утра, прыжками несутся по лыжне, вслушиваясь во всё, что их окружает. Заниматься зачисткой территории, наматывая круги по лесу, им сейчас без надобности из-за того, что всё уже здесь зачищено, и если и осталась какая-то бельчонка, то пусть живёт себе с богом – на будущий год плодится. Сейчас может быть только соболь, по которому собаки, скорее всего, сколются. И этого он в душе совсем не желает, только потому, что настроился уже на «большого», спланировав весь свой дневной ход, почти явно представляя, как сохатые там сейчас ходят и лежат, его дожидаясь. Но весь настрой его вмиг рушится от одного взгляда на закрытый капкан очередной ловушки и густые наброды собак вокруг неё. Подойдя ближе, внимательно разглядывает всё вокруг, стараясь уяснить, что же здесь ночью произошло. В капкане кто-то был, но он пуст – добыча исчезла. На собак он грешить не смеет — у них нет привычки чистить капканы. Опыт подсказывает: «В капкане была уже стылая белка, и её утащил соболь. И соболёк-то сеголеток — совсем махонький, зиму не переживёт». Прикинув по времени свою скорость хода и скорость бега собак, Сергей почти уверен, что собаки давно его нашли, но лая почему-то не слышит. Сбросив с головы капюшон и сняв шапку, он долго вслушивается в тайгу, но в ней нет даже намёка на посторонние звуки. «Надо идти к собакам – они его не бросят», — этот главный постулат охоты с лайками заставляет снять с себя котомку и карабин, рассовать по карманам фонарик, капканчик, заячью петлю, свои фирменные дымовухи, и с одним ружьём и топором в руках повернуть лыжи по ходу кобелей. След тянется в гору, и он старается поспешать. «Это «шахтёры-копатели» — соболь в «запуске»! Поэтому собак и не слышно», — приходит мысль, и в этом он уже не сомневается. На неё наталкивает то, что на собольем ходе то тут, то там видны дополнительные чёрточки, и прыжки зверька совсем невелики. «Он тащит белку — логово недалеко», — ставит Сергей диагноз следу, но опасается, что тот уйдёт в близкий уже курумник. «Вот они, красавцы!» — скоро замечает на склоне большой кедр, в корнях которого маячит собачий хвост, а весь снег вокруг усыпан слоем земли… Он выскочил через четыре часа после того, как Сергей начал его добывать. После того, как были обстреляны все непроглядные места кроны и спалены все дымовухи. После того, как была снята вся подстилка до земли между корней и проверена каждая дырка. После того, как не осталось даже злости, а только одно любопытство: «Куда же здесь ещё можно спрятаться?» Во время того, когда он рубил последний оставшийся корень. Вдруг взметнулась по стволу чёрная лента. И мигом взлетели со своих лёжек подрёмывающие и безучастные к его заботам собаки, поднявшие неимоверный гам в такой тихой до этого тайге. А соболь пошел, пошел, пошел серпантином по веткам в самую вершину. Сергей бросается к ружью, но стрелять не приходится – прыгнул его соболь. С самой вершины прыгнул под склон. И летит, летит – двадцать пять метров по воздуху, похожий на большую чёрную летягу, растопырив лапы и покручивая хвостом. Кобели, расположившиеся с разных сторон, поодаль от кедра и выше его по склону, враз замолкают и с бешеной скоростью несутся вниз, к месту вероятного приземления соболя, но чуть не добегая до него, совершенно синхронно прыгают ему навстречу, одновременно ловят его в верхней точке своего прыжка и, мотнув головами, разрывают в воздухе. К зимовью он приходит засветло и, заслышав скрип его лыж, из двери выходит покряхтывающий Петрович и с улыбкой громко спрашивает: — Ну и как, сходил по большому? — Не удалось. — А пошто собаки пришли все в крови? — А по то, что сволочи! Андрей Карпов из книги «Закон тайги»
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 24 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 24 июня, 2009 Товарищ Пузырёв Его и Пузырём-то звали только потому, что Сергей хотел его продать, а имя, думал, пусть хозяин сам даст. Однако звать щенка как-то надо. Можно, конечно, и просто «Эй». Но к «Эю» вскоре приклеилось слово «Пузырь», оттого, что как нажрётся, так на оного и похож. Так что стал он «Эй, пузырь». А вскоре «Эй» куда-то затерялся. Хозяина путного для него не нашлось, и остался он жить у них, превратившись в такого бравого кобеля, что просто на загляденье. Экстерьерчик у него – хоть на выставку выставляй, а тяму в голове по мясу не меньше чем у Загри, который ему и отцом и дедом сразу приходился. Кроме копытных, он, правда, больше никого признавать не желал – не было для него другой достойной дичи. И в кого такой пошел? Деда-папа его прёт, бывало за сохатым, стараясь обрезать того, но попадись ему след соболя-свежака, так он обязательно по нему сколется. Умке – мамане так соболя да белки даже ночами грезились — бывало, в зимовье под нарами ка-ак взлает во сне тоненьким таким голосишком: «Ававававав». И такую они пару со своим дедом-папашей составили, что любо-дорого посмотреть – лучших загонщиков и доборщиков ещё поискать надо. Смычком-то их назвать нельзя. Это у гончаков смычки, где они зайчишку или лисичку вместе носятся – шукают, а как найдут, орут на всю округу так, что все собаки на песню гона сбегутся, или от страха, наоборот, разбегаются. Лайки ребята молчаливые и индивидуалисты каких поискать. Пока зверя ищут, следы их не пересекутся даже — они широко, всяк по своему ходу идут. Одно лишь исключение бывает – когда мамка с молодыми. Ну а найдут, так только воочию, пока зверя видят, один раз гаркнут – тут уж стой на месте, поднимай свою ружбайку и будь готов нажимать. И гонят все по-разному, иной даже пешком, где зверь по воздуху как птица не летит, а семенит рысью и на собаку оглядывается. Но это — редко. У лаек вообще азарт поперёд их самих бежит, между ними и зверем. Чуть не день, бывало, ходишь — загрустил уже. И следы вроде есть, и наброды, и на прыжках, но пусто, пусто – одни птички-синички мелкие, да дятлы сушины долбят. И про охоту ты забыл – вроде как просто гуляешь, по привычке по сторонам поглядываешь, да ружьё в руках, готовое к выстрелу, держишь. Вдруг: «Стоп! Что-то не так!» — уловил шевеление. И встал мгновенно как вкопанный. Лишь только глазами одними, глазами шаришь — выискиваешь, что смутило тебя. Полными шарами не таращился! Нет! А вроде исподволь! Исподволь! — чтоб взглядом зверя не напугать. А сердце уже в другом ритме бьётся, адреналином спрыснутое. «Вон ещё! Ещё! Ещё мелькает!» «Ах, черт!» — это товарищ твой, так же как ты, скрадом потихоньку сбоку вдалеке вышагивает, временами останавливается и глазами по сторонам зыркает. «Ававаф!» — впереди. И ты уже не ты будто, не тот человек, который лишь мгновение назад шёл усталый и грустный. Быстрый взгляд — оценить обстановку и бегом под сосну, от которой обзор получше. Встал перед ней и ружьё у плеча. «Всё! Готов! Гоните!» И лишь надежда одна! Лишь фарт, который набежит – не отмахнёшься! И весь ты в слухе теперь и в зрении, и сердце ритм свой набирает. Но глушишь его, глушишь: «Спокойно! Спокойно! Должны же выгнать. Должны! Не на меня, так на соседа!» Вдруг, раз! Мелькнуло в кустах! И видишь, видишь – выскочили косули сибирские, размером, что лани в Европе. Впереди гуран летит, а сзади помельче тройка. «На меня! На меня давай! На ме-е-еня!» — всей душой кричишь — зовёшь их. И верно! Как услышал будто – пошел гуран в твою сторону, а тройка в соседа метит. — Тр-р-рык! Тр-р-рык! Тр-р-рык! – копытца по мёрзлой земле. «Бли-иже, бли-иже давай!» «Вот здесь! Упреждение! Пора!» Бах! — сломило гурана – птицу летящую. Бах! Бах! — дуплет у соседа. Но что там у него — тебя не волнует. Ты к своей добыче стремишься, весь в радости, тебя переполняющей, что не сплоховал, что всё правильно рассчитал и выстрелом своим перед собой же горд становишься. Лишь горечь мимолетная по сердцу из-за того, что это твоя рука красоте этой дикой жизнь оборвала. Но затмит её чувство добытчика, атрофированное ныне у многих, так понятное предкам нашим, из пещер и лесов повылезших. Да так, что хочется «О-го-го-го!» закричать и дубинкой над головой поразмахивать. А тут и товарищ Пузырёв по следу подоспел, с пастью раскрытой и языком выпавшим. Запыхался загонщик бедный – он хоть и тоже о четырёх ногах, но они у него раза в два поди покороче гурановских. — Ну, молодец! Молодец! Спасибо тебе! – кобелю в благодарность. Но ему она не нужна пока – он в заботе весь, и точка для него ещё не поставлена. Не загонщик он теперь, а инспектор, работу твою ревизующий. Лишь коротко нюхнув гурана, понёсся на круг – проверить, куда остальные косули девались. Обследовал: здесь нет! — и прямиком к соседу, бросить взгляд, в кого же тот пулял. Но как там без проблем? — «поторопился», да «не так бежали», «второй заряд вообще по дереву влупил». — Но первым зацепил! Кровь есть! — Собаки где? — Пошли! — Пузырь один? — Нет – оба! И всё! Теперь они не загонщики и не инспекторы вовсе, а доборщики. Те, которые честь твою спасают, если она у тебя ещё есть, исключая возможность битому зверю мучительно погибать от ранения, а дичи бесцельно пропадать, обесценивая тем самым самую охоту. Теперь у них даже сознание другое, чем было полчаса назад! Теперь они не на двуногих под бабахающую палку зверя выгоняют. Нет! Теперь зверь полностью их объектом охоты становится, да так, что двуногие вроде тут и ни причём. Они его только вначале ногами догнать стараются, а не получится – всё, стоп! Меняют тактику — умом давай, голосом крови поддержанным! Уже не ласковые любимцы охотничьей публики – Пузырь и Загря по следу мчат, а волки – чисто волки! Со всеми их повадками и умением! У битого зверя в гору скакать сил нету – он в крепи всё лезет, в низины метит. И разделяются волки доморощенные, как мы до этого, в «стрелка» и «загонщика». Только у первого нет дубины, огнём и картечью дышащей, а лишь клыки одни острые. Сколется «стрелок» со следа и в гору пошел, где бортом ход чистый и быстрый. Вот по нему он и бежит – всё высматривает. А «загонщик» толкает впереди себя подранка по чаще ключа, где через три метра уже ничего не видно, всё норовит его к борту прижать, к «стрелку» поближе. Раз не получилось, ну два, на третий тот всё равно подойдёт – никуда не денется. Поддавит его волчина задний – отвлечёт на себя. Вот тут зверю смерть и пришла – от мучений избавила. «Стрелок», бывало, и за кустом спрячется, или скорость по склону накоротке наберёт и в лоб подранку неожиданно выскочит. Шерсть и кровь всегда на побоище. Одуреют лайки от красненькой, и давай добычу свою рвать, а потом ею же и закусывать. И не припомнится даже, чтобы хоть раз досталась нам печёнка сладенькая, и на стёгнах мякоть целою была у подранка долгого. Успокоятся они только от сытости. Бывало, волками завоют, так что от настоящих не отличить. Вспомнят вдруг о хозяевах, и напрямки — по самому короткому пути к дороге торной, где машина стоит. Ты аж диву даёшься – ну, как стрела! — через увалы, распадки и рёлки. И бегут по ней навстречу, с полными брюхами, все в крови и шерсти перемазанные. Встретят своих и, кажется, нет на свете более счастливых и радостных существ из собачьего племени. Андрей Карпов из книги «Закон тайги»
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 24 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 24 июня, 2009 Специально для totma выкладываю оставшийся у меня рассказ Андрея Карпова из книги «Закон тайги», а так же могу сказать, что книгу эту скачать невозможно, ее можно только купить. Рассказы эти я нашел на просторах интернета, они видимо были размещены в качестве анонса книги, честно говоря, мне очень очень понравились, собираюсь заказать книгу, автору огромный респект! А прочитать еще рассказы и повести и купить книгу можно здесь http://zakon-taigi.narod.ru/ Мать соболей калайских В тот день, уже с рассвета, и на душе и в природе было нехорошо. Тайга гудела. Непогода была переменчива — то чуть стихала, и тогда из-за рваных облаков к земле проскальзывало солнце, а то налетал порывами сильный ветер, от которого в округе на разные голоса скрипели готовые повалиться деревья. Чаще ветер был пустой, лишь срывающий с деревьев отжившие желтые иглы и обламывающий сухие ветки, покрывая ими белый снег. Но, время от времени, он толкал впереди себя снежно-крупяной заряд, и тот обрушивался со всей силы на тайгу, поглощая всё вокруг, забеливая снегом стволы деревьев и забивая глаза. С выходом Сергей с отцом припозднились, и собаки, не дождавшись их, самостоятельно ушли на охоту. На призывные выстрелы вернулись только Вулкан и Шпана, а Загря где-то затерялся. Километра через полтора, на гари, им попалась пара свежих лосинных следов. Звери ночью стояли здесь, а к утру с непогодой пошли в гору. Вся гарь была избегана ещё и соболями. Кобели, судя по следам, покрутились здесь изрядно, и подались, как хозяевам показалось, в нужном направлении, а лосей преследовать не пожелали. Дожидаться собак охотники не стали — путь предстоял долгий, а груз на плечи давил тяжелый, и поэтому гарь прошли без остановки. Через полчаса стало понятно, что впереди нет ни одной собаки. Побросав в снег котомки, они долго и напряженно вслушивались в стонущую и временами замирающую тайгу, но что-либо расслышать было сложно. Ветер гонял звуки, и если здесь он затихал, то где-то там — вдали – шумел, и от этого казалось, что они улавливают лай, да только непонятно — где. То вдруг взлаивал Шпана, а то Вулкан ревел злобно и с надрывом, то вдруг всё стихало, и собачьих голосов на фоне таежного шума различить было нельзя. Надежда, что кобели придут сами, иссякла через четверть часа, и, взяв лишь один карабин, Сергей пошел обрезать следы сохатых. Из гари они вышли в чистый, без валежника и кустов, снизу пологий распадок, заросший могучими елями и кедрами, и направились по нему вверх, к хребту. След Вулкана прыжками тянулся по их тропе, а обратного следа не наблюдалось. И это означало только то, что где-то там, впереди, он мог их остановить, поскольку здесь пробегал уже часа полтора назад. Такая мысль подстёгивала охотника, и через каких-то сорок минут он был уже почти на хребте, где сохатые и лежали. Их лёжки видны были издалёка, здесь их Вулкан и стронул, но подойти незаметно ему не удалось, хотя он и пытался это сделать, стараясь развернуть зверей «взадпятки». Те сначала галопом пошли вдоль хребта, удаляясь от чудницы, но скоро перешли на рысь, и стало понятно, что задержать их Вулкану не удастся — две его попытки выйти им в лоб и разбить пару успехов не принесли. То, что собака не смогла лосей остановить, Сергея не удивляло, но изумило другое: уже по их следам успел набегать соболь! Его нарыск тянулся рядом со следами, навстречу их хода, и дошел до лёжек, где он всё вокруг избегал. И это уже был второй свежайший след — первый он подсёк ещё на подъеме. Но если там сомнения ещё оставались из-за мимолётности взгляда на него и неимения времени разбираться, то здесь уже сомневаться не приходилось. Соболя бегали! Они все повылазили в эту непогоду из своих убежищ, с желанием чем-нибудь под шумок поживиться! Остаться в такой день без лаек было очень досадно, — любого из этих соболюшек каждая из собак могла найти в течение десяти минут. И с этой обидой Сергей начал призывно орать, силясь перекричать ветер, но его усилия ни к чему не привели, и тогда настало время открывать беглый огонь из карабина в воздух. Пальнув три раза и выждав какое-то время, он ни с чем покатился по своей лыжне вниз. У первого соболиного следа, истоптавшего собачьи и лосиные следы, он вновь остановился и продолжил свой ор и стрельбу, на которую тотчас отозвался откуда-то издалёка, из самой поймы, отец. Красный от натуги, виновато улыбающийся, в сбитой набекрень шапке, прикрывающей взмыленные волосы, с топором в руках, прервавшись от разрубания очередного корня и разводя в разные стороны руки, Петрович встретил сына громким восклицанием: — Ну ничё не могу поделать! Всё уже здесь изрубил. Вон он! И сидит-то совсем недалеко, уркает, а выгнать никак не получатся! Потрудились они здесь на славу. В корнях огромного, более метра в диаметре кедра, всё было изрыто-ископано. Снег отсутствовал, а вместо него была сплошная снежно-земляная каша, истоптанная собачьими и человечьими следами, обильно сдобренная щепками из-под топора. Под корнями зияли ямы, и сейчас с остервенением копаемые Загрей и Шпаной, иногда тонко взлаивающими, задыхающимися и визжащими от азарта. Каждый из кобелей к соболю добирался своим путём, из-под земли торчали только их грязные, постоянно помахивающие хвосты, и грунт из закопух летел метра на три. Временами они вдруг переставали рыть, падали в ямах на спину и с рычанием начинали рвать клыками мешающий им корень, постоянно отплёвываясь от попадающей в пасть щепы. Перекинувшись парой фраз о сергеевом походе, охотники начали осматривать соболиный «запуск». Перейдя на другую сторону дерева, где отец вырубил большое ромбовидное отверстие в дупло, Сергей заглянул в него и, пристраиваясь послушать, что там внутри происходит, уловил сильный и стойкий запах старого соболиного жилища. — О! Так вы, паря, тут хату соболью в расход пустили! — с сожалением за содеянное воскликнул он, поскольку разорять такие логова в тайге не принято. — Да вот так уж получилось. Сам думаю. Ну чё уж теперь делать? Давай добывать, — кивая головой и разводя руками, виноватым голосом ответил Петрович. Действительно, делать было нечего, он тут возился уже больше двух часов, время перевалило за полдень, надежды дойти сегодня до следующего зимовья уже не было. Все соболя на хребте давно разбежались, и бросить сейчас эту мамашу в её родовом гнездовье, где она принесла, возможно, уже не один десяток соболят, казалось им неразумным. Из необходимых вещей, нужных для добычи соболя в «запуске»: одного или двух капканчиков, сетчатого рукавчика, остренького крючка-тройничка, заячьей петли и чего-нибудь такого, что можно сжечь с едким вонючим дымом, — у них с собой почти ничего не было, всё осталось в далёких отсюда котомках. В карманах нашлась только одна их фирменная дымовушка — пластмассовая гильза двенадцатого калибра, набитая серой из стандартной дымовой шашки в смеси с дымным порохом для ускоренного горения и вставленной охотничьей спичкой вместо капсюля; немного тонкой проволоки и кусок сетчатого полотна, размером с квадратный метр. Повытаскав за хвосты грязных, обезумевших от близкого соболя кобелей и встав на карачки, они щупом, сделанным из длинной и тонкой талины, обследовали полость, где соболюшка сидит, и, определив единственное для неё место, где она должна выскочить, принялись загораживать его сеткой. В это время прибежал Вулкан и с ходу, лишь рыкнув на Загрю, нагло влез в его закопушку, начав в ней бесноваться так, как будто вся его жизненная энергия дана ему была только для того, чтобы он добрался именно до этого соболя и разорвал его в клочья. Скоро загородка в виде загончика с полом и крышей из натянутой на колышки сетки, как раз напротив предполагаемого выхода, была готова. Зайдя с обратной стороны собольего убежища, где буйствовал Вулкан, Сергей чиркнул коробком по спичечной головке дымовушки, привязанной на конец щупа проволочкой, и раздавшееся шипение от искрящегося извержения плотного едкого дыма враз образумило собак. Они отскочили от дерева и стали с интересом поглядывать на хозяев. Дымовуха была сунута в заранее приготовленное отверстие, которое тут же было заткнуто подошвой сапога. Соболька вылетела почти мгновенно и с ходу попала в загончик. Сергей с отцом рухнули на неё, пытаясь поймать, но она чудом вывернулась из сети и стремительно замелькала между плотно стоящими кустами и небольшими деревьями. Кобели в один миг, все разом взревели и на бешеной скорости бросились её догонять. Антрацитово-чёрная, первоцветная лента, сжимаясь вдвое при приземлении и вытягиваясь в прыжке, молнией неслась по снегу, а собаки, мешая друг другу, молча, лишь слышимо лязгая зубами, висели у неё на хвосте. Охотники с замиранием сердца смотрели на эту погоню, ожидая скорой развязки. Не глядя на клацающие челюсти трёх кобелей, соболюшка упорно пропускала одно за другим большие деревья, а в них все больше и больше зрело удивление оттого, что она это делает. Каждый раз лишь вспыхивала искорка надежды, что вот сейчас она взлетит на следующее, но и эта искра мгновенно гасла, затмеваемая всё возрастающим убеждением, что вот сейчас — в следующее мгновение, — собаки тормознут в едином рычаще-визжащем клубке, и от неё останется только воспоминание. Она взлетела на большой, сильно наклонённый кедр и сразу же ушла в его вершину. У Сергея с отцом отлегло от сердца, что в собачьих зубах она не погибла, и над всеми чувствами взяла верх уверенность в том, что теперь осталось лишь подойти к дереву, высмотреть затаившуюся в его кроне зверушку, тщательно прицелиться и нажать на спуск. Кедр был старый и умирающий, готовый, казалось, завтра свалиться сам. На две трети от комля ветки на нём отсутствовали, а выше их было совсем немного. Росли они редко, и то какими-то пучками. Вершина проглядывалась хорошо, и надежда на скорую добычу у охотников только возросла. Но они долго ходили вокруг дерева, задрав головы и вглядываясь во все потаённые места, однако соболюшки там не наблюдалось. Во всей вершине было всего два места, в которых можно было затаиться, и Сергей начал их планомерный обстрел. Он тюкал и тюкал по этим местам, стараясь класть пульки так, чтобы они только выпугнули её, но ни в коем случае не зацепили. Но всё было тщетно. Потом они вновь продолжительно и упорно ходили вокруг кедра, пытаясь хоть что-то разглядеть — всё было напрасно. Ветер качал ветки, и казалось, что это шевелится их потеря, но, зайдя с другой стороны, они видели, что в том месте никого нет. Всё это было похоже на мистику, но, ощущая себя завзятым материалистом, Сергей вновь открывал огонь. Опыт говорил о том, что, скорее всего, где-то есть дупло, но увидеть его они никак не могли, и от отчаянья он расстрелял все плохо видимые места дробью. Соболька исчезла! Пора было подумать о доме. Ветер не умолкал, и их собаки, давно уже перестав обращать на хозяев внимание, занимались своими делами: Вулкан со Шпаной безучастно лежали в сторонке, а Загря самозабвенно лаял в полусотне метров на очередную — уже вторую - белку. Но белки их сейчас ничуть не интересовали, и потому Сергей не пошел стрелять первую — рыжехвостую, и также не сделал этого, когда чернохвостка из-под собаки прискакала по деревьям почти к ним в руки. Им нужен был соболь! А он не давался! На коротком, из нескольких фраз, совещании постановили дерево срубить. Тревога в охотничьих душах нарастала, и они теперь боялись, что Сергей ненароком, в тёмном месте, соболюшку убил, и она лежит там сейчас, бедная, и просто напрасно пропадёт, если они это дело сейчас бросят. Рубить деревья им было не привыкать, и они немедленно приступили к этому, может быть, не очень благородному занятию. Кедр был дуплистый, как и все таёжные кедры. Он был старый, и значит, его дупло было настолько велико, что ствол от комля представлял собой трубу с толщиной стенки не более семи сантиметров. Они без разговоров, меняясь, превращали в щепу нежно-розовую кедровую плоть, начав рубить его с тыльной стороны наклона и разводя проруб то в одну, то в другую стороны. После того как он ушёл за половину, дерево начало качаться, и с каждым последующим ударом дыра видимо увеличивалась. Топор сломался в тот момент, когда кедр, казалось, должен был рухнуть ещё десять минут назад. Сломался Петровичем насаженный топор! Сломался «по живому»! Это было невероятно! Дабы исключить любые случайности, каждый их ходовой топор имеет длинный приваренный язычок, прилегающий к топорищу со стороны лезвия, и приваренную к обуху пластину, которая на двух длинных, но тонких шурупах, через дырки «в потай», дополнительно удерживает топорище, сделанное из несколько лет выдержанной, заболонной части берёзы. Топор насаживается «на века», с клиньями «на клею», и не расшатывается годами даже при интенсивной работе! Топорище не лопнуло, не расщепилось, а просто переломилось в том месте, где кончалась пластина. Просто переломилось! Они долго и молча смотрели на то, что недавно было топором, и лишь хмуро бросив отцу: «Отойди!» — Сергей начал сосредоточенно долбить тот малый остаток недоруба, который теперь был не более двух дециметров в длину и пяти сантиметров по толщине. И это со стороны наклона! Кедру просто не на чем было держаться! По всем земным законам, от тех тонн груза, которые давили сейчас на эти остатки, перемычка должна была лопнуть, как спичка. Но тюканья Сергея успехов не имели — замаха не было, а от тех ударов, что он наносил, смолёвая древесина отбивала топор, как тугая резина. Моральные силы кончались, и он от кедра отошел. Хмурый Петрович молча взял из его рук топор и куда-то удалился. Сергей огляделся. В разных местах, свернувшись клубками, лежали собаки, искоса и, казалось, с сочувствием поглядывая на хозяев. Сильный ветер беспрестанно шумел в вершинах деревьев и с огромной скоростью гнал низкие грязно-серые растрёпанные облака. Было зябко. Уже темнело. На душе было гадостно, противно и тревожно. Подошел Петрович, принесший на плече толстую осиновую вагу. И срубил он её, как Сергей понимал, только из-за того, что любую работу, пусть самую неприятную, не мог бросить, не доделав до конца и не приложив к ней всё своё умение и изобретательность. Подтесав с двух сторон конец, они молча воткнули её в разруб, и Сергей надавил вагу всей своей массой. Он висел на ней, поджав ноги, но кедр только раскачивался и не падал. Он не падал! — Знаешь, отец — после долгого молчания заговорил Сергей. — У меня такое чувство, что если мы её сейчас добудем, то с нами что-то случится! Бог нам этого не простит! — И у меня тоже, — коротко ответил Петрович. Вытащив на всякий случай вагу, они молча собрались и пошли в зимовьё. Вечер прошел в думах и без разговоров. На душе Сергея камнем лежало то состояние, когда казалось, что он уже совершил какую-то непоправимую ошибку, и преступление его омерзительно и гадко. Беспрестанно мучил главный вопрос: «Зачем мы эту мать соболей калайских так долго и упорно добывали? Зачем?» «Ради денег?» Нет! В алчности их заподозрить было нельзя. «Ради азарта, как у собак?» Да нет же! В такой день они могли найти другого соболя. «Ради охоты как работы, когда привыкли исполнять всё до конца?» Не знаю!.. Всю ночь на нарах ворочался и Петрович.На следующий день они вышли с рассветом. И перед своротом в пойму, где они вчера упражнялись, Сергей поймал себя на мысли, что идти туда не хочет. Просто боится увидеть убитую им соболюшку! Кедр упал. Они обошли его и приближались к вершине с двух сторон. Свежих следов на выпавшей ночью пороше, как саваном подёрнувшей погребальной белизной поверженный ими кедр, не наблюдалось, и сердце начало сжиматься. Но вдруг он увидел их: аккуратненькие, маленькие, кругленькие следки соболиной самочки, чуть присыпанные снежком, начинающиеся после соскока со ствола. Они неспешно удалялись подальше в тайгу. От сердца отлегло. — Ну и к добру, — негромко произнёс Петрович, и они повернули лыжи назад. Она действительно сидела в дупле, незаметном снизу, которое образовалось от когда-то отвалившейся второй вершинки кедра. Оно было небольшим и круглым и уходило в ствол строго вертикально. И она никак от выстрелов пострадать не могла. На душе стало спокойно и весело. Они были за неё рады. За её смелость, хитрость, самоотверженность и удачу! Собаки без должного энтузиазма сунулись в её след, но он их не заинтересовал. День начинался яркий, солнечный и тихий. Вечером они подходили к другому зимовью. В котомках у них лежали десяток белок, отысканных разными собаками, соболь, найденный Вулканом, сзади приторочен глухарь, облаянный им же; и ещё одного — «дежурного соболя» — они, как всегда, добыли рядом с этим зимовьём, из-под Шпаны. Уже после ужина, когда по телу разливалась сладкая истома, когда негромко поигрывал в углу приёмник, и уютно потрескивала печь, Сергей вспомнил о вчерашней эпопее, и ему вдруг пришли на ум слова, сказанные как-то одним знакомым старателем: — Не надо жадовать, друзья! Не надо жадовать! Рассказы Андрея Карпова из книги «Закон тайги»
Местные егеря surok332 Опубликовано 24 июня, 2009 Местные егеря Опубликовано 24 июня, 2009 Лёх спасибо за россказ +5 ,я в заподной сибири ловил соболей забойкайле малость чуточку есть правды,а на самом деле всё подругому.Ты когда нибуть ловил куниц в капкан .Если ловил тогда поймёшь.
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 24 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 24 июня, 2009 surok332, Володь рассказ не мой - я автора же указал. А капканами никогда сам не ловил. Но судя по биографии автора ему хочется верить. И потом эти рассказы - это художественное произведение а не справочная информация - так что не исключена доля вымысла.
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 25 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 25 июня, 2009 Рождение соболятницы Собаки, они как люди – у каждой характер свой. Шпана — дебошир и забияка, которого все мы в своей жизни встречаем, в первых классах школы особенно, пока родители и учителя в смирительную рубашку его не поместят. Надев её на его непосредственность своими нотациями и неудом по поведению, навсегда, быть может, убив в нём зарождавшуюся личность. Забияки, они без повода ни одну бузу не затеют, для них главное справедливость. Им порядок нужен такой, каким он им видятся, а не таким, как принято. Отсюда и гавканье, которое многим не по нутру, и тумаки. Но добра в той душе куда больше, чем откровенного зла. Да и Шпана не человек — они его перевоспитать даже не пытались. Вулкан из тех, которых с одного взгляда чувствуешь, что этого лучше не трогать — пусть он сам по себе живёт. Таких людей среди людей не любят, хотя и видят, что он крепкий хозяин и любую работу сделает на совесть, какую ему не поручи. Перед таким, если при власти он, некоторые заискивают, но ждут, когда он должность потеряет, чтобы плюнуть вслед. Но на это ему самому наплевать – он себе цену знает. Лишь душевное тепло в них отсутствует, но не просят и они его для себя, для них только работа в счёт, а все эмоции и сантименты – побоку. Умка – сама непосредственность. Её душа для всех нараспашку. За всё хватается, но тяжелых дел никак не может доделать до конца — всегда её что-то отвлечёт, как, впрочем, и многих женщин. Но для всех она своя, и все её любят. Да и сама она во всех души не чает. А азарта в ней хоть отбавляй, иногда, правда, бестолкового. Вот Загря был парнем правильным. Таким, на которого можно во всём положиться. Из преданности, надёжности, послушания и доброты к людям состоящий. Охота для него всю жизнь была главным делом — тем, к чему он был готов всегда. А ума в голове, казалось, побольше было, чем у некоторых двуногих индивидуумов. * * * Сергей Лайку отцу на день рождения подарил, послав самолётом щенка от рабочей собаки. И увидел её, когда она была уже взрослой, окончательно познакомившись с ней только в аэропорту, когда они ждали вертолёт, чтобы лететь на промысловый сезон. Лайка выросла похожей на свою мать — не очень высока была в холке, тело имела слегка вытянутое, хвост кольцом и, может быть, чуть тонковатые ноги. Её по-женски небольшие, немного удлиненные лапки были собраны в тугой комок, и всё обличье говорило о том, что перед тобой сука, то есть собака женского рода, и кобелём она никак быть не может. Окрас Лайки был чёрно-белым, более типичным для русско-европейских и западно-сибирских лаек, чем более разномастный окрас восточников, которые обличьем своим и могучестью на лаек бывают вовсе не похожи. Из белого на ней была только яркая на фоне общей черноты манишка; зайчиком играл кончик хвоста, и как будто специально надетые белоснежные носочки на лапах, передняя левая из которых имела ещё и небольшое рыжее пятно. На её узкой по-лисьи мордочке, как раз над глазами, просвечивались два небольших светло-желтых пятна, говорящих, по поверью старых сибирских промысловиков, о её «двоечутости», что являлось исключительно добрым признаком хорошей рабочей собаки. Всем своим обличьем и характером она была похожа на школьную отличницу, у которой и в портфеле, и в тетрадках всегда был неизменный порядок, форма чиста и тщательно выглажена, уроки сделаны, и у которой было стыдно попросить списать домашнее заданье. Она вызывала лишь уважение, а не насмешки и откровенное отторжение класса, в силу того, что являлась иногда его единственной совестью. Столь странная, может быть, кличка Лайки произошла от названия речки, в системе которой расположены их угодья, но первый слог – «ка» — быстро исчез. Два сезона она уже отохотилась и вышла из тайги живой благодаря тому только, что была сыновьим подарком. — Шкуру, однако, привезём, — лаская её рукой за ухом, не очень серьёзно и спокойно произносит сидящий на поддоне с их грузом Петрович в тот момент, когда собака, млея от счастья, вся вжимается ухом в его колено, на которое поставила свои передние лапы. При этом её светло-карий умный с грустинкою взгляд, весь наполненный любовью, останавливается то на глазах Сергея, то Петровича. — Она у нас только белочков лает, а соболишков совсем признавать не хотит, — продолжает отец, и Сергей понимает, что это вовсе не шутка, и ему тяжело и жалко распрощаться с собакой, которую он растил со щенячьего возраста, на которую возлагал надежды. Но жизнь не даёт выбора ни собаке, ни им. Такова непреложная данность тайги и даже её закон, где ради любви никто собаку кормить не будет, и ей придётся сказать: «Прости!». — Ты будешь, дурочка, соболишков искать? Будешь? Теперь он несильно стучит костяшками пальцев по голове собаки, а та в ответ неустанно машет хвостом и блаженно щурит свои глаза. Они долго сидят молча, думая о дальнейшей судьбе собаки и той участи, которая, скорее всего, ждёт её в тайге. Хорошо понимая, что лайка-сучка, не начавшая работать на второй год, скорее всего, работать не начнёт никогда. Такой застой можно было ещё простить кобелю, хотя и его они бы так долго не держали. Начало сезона проходит в безостановочной работе с главным для тебя словом «надо», которое даже некогда произнести вслух. Надо перетаскать все вещи от далёкой вертолётной площадки до зимовья. Успеть наловить рыбы до ледостава. Заготовить на зиму дров. Настрелять на еду и на наживку рябчиков, пока ещё, в бесснежье, они идут на пищик. И ещё десяток разных «Надо!» Предзимье исчезает быстро, и вскоре его звенящее в ожидании зимы затишье со стылыми морозными ночами и хрустящим инеем на мёрзлой траве по утрам, с невидимыми от прозрачности заберегами по курьям и плёсам реки сменяется сначала лёгкой крупой, а затем основательным снегом. Начинает снежить и морозить, еженощно выпадает пороша, обнажая следы зверей, и зима капитально вступает в свои права. Время пришло — охота началась. В тот год с её началом снег повалил такой, что они уже через неделю встали на лыжи, и казалось, что соболей не добудут вообще. В ловушки те пока не шли, а Шпана нашел всего пару. Но вот погода повернула на лад, и тут загуляла Лайка. Ещё с чернотропа она старательно носилась по тайге, выискивала и облаивала белок своим тонким, далеко слышимым фальцетом. Полаять соболей она Шпане, как всегда, помогала, но на следы внимание обращать категорически не желала. С течкой Лайки для Шпаны началась охота другая. Теперь он носился позади неё, помогал облаивать белок, а если и пытался бежать за соболем, то скоро возвращался, понимая, что для его подруги они неинтересны. А все попытки охотников заставить собак идти по собольим следам ни к чему не приводили. В базовое зимовьё с обхода они вернулись в грустном настроении. Собачья любовь должна была продолжаться ещё неделю, но за это время могло навалить столько снегу, что охота с собаками обещала закончиться, так и не начавшись. Предстояло принять решение, и сложившаяся ситуация, казалось, выбора не оставляла. — Но она же их лает, когда Шпана находит, — говорит Петрович. — Да ещё как лает! Но Сергей и сам знает, что она их лает, и знает, почему отец ему об этом говорит. Он не может принять решения, и приговор должен вынести сын. — Она ведь белок не только на слух и верхним чутьём берёт, но и следы и деревья нюхтит! – вновь рассуждает отец, вынуждая Сергея дать ответ, но тот долго молчит, обдумывая тот последний шанс, который завтра собирается предоставить Лайке. — Надежда умирает последней,— после продолжительного молчания, спокойно отвечает отцу. — Завтра! Примем решение завтра. — И что ты надумал? — Завтра я в наглую поставлю её на след, — говорит он ему, но тот скептически морщится и, глядя сыну прямо в глаза, отвечает: — Ну, попробуй, попробуй! Только, думаю, толку не будет! День потеряем. Завтра рождалось морозным, солнечным и безоблачно тихим. Утром, сразу после кормёжки, пока собаки суетно дожидались выхода на охоту, Сергей привязал Лайку на коротком поводке к ближайшему дереву, а сам пошел собираться. Перемолвившись несколькими фразами с остающимся на днёвку отцом, собрался, бросил в котомку только котелок с обедом и топор, и скоро уже был на лыжах, с ружьём и котомкой за спиной и собакой на поводке. Лайка, не привыкшая ходить на привязи, то, задыхаясь, тянула его по лыжне со страшной силой, то сходила с неё и останавливалась, пытаясь поймать своим полным волнения взглядом человечьи глаза, не в силах понять, что происходит. Но хозяин лишь покрикивал на неё и безостановочно гнал вперёд. Обезумевший от любви Шпана, не страшась таяка, ежеминутно пытался воткнуть свой нос под хвост подруги, и приходилось кричать на него и топтать его лыжами, тот при этом отскакивал на метр и бежал сбоку, рыча и бросая на Сергея полные ненависти взгляды. След ночника попался километра через полтора, и Сергей повернул по нему, крикнув Шпане заветное: «Вот он! Вот он! Вот он!». Отчего в глазах кобеля безумие любви сменилось, как всегда, суетным азартом, и он будто бы безудержно бросился по следу, но вернулся очень быстро, потому что страсть любви переборола страсть добычи. А Лайка по следу идти и не собиралась, постоянно сбиваясь в сторону. Но Сергей, как заправский каюр, направлял её по следу таяком, несильно поколачивая то с одной, то с другой стороны. Каждый раз, когда она пыталась обойти какой-либо куст, под который подныривал соболь, он вновь устремлял её точно по следу, срубая ветки одним или несколькими ударами топора, освобождая себе дорогу. Что от неё требуется, она поняла довольно скоро, и потянула охотника за собой. Позади оставались чистины, мелколесники, кустарники и снова чистины, — соболь шел по широкой дуге, и через час они врубились в бурелом, фотографии и рисунки которого пестрят в учебниках и книжках, олицетворяя собой настоящую непроходимую тайгу. Здесь висели, стояли и лежали огромные и не очень деревья. Упавшие недавно и рухнувшие много лет назад, покрытые толстым слоем мха. Вертикально торчали моховые щиты свежих и растопыренные гигантские пальцы старых корней, обнажив интимно скрывающиеся под тонким плодородным слоем светлые суглинки, плитняки и щебень земной мантии. И всё это густо поросло разновозрастными пихточками, ёлочками, кедрушками, пихтовым стлаником и разными кустами. Идти по этому бурелому с собакой на привязи было невозможно, и Сергей было подумывал её отпустить, но его выручил Шпана, который, казалось, стал понимать, чего хозяин добивается. Самостоятельно по следу до самого бурелома он так и не пошел, а всю дорогу болтался сбоку Лайки. Его непонятные взвизги и гавки сначала смутили охотника, и он подумал, что тот соболя уже отыскал, но, хорошо зная, как он ведёт себя при нахождении около их убежищ, понял, что он просто зовёт Сергея за собой. Он уже нашел выходной след соболя из этого бурелома, а теперь требует, чтобы они с Лайкой к нему пришли! Сергею пришлось снять лыжи, и они перебрались к нему, не единожды при этом пересекая нарыск соболюшки, который здесь всё основательно избегал. Лайка каждый раз утыкалась мордой в соболий след, но Сергей всё оттаскивал её и тащил к Шпане. Тот сидел прямо на выходном следе, задирал вверх голову и вопил почём зря, всем своим видом выражая нетерпение, но по следу один идти не собирался. Едва дождавшись, пока хозяин наденет лыжи, собаки вместе рванули вперёд. Лайка, задыхаясь от верёвки, тащила его точно по следу, а Шпана страховал её сбоку. Такое поведение опытного кобеля для сознания Сергея было за рамками простых инстинктов и удивляло и веселило не меньше, чем если бы он услышал, как тот с ним заговорил! Через четверть часа они подлетели к широкой полосе гари, в которую соболь и ушел. Стоячих деревьев, кроме отдельных огромных лиственниц и редких сосен, на ней не наблюдалось, а все деревья, когда-то росшие здесь, засохли на корню и упали, закрестив своими стволами всё обозримое пространство. Такие беды несёт тайге простой низовой пожар, лишь потому, что ели, пихты и кедры имеют корни, горизонтально стелющиеся по земле, а корни лиственниц и сосен уходят вглубь её и способны такие пожары переживать неоднократно. Сдерживать охваченную азартом преследования Лайку Сергей больше не стал, и отцепил её. Шпана нетерпеливо дождался этого момента, и они вместе замелькали среди стволов лежачих деревьев. Собаки взревели ещё до того, как Сергей прошел, обходя завал по чистому сотню метров, и то, что собаки ошалело заметались у корча в глубине гари, увидел сразу. А в том, что соболь именно там, уже не сомневался. Подойдя зелёным лесочком как можно ближе к собакам, Сергей снял с себя лыжи с котомкой, а с ружьём и топором полез к ним, то подныривая под высокие, то перелезая через низкие, упавшие лесины. То, что соболь в валежене, он убедился сразу, отогнав собак и сунув в дупло срубленный на ходу хлыстик. Соболюшка фыркал, урчал и кусал его конец. Выгнать его оттуда можно было, лишь прорубив ещё одну дырку в конце дупла, к чему не мешкая охотник и приступил. Соболь несколько раз быстро высовывал в прорубленную дырку головку, но выстрелить по ней возможности не давал, а ещё больше мешали это сделать не умолкающие ни на секунду собаки. Ни петельки, ни крючка, ни дымовушки в карманах у Сергея не оказалось и, поскольку всё это было в котомке, сразу направился туда, предварительно растащив собак по разным отверстиям. Но, не успев пройти и нескольких шагов, вдруг услышал сменивший визги и писки яростный лай и, оглянувшись, увидел стремительно взбирающегося по ближайшему листвяку соболюшку. Щёлкнуть его пулькой по голове труда не составило, и вскоре он держал в руках первого Лайкиного соболя, и отдал его собаке, чтобы она им потешилась, удерживая при этом Шпану. Но Лайка, ещё волнуясь, лишь аккуратно прикусила зверька и, слизнув кровь на головке, смиренно подошла к хозяину. Он сидел на валежине и ласкал, почёсывая за ушами, обеих собак, которые с разных сторон, положив свои передние лапы ему на колени, головами вжимались в него. Рядом лежал соболь, на которого они не обращали внимания, и все они были счастливы оттого, что непоправимого не случилось. Этого не случилось! Пока он добирался до своей котомки и лыж, там уже стояли, склещившись, его собаки. К зимовью они возвращались по речке, чтобы не идти по пройденному месту. Петрович ждал сына у избушки и еще издали спросил, как он сходил. Но Сергей, напустив на себя нарочитую серьёзность, подходит молча, снимает лыжи, втыкает их в снег, не спеша стягивает с себя котомку и ружьё, вешает его на стену зимовья, краем глаза примечая, что отец не сводит с него глаз. — Ну, чё молчишь-то? Скажи хоть чё-нибудь! – ещё раз напряженно задаёт Петрович свой вопрос, но сын, не говоря ни слова, расстёгивает побольше ворот своей куртки, незаметно для отца достаёт из-за пазухи соболя и неожиданно, но несильно, чтобы тот успел приготовиться, из-под низу кидает его прямо в руки. Отец успевает соболя поймать, а Сергей, потрясая над головой кулаками, что есть мочи кричит на всю тайгу, пугая своим ором вновь склещившихся собак: — Ро-ди-лась! Ро-ди-лась со-бо-лят-ница! Отец внимательно смотрит сначала на него, а потом на соболюшку, лукаво щурится и, посмеиваясь, произносит: — Ну, молодец, раз так! Чё скажешь? Ну и к добру! Но, чуть задумавшись, добавляет: — А чё соболишка-то такой бусый? Почернее-то там не нашлось, чё ли? Родилась соболятница, их «беда и выручка», которая, встав на след, бросить его была не в состоянии. Она являлась той работницей, за которой надо было постоянно следить. И не потому, что она работала плохо, а потому, что работала слишком хорошо. Единственным её недостатком было то, что она могла, идя за соболем, сколоться на видимую белку. Что, впрочем, случалось редко. На охоте с собаками случаются странные моменты, когда они не желают идти по какому-то даже совершенно свежему следу. Со временем ты перестаёшь этому удивляться, понимая, что значит: «Этот соболь не наш!». Но Лайка шла за любым. Они выдёргивали её за хвост, почти задохнувшуюся, из собольих «запусков»; дожидались, прислушиваясь, — не пришла ли? — ночами; находили охрипшей на соболе к вечеру следующего дня; возвращались за ней обратно к зимовьям, из которых уходили вчера, и постоянно стремились подрезать её след, если она не приходила отметиться. Вся её натура старательной собаки доставляла им немало хлопот ещё два года, кроме того сезона, когда она всё же их покинула. Лайка заболела. У неё, как часто бывает у сук, рано лишившихся щенков, возникла опухоль в паховой области, переродившаяся в рак. Следующий сезон она ещё отработала, имея в промежности вывалившийся белёсо-розово-пятнистый, состоящий из плотных шаров, исходящий сукровицей курдюк. И казалось, что он ей нисколько не мешал, хотя основательно изодрался об ветки. Но это, скорее всего, было только видимостью, потому что каждую свободную минуту она ложилась на снег и начинала его тщательно вылизывать. Попытки обратиться к ветеринарам и хирургам в посёлке заканчивались единственным предложением: «Собаку усыпить!». Перед отлётом на её последний сезон все, кто был в аэропорту, смотрели на них с Лайкой либо с сочувствием, либо как на последних стяжателей, либо как на идиотов. Но для них это была не та собака, которую можно было запросто лишить жизни. И ни в коей мере не возникало желания ради наживы до последней возможности эксплуатировать смертельно больное животное. Теперь, кроме Шпаны, с ними было ещё два кобеля, идущих на промысел по второму году и мастерски работающих всё – от белки до медведя и сохатого. Они вновь сидели на поддоне со своим бутаром, вновь ласкали, как и два года назад, Лайку, и снова думали о её судьбе. Помочь ей могли только они. Только они могли дать ей ещё один шанс. Операцию Сергей делал сам, тщательно к ней подготовившись, а отец ему ассистировал. Она происходила днём, прямо у зимовья, на прибитых к высокому пню лодочкой досках, чтобы собаке было удобно лежать, а им стоять у стола. Он вырезал ей весь курдюк, пораженный метастазами, уходящими внутрь живота, который теперь уже свисал до самых колен. Удалось аккуратно обойти все сосуды до скальпельной остроты наточенным и продезинфицированным над огнём и спиртом ножом. Вся операция длилась больше часа и шла без анестезии — «по живому», поскольку им нечем было Лайку ни проколоть, ни усыпить. За всё это время она ни разу ни дёрнулась и даже не всхлипнула, а лежала так, как они её сразу положили, удерживаемая Петровичем. И только слёзы текли из её глаз. Она вновь неутомимо искала соболей и белок, бегала на полайки кобелей, ластилась к хозяевам, и в ней ни на йоту не убыло жизнелюбия, азарта и трудоспособности, и только глаза налились непроходящей болью и тоской. От беспрестанной работы, цепляясь за кусты, она пару раз распускала нитки брюшного шва, и они, подшивая их, видели, что их хирургическое вмешательство избавило её лишь от неудобств, но не от самой болезни. -**- За час до отлёта в город Сергей подошел к собачьему вольеру. Лайка протянула ему через решетку свои комочки лап, за которые он ухватился, долго и неотрывно смотрела в глаза и вдруг зевнула коротким зевком, махнув по воздуху розовым лоскутком язычка, и, закрывая рот, улыбнулась Сергею. Вся тоска её глаз вмиг исчезла, и они брызнули тёплыми лучами любви и доброты, кои ты можешь увидеть лишь у людей, которые тебя понимают. Он улетал, увозя с собой «скорохвата» Вулкана и Лайкиного со Шпаной сына, будущего профессора Загрю. Но сама Лайка в их памяти осталась вот такой — скромной отличницей, готовой в любую минуту встать, спасая авторитет своего класса, да и самого учителя тоже, выйти к доске без приглашения и ответить урок, которого сегодня не знает ни один ученик. Из книги Андрея Карпова "Закон тайги"
totma Опубликовано 25 июня, 2009 Опубликовано 25 июня, 2009 Спасибо за ссылку , если нет в электронном виде , закажу на бумажном носителе, сиреч книгу )). Читается очень легко , без заумностей .
Экспертная группа Алексей 44 Опубликовано 27 июня, 2009 Экспертная группа Опубликовано 27 июня, 2009 Когда самка за вожака Недавно заехал в гости родственник из присаянской деревни Уталай, что на юге Тулунского района, где прошло мое детство. И рассказал вот такой случай. Прошлой зимой местный мужик ехал домой из соседнего поселения. Расстояние было по таежным меркам небольшое. Дорога более-менее оживленная. И вдруг на полпути из редкого березняка вышли навстречу два волка, по-хозяйски сели на обочине и оскалились. Лошадь остановилась, задрожала, заметалась и чуть не выскочила из оглоблей. Казалось, хищники только этого и ждали. Две собаки, сопровождавшие хозяина, забились лошади под брюхо и скулили там. Поняв всю опасность ситуации, мужик рванул вожжи, огрел коня по спине и что есть мочи заорал на него: — Пошел!!! А сам схватил железные вилы, встал в санях на колени и направил их в сторону непрошенных гостей. Лошадь взвилась на дыбы, дико, хрипло заржала и побежала вперед. Мужик продолжал хлестать ее, не давая опомниться. Собаки, осмелев от крика хозяина, бегущего коня, начали огрызаться и делать в сторону несущихся рядом волков отчаянные выпады. Собаки, собственно, ситуацию и спасли. Хищники отстали, решили подводу не преследовать. — Развелось их за последние годы видимо-невидимо, — сказал родственник. — Давят изюбрей и лосей, совсем извели на нет косулю. Ребятишки боятся одни, без взрослых, далеко ходить в лес... Ну, прямо, как после войны. Как было после войны, я хорошо помню. Тогда отстреливать серых разбойников, регулировать их оптимальную численность было некому. Многие деревенские мужики не вернулись с фронта, другие пришли покалеченными. Вот хищники и расплодились, как кролики. Задирали мелкий домашний скот даже в загонах. Зимой эти хищники ходят обычно одним пометом в количестве 3—4 особей. На человека нападают редко. Но вот во время «свадеб» сбиваются в большие стаи, иногда до 8—10 голов, и в это время могут уничтожить на своем пути все живое. Ведомые самкой, они становятся бесстрашными, смертельно опасными. В Уталае был случай: стая напала на мужика, мирно ехавшего из отдаленного села Евдокимово на лошади... На зимней дороге остались только сани, кости да хомут с дугой. За 30 лет, с 1937-го по 1967 годы, по рассказам старожилов, в южных деревнях Тулунского, Нижнеудинского и Куйтунского районов волки загубили нескольких мужиков и одного подростка. Не все нападения хищников на людей заканчивались трагически. Но даже если кому-то и удавалось спастись, нервный срыв мог потом все равно загнать человека в могилу. Однажды наш сосед, было это в начале 50-х, поехал зимой с внуком на заимку проверить оставленные с лета запасы сена. Волчья стая нагнала лошадь в полусумерках почти у самой заимки. Двое из пяти хищников поочередно пытались броситься на лошадь и загрызть ее. Но люди каждый раз начинали громко стучать двумя пустыми ведрами — друг о дружку. Грохот от этого стоял невообразимый. И волки отскакивали. Они отстали только у самых ворот. Но не ушли. Выли всю ночь за забором. Лошадь от страха под утро пала. Хищники ушли только через сутки, когда мимо проезжали несколько подвод с лесом. Лесорубы и забрали мужика с внуком. Последний после этого случая долго болел. Родители возили его по врачам, лечили. Парнишке вроде бы полегчало, но, прожив еще четыре года, он неожиданно умер. Хотя от рождения был совершенно здоров, практически никогда до того случая с волками не болел. Когда, живя уже в Иркутске, я оказался в середине 70-х в Тулуне в служебной командировке, то спросил у секретаря районного комитета партии, сколько было в районе случаев нападения волков на людей в течение последних, скажем, 30—40 лет. «Таких случаев нами не зафиксировано», — ответил секретарь. Оно и понятно: кто же за десятки километров поедет в райцентр только для того, чтобы сообщить эту новость. Да и зачем? Прок-то какой? Потерянное здоровье или даже жизнь уже не вернешь, а работа по хозяйству не отпускает ни на один день. Кто на чьей территории? Вот и в 2006—2007 годах официально случаев нападения волков на людей не зафиксировано. Хотя численность их в Иркутской области действительно неимоверно возросла за последние годы. По оценкам специалистов, занимающихся учетом диких животных, колеблется в пределах 2,5—3,3 тысяч, что превышает оптимально допустимые нормы в 1,5—2 раза. А все потому, что резко упали объемы его добычи. Например, в последнем охотничьем сезоне (2006—2007 годы) цифра составила всего 136 голов. Тогда как в конце 90-х в Приангарье за сезон охоты добывали 350—400 этих хищников. Одна из главных причин столь плачевной ситуации — слишком маленькая премия за сданную шкуру взрослого волка — 3 тысячи руб., щенка — 2 тысячи, что не окупает при нынешней дороговизне «горючки» затраты охотников-волчатников даже наполовину. Областная администрация обещает, правда, к следующей зиме увеличить эти суммы соответственно до 5 и 3 тысяч руб. Но окончательно вопрос пока не решен. Главный специалист-эксперт отдела охотнадзора по Иркутской области и Усть-Ордынскому Бурятскому автономному округу Юрий Яковлев называет и вторую причину: до сих пор не найдена замена яду — фторацетату бария, который под нажимом «зеленых» был запрещен к использованию в 2005 году. Вроде бы временно — до тех пор пока не осуществят его экологическую экспертизу, и он не будет зарегистрирован в Российском реестре потенциально опасных химических и биологических веществ. В Сибири при ее огромных пространствах, где волк пробегает за день до 50-60 км, регулировать его численность без применения яда просто нереально. Одними капканами, облавной охотой да выстрелами при случайных встречах проблему не решить. В 2005—2007 годах охотники Восточной Сибири ждали и надеялись, что правительство поторопится и включит фторацетат бария в перечень разрешенных ядов. Но так и не дождались. Видно, Первопрестольной серые разбойники не досаждают. А вот на домашний скот наших деревенских жителей они уже нападают. И все чаще. Не говоря уж о большом уроне, приносимом диким копытным. Да и жизнь людей находится порой под серьезной угрозой. Что тут скажешь: прав родственник! Сегодня ситуация в тайге вновь напоминает послевоенную... В середине 50-х нам, 12—14-летним деревенским пацанам, иной раз казалось, что это не волки живут на нашей территории, а мы — на их. Так их было много. Они появлялись отовсюду и всегда неожиданно. Поедешь за соломой, глядь: стоят и смотрят на тебя с лесной опушки. Или демонстративно перейдут дорогу, по которой мы вывозили из тайги заготовленные летом дрова, сено. Лошадь начинает испуганно рваться из упряжки и валит в сугроб содержимое саней. Меня спасало одноствольное ружье 16-го калибра, оставшееся после гибели отца, которое я брал с собой. Своих патронов не было, канючил их у дядьки. Он давал неохотно, по одному патрону, потому что и пыжи, и свинцовую картечь делал сам. Войлочные пыжи рубил старым, заточенным с краев пустым патроном. Нарубленные картечины долго катал между днищами двух чугунных сковородок, чтобы сделать их круглыми. Но вот патронов, заряженных «жиганом» (большой пулей), никогда не давал. Он ходил с ними только на крупных лесных обитателей — медведя и лося. А против волков, считал, достаточно обычной картечи. В пятый класс пешком по тайге В Уталае была лишь начальная школа. Когда я ее окончил, то остро встал вопрос, где дальше продолжать образование. Некоторые ездили с попутными подводами или ходили пешком за 6 км в Харгажин, где была семилетка. Тогда ведь не то что школьных, а вообще никаких автобусов в помине не было. Автомашины появлялись в нашей деревне лишь во время страды, когда надо было вывозить с полей хлеб. Сначала — на тока, потом — на элеватор. Но ходили они редко. Так что, кто хотел учиться дальше, топал ножками по тайге. Перед смельчаками, которые нацеливались на получение полного среднего образования (их насчитывалось у нас, правда, очень и очень мало, буквально единицы), стояла еще более сложная задача. Школа-десятилетка была в соседнем евдокимовском леспромхозе. Однако туда мало кто ездил по длинной, плутающей в тайге дороге. Да и дороги-то в прямом смысле этого слова не было. До Тулуна еще дальше. Оставался Шерагул. Он лежал на Московском тракте, рядом с железнодорожной станцией Шуба. Между станциями Нюра и Зима. Остряки по этому поводу шутили: «Нюра, надевай шубу — скоро зима». В Шерагул подводы тоже ходили редко, но 18-километровый проселочный путь можно было запросто преодолеть пешком. Так я и поступал: ходил по нему, пока не окончил 10 классов. Каждый раз в субботу после занятий отправлялся из Шерагула домой. А в воскресенье возвращался. С неизменной холщовой сумкой за спиной. Съестного в ней водилось мало — две буханки подового хлеба (мать выпекала его в русской печи), молоко. Иногда шмат несоленого сала, которое я потом поджаривал с луком на сковородке и заправлял картофельный суп. В воскресенье с утра мать начинала «колдовать» у печи. Сначала готовила что-нибудь для нас — картошку или просяную кашу. Иногда картошку тушила в толстой чугунной сковороде, ловко забрасывая ее вглубь печи чепелой. Потом в двух огромных чугунах варила очистки и турнепс скоту. Ухват буквально гнулся у нее в руках от тяжести. Когда огонь догорал, кочергой убирала еще тлеющие угли, помелом (веник на длинной деревянной ручке) смахивала с пода золу и начинала печь хлеб. Дрожжей в ту пору в деревне не водилось. Тесто заводили на сыворотке или картофельной опаре, отчего хлеб получался мягкий, ноздреватый и очень вкусный. Горячие буханки я укладывал в сумку так, чтобы нижняя плоская корка прилегала к спине. На пути в Шерагул они через фуфайку согревали меня. Духмяный хлебный запах держался долго. Напоминал в заснеженном, потрескивающем на морозе лесу о доме, печке, тепле и уюте. Но к концу дороги остывал, даже замерзал. Потом его приходилось оттаивать. При резке он начинал крошиться и был уже далеко не таким вкусным. Весной и осенью в пути иногда везло: меня подбирала то попутная подвода, то машина. Зимой же, особенно в лютые морозы, почти никто не ездил, потому что Уталай лежал в стороне от транспортных маршрутов. Ходил обычно по зимнику на лыжах, спрямляя расстояние на 8 километров. Зачастую — по темну, ибо занятия в школе во вторую смену заканчивались поздно. Самое опасное время наступало, когда начинались волчьи «свадьбы». В эти две-три февральские недели лучше было в тайгу не соваться. Но я все равно ходил, прихватив ружье и пару дядькиных патронов с картечью. Один патрон загонял в ствол, а второй держал наготове в кармане фуфайки. Одно время хотел брать с собой в Шерагул свою собаку, но передумал. От волков она бы не спасла. Волки ее бы сразу растерзали... Правда, жила у нас в деревне одна особенная собака, которую серые разбойники боялись. Большая, черная, с такой же большой мордой и спокойным нравом (кажется, помесь кавказской овчарки и сенбернара), она свободно разгуливала днем по улице. Ребятня ее не пугалась, хотя пес был величиной прямо-таки с теленка. Имени его никто не знал, все звали просто — волкодав. Завидя идущих навстречу людей, волкодав отходил на край дороги, садился в снег и, добродушно помаргивая, терпеливо ждал, когда сельчане пройдут мимо. Потом вставал и бесцельно шел дальше. Было видно, что ему ужасно скучно. Он не знал, куда себя девать. Зато ночью пес преображался. Заслышав волчий вой, пулей несся на окраину леса встречать серых разбойников. Никто никогда не видел, как он дрался с волками. Но по утрам мы находили за огородами то одного, то другого задушенного хищника. Однажды пес расправился сразу с двумя — молодым самцом и самкой. Утром его нашли посередине переулка — израненного, истекающего кровью. Волкодав лежал обессиленный до такой степени, что сам идти не мог. Хозяин с соседом бережно его принесли, забинтовали, накормили. А через три недели он снова нес караул за околицей. Но даже и он не отваживался выходить в лес один во время волчьих «свадеб». Неожиданный выстрел в ночи В тот субботний день я взял у физрука лыжи на выходные и отправился в свою деревню. Уже пятый день длились волчьи «свадьбы». Было, конечно, благоразумнее переждать их в Шерагуле. Но продукты кончились подчистую. И я рискнул, понадеялся на ружье. Только отошел от поселка, как сразу не повезло. Хотел уж было повернуть на зимник и приготовился скатиться на дно глубокого оврага, как заметил на его противоположной лесистой стороне живые огоньки. Огоньки то передвигались множеством пар, то замирали. «Волки!» — дрогнуло сердце. Хотя самих хищников между деревьями в опустившихся сумерках видно не было. Возвращаться не имело смысла — поздно. И я ринулся летней обходной дорогой, на которой через три километра была небольшая заимка. В ней жили высланные из Прибалтики за сотрудничество с немцами несколько литовских семей. Жили необустроенно. Рядом с избами — ни посаженных деревьев и кустов, ни оград. Дома были срублены наспех, неумело. Стены изнутри никто не штукатурил и не белил. Из мебели — деревянные самодельные кровати, такие же столы и лавки. Чувствовалось, люди живут здесь временно, против своей воли. Ждут лишь часа, чтобы уехать обратно. (Они, кстати, во время хрущевской оттепели сразу и уехали). Нас, местных, литовцы не любили — заодно с советской властью. Я к ним заходил редко. Даже пить не просил. Пил прямо у колодца из бадьи. Но на этот раз именно на заимке хотел найти спасение. Шел быстро. Волки меня сопровождали, двигались параллельно по другой стороне оврага. Не переходили его. То ли были сыты, то ли заняты «невестой», то ли овраг в этом месте казался им слишком глубоким. Но вдруг хищники возникли, как из-под земли. Уже на моей стороне оврага — все-таки решились его перейти. Впереди, преодолевая снег, прыжками двигалась волчица. При лунном свете ее силуэт был хорошо виден на белой кромке поля. Расстояние неумолимо сокращалось. Когда оставалось шагов сорок, я выстрелил. Почти не целясь. Навскидку. Да и что увидишь в ночном прицеле!.. От выстрела волчица скакнула вбок, крутнулась на месте и так же быстро понеслась прочь. Самцы — за ней. След в след. Попал или не попал — уже было не важно. Верная смерть отступила. Потому что достать из кармана патрон и перезарядить ружье я бы не успел. Хищники находились слишком близко. Скорее всего, не попал. Раненая волчица всегда приходит в ярость и неистово расправляется с обидчиком. Самцы при этом вообще безумствуют. Видимо, звук выстрела, свист картечи, запах пороха ее просто отпугнули. Деревенские все знали: во время волчьих «свадеб» спастись шансов мало. Дед рассказывал случай, как его друг, 22-летний парень-здоровяк, в эти календарные дни пошел в тайгу посмотреть поставленные накануне петли на зайцев. Стая и вышла на его след. Ружьем он даже не успел воспользоваться. Но забраться на дерево успел. Так и сидел там весь день и часть ночи. Волки тоже сидели внизу и время от времени грызли ствол. Чувствуя, что начинает замерзать и может, окоченев, свалиться, парень ремнем от брюк привязал себя к суку. Потому и не упал. Обнаружили его совершенно случайно колхозные трактористы. Трактор вез солому, осветил фарами дерево. Спугнул волчью стаю, и она ушла. А парень, увидев свет, собрал последние силы и закричал. Удивительное дело, но его сквозь рокот мотора услышали, сняли с дерева. Он потом жил до 76 лет. Но отмороженную руку хирурги отняли. И несколько пальцев на ноге. Мы с ребятишками любили наблюдать, как он косил. Пристегивал ручку косы к плечу и одной рукой махал ею не хуже остальных мужиков. ... Остаток пути до заимки, обессилев, я прошел медленно и отрешенно. Торопиться уже было некуда. Долго стучал в первую попавшуюся дверь. Никто не открывал. Постучал в окно соседнего дома. С керосиновой лампой в руке вышла на крыльцо худая высокая хозяйка, удивленно воззрилась на меня, на ружье, висящее на шее. — Волки... — еле разжал я спекшиеся губы. Она все поняла, молча меня впустила. Налила из кринки молока, положила на стол ломоть ржаного хлеба и так же молча смотрела, как я ем. Сладила на двух лавках немудреную постель и, сказав лишь одно слово «спи», ушла спать сама за цветную штору. Тайны нашего бытия Матери о случившемся решил не говорить. Опасался, что она не разрешит мне больше шастать одному по тайге. И тогда заветная мечта об университете накроется медным тазом. Доверился только дядьке. Он молча выслушал мой рассказ о нападении волчьей стаи. Полуобернувшись в сторону образов, висевших в углу избы, перекрестился. Поднял вверх палец, задумчиво глядя сквозь потолок, таинственно и тихо произнес: — Кто-то тебя... там, на небе, бережет. Доглядывает за тобой... Наверное, душа твоего покойного отца тебя охраняет. Впоследствии, став взрослым, я не один раз, случалось, был на волосок от смерти. Но каким-то чудом, в самый-самый последний момент, удавалось ее избежать. Дважды тонул — в Черном море и в Ангаре. Никаких видимых шансов спастись не было. Но каждый раз, откуда ни возьмись, приходила нечаянная помощь. То в лице вынырнувшего рядом на поверхность сочинского подводного пловца в ластах и в акваланге. То — выскочившей из густого предутреннего тумана и несшейся поодаль, мимо меня, на бешеной скорости чужой моторной лодки, за рулем которой сидел молодой иркутянин. Он то ли увидел краем глаза меня, то ли услышал сквозь рев мотора, — развернулся и спас. Счастливая это случайность или нечто другое, судить не берусь. Мир наш все еще до конца не познан, не понят, не объяснен. Михаил Ивкин.
Лисовин Опубликовано 27 июня, 2009 Опубликовано 27 июня, 2009 ИЗ ИЗДАНИЯ " БЫТОВЫЕ ОХОТНИЧЬИ РАССКАЗЫ" 1912 год. Александров Леонид Данолович ЛЕШИЙ Лет десять тому назад, перед Пасхой, вопреки уговорам жены, не рекомендовавшей, по разным мотивам, ехать на охоту под большие праздники, я в сопровождении двух своих охотников-солдатиков, заядлых любителей, отправился на Починовский луг на тетеревиный ток и тягу. Названный луг находится верстах в 20 от Рыбинска и расположен в местности, изобилующей и по сие время тетеревами. Шалаши на лугу были построены нами заблаговременно. После раннего обеда мы выехали с дневным поездом и часов около трёх были уже на месте. Весна стояла ранняя, дружная, снегу не было; но утренники провёртывались изрядные и крепко заковывали грязь и лужи, образовавшиеся за день, и даже мелкие ручейки. На наше счастье, погодка выдалась чудная, ясная, слегка жарковатая и тихая. Всё сулило хорошую тягу и весёлый ток, и мы заранее предвкушали все прелести двухдневной жизни на лоне природы, пробудившейся от зимней спячки, где-нибудь на берегу говорливого, журчащего ручейка. Со мною были мои друзья — весёлый Мокеев и дошлый Самоед, типичный архангельский охотник и следопыт. Конечно, взяли с собою изрядный запас провизии, чайник, топор для рубки дров и по паре валенок — на тот случай, если будет холодно сидеть ночью у костра, а то прихватить их и в шалаш, дабы не стучать зубами от озноба. Хотя я и не особенно долюбливал охоту на току из шалаша, где приходится просиживать по 4—5 часов, скрючившись в три погибели, считая это занятие вполне мужицким, но поехал главным образом ради хорошей тяги и наслаждения природой. Впрочем, в хорошую, ясную зарю обстановка тетеревиного тока мне очень нравилась, если бы не это предательское сидение в засаде. Задолго до тяги мы достигли Починовского луга, сняли с себя амуницию и занялись устройством становища, которое находилось в полуверсте от линии железной дороги, как раз против 17-й сторожевой будки. Напившись наскоро чаю с чёрным хлебом, который на свежем воздухе казался слаще всякого пирожного, мы нарубили ёлок и сосен, огородили становище, чтобы теплее было ночью, заготовили большой запас дров для костра и надрали моху для постелей. Избранное нами местечко было очень красиво: в 30-ти шагах от него журчал широко разлившийся по лугу ручей, в который вдавался бугристый мыс высокого берёзового леса с примесью ели и сосны; по другую сторону обширного луга плотной грядой шёл низкорослый осинник, над которым в разных местах возвышались громадные, уродливые сушины, густо обросшие мохом. От всего веяло непосредственной дичью и глушью. Яркое апрельское солнце, наполняя воздух светом и теплом, миллионами огоньков играло на поверхности широкого разлива, рея и переливаясь на дальних лесах. Мы очень уютно чувствовали себя под группой высоких, толстых берёз и, покуривая после работы, с понятным для охотника наслаждением, прислушивались к птичьим голосам. А послушать было что, ибо пролёт уже кончился, и наши пернатые друзья были все в сборе: раскатывались зяблики, трещали хлопотливые дрозды, заливались в выси жаворонки, где-то в болоте курлыкали изредка журавли, а с залитого луга неслись мелодичные трели осторожных кроншнепов, обеспокоенных дымком нашего костра; по временам вдоль ручейка проносились со свистом неугомонные чирки... Солнышко стало садиться, и дневное тепло быстро сменилось прохладой. С линии то и дело доносились пронзительные свистки проходивших взад и вперёд поездов, гулко отдававшиеся по лесу. Сложив весь свой скарб под лапник, мы разобрали ружья и разошлись по местам на тягу, причём Самоед выразил желание остаться и караулить вальдшнепов тут же, у становища, а мы с Мокеевым, перейдя по лавам ручей, заняли опушку березняка, уходившего мысами к Раменским полям. От лав к сторожевой будке на линии шла зимняя, пожелтевшая от навоза дорога, испещрённая блестящими лужами талой воды. Ждать нам пришлось недолго. Часов около 8, ещё засветло, началась тяга, да какая! Вальдшнепы, как бешеные, носились по всем направлениям над затопленным лугом, чертили и вдоль, и поперёк опушки березняка, заворачивали вдоль ручья, наполняя лес непрерывным хорканьем и цыканьем. Тянули часто, одиночкой и парами, но крайне неправильно, появляясь внезапно там, откуда их не ждёшь, почему мы отпускали самые непростительные пуделя, то стреляя накоротке, над головой, то вне меры, наугад. За час над моим местом протянуло 20 долгоносых красавцев; я ударил 8 раз, лишь чисто заполевав пару. Я совершенно оторопел, не успевал часто закладывать патроны и много пропускал без выстрелов. Самоед стрелял что-то скупо, и не слышно было, чтобы он подбирал убитых; а Мокеев в самый разгар тяги засадил второпях шомпол в ствол своей фузеи, отчаянно бранился, скакал на месте взад и вперёд и еле еле, лишь зубами его вытащил. Так как комичная сцена эта происходила у меня на глазах, то я смеялся до упада, и это обстоятельство никоим образом не могло благоприятно отразиться на успешности моей стрельбы. Обескураженный пуделями, я уже под конец тяги и вовсе перестал стрелять. Стемнело. Вальдшнепы продолжали тянуть по-прежнему часто, но стрелять было уже не видно. В удалённой от нас сухой части луга забормотали тетерева, а из болот понеслось блеяние бекасов. — Гоп! — крикнул я Мокееву. — Иди сюда, — пора кончать... — Сейчас! — отозвался он из сумерек и через пять минут, хрустя по застывшей земле, подошёл ко мне, держа за лапки убитого вальдшнепа. Мы направились на огонёк костра. — Вот так тяга!.. А вальдшнепов-то какая сила! — восторгался весёлый Мокеев. — Как начали носиться вокруг меня, просто беда, — заряжать не успеваешь! А на грех тут шомпол окаянный застрял в правом стволе, — ну, многих без выстрела и пропустил... Семь раз ударил, а зашиб одного... — Отчего же у тебя шомпол застрял? — Да, ваше бродие, по ошибке вместо дроби картечи в ствол закатал, а шомпол-то там был, — ну, он головкой и засел... Пройдя по лавам на другой берег, мы подошли к ярко горевшему костру, возле которого возился Самоед с чайником. — Ну, что, много наколотил? — спросил я его, вешая ружьё и добычу на соседнее дерево и укладываясь на моховой диван. — Да то же, что и Мокеев, — одну штуку, — отвечал Самоед. — А сколько тут этих валишней летало — страсть!.. И над костром то пролетали, — так друг за дружкой и норовят... Пять разков всё-таки стеганул... — Чу! — проговорил с многозначительной миной Мокеев, — вальдшнеп хрипит!.. Слушайте!.. Мы замолкли. Вальдшнеп с хорканьем пронёсся над костром, выше берёз, на секунду мелькнул светлым пятном и исчез во мраке. — Эх, стрелять не видно! — досадовал я. Заря совсем погасла, оставив золотистый оттенок на западе. Тяга продолжалась до глубокой ночи с не меньшей, чем вечером энергией над нашим становищем. Ясно было, что вальдшнепы сворачивали на дым и огонь. Мы с наслаждением слушали дорогие звуки весенних гостей и, от нечего делать, считали пролетавших долгоносиков. Часов в 10 вечера мы принялись за походный ужин, а затем и бесконечный чай. Самоед перехитрил Мокеева: пошарив в своём обширном мешке, он вытащил оттуда медную солдатскую манерку, десятка два крупного картофеля, добытого по способу реквизиции у артельщика на кухне, спустился к ручью, набрал воды и принялся варить его. Нечего и говорить, что это было как нельзя кстати. Я очень удобно устроился на своей моховой постели, прикрытой лапником, и полулежал; Мокеев и Самоед сидели по другую сторону костра. Основательно и не торопясь поужинавши, мы занялись чаепитием. Самоед, обладавший лошадиной силой и чудовищным аппетитом, пил чай, то и дело отрезая себе громадные ломти хлеба, густо посыпая их солью. Я с любопытством поглядывал на него, завидуя его здоровому желудку. — Ну, и молодец ты, Самоед! — заметил я, — поди, за обедом тебе полковриги мало? — Верно, верно! — засмеялся Мокеев. Самоед улыбнулся. — А вы знаете, ваше бродие, — проговорил Мокеев, — чем он по вечерам в казармах промышляет? - Ну? — Каждый вечер приходит в чайную, а там солдат — густо. Вот Самоед на ситник и показывает свою силу: там на пальцах тянутся, ну, так он всех перетягивает... Теперь уж сразу двоих на ноги ставит... А как осилил, — фунт ситника тут же и получает из лавочки-то... — И много ты выигрываешь? — спросил я Самоеда. — Как придётся, — отвечал он: — когда три, когда пять фунтов... Солдат много, ну, каждому хочется померяться, а мне и ладно. Я теперь никогда и не покупаю ситника. — И ведь всё сразу съедает! — добавил Мокеев. — А вчера выиграл пять бутылок квасу и тоже выпил! Я взглянул на крупные, мускулистые руки Самоеда, в которых каравай хлеба казался игрушкой. Ночная прохлада усиливалась, постепенно переходя в сердитый утренник. Мы переобулись в валенки и увеличили пламя костра, подкладывая дрова. Самоед, с покрасневшей от еды и чая физиономией, мерным голосом рассказывал об охоте на своей далёкой родине, в Архангельской губернии, а Мокеев с открытым ртом слушал его, изредка задавая вопросы. Я с любопытством наблюдал за своими компаньонами. Отчётливо слышно было, как в сёлах Глебове и за болотом в Корме пробило полночь. Проухал где-то филин, заставив неприятно съёжиться. Завернувшись потеплее в куртку, я только что задремал под монотонный говор Самоеда, как с полотна железной дороги отчётливо раздались резкие шаги бегущего человека, по направлению из города, и громкий, протяжный крик: — Хо-хой!.. Несмотря на то, что полотно ж. д. находилось от нас в полуверсте, крик и шаги очень явственно были слышны нам среди ночной тишины. Эхо их гулко отдавалось по лесу. Самоед оборвал свой рассказ. Мы переглянулись. — Пьяный, должно быть, — проговорил я, — вот, опоздал из города, теперь и треплет по шпалам. Ишь, как отхватывает! — А и ходко бежит, — заметил Мокеев, — должно, догоняет кого. Теперь в городе базар, народу из деревень много. Мы замолкли. Слышно было, как резкие шаги от сторожевой будки повернули в нашу сторону дорогой. Треск льда на лужах, покрывавших дорогу, ведущую от будки к лавам, всё усиливался. Уже ясно было, что бегут двое, ибо шаг дробился, но оглушительно кричал один голос. — Го-го-го-гой! — раскатывалось по лесу чрез каждые пять-шесть секунд. Мы приподнялись и с недоумением поглядывали друг на друга. Теперь уже мы все ясно слышали, что кто-то отчаянно бежит по застывшей дороге, прямо на наш огонь. Самоед был совершенно спокоен, но впечатлительный Мокеев побледнел, как полотно. — Го-гой! — приближалось к нам. — Ребята, — обратился я к солдатикам, — это не иначе пьяные мужики из Починка; они возвращаются домой, увидели наш костёр и бегут на него. Я знаю их: отчаянные головорезы и постоянно пристают к охотникам. Смотрите же, не робеть. Дадим им хороший отпор, чтобы надолго помнили. Прячь вещи куда-нибудь! — скомандовал я. В одну минуту солдатики похватали сапоги, чайник, мешки и проч. и отнесли в сторону. Бег людей, сопровождаемый адским, за душу хватающим криком «го-гой» и треском льда на лужах, повернул с дороги к нам. Чтобы нас не застали врасплох, мы слегка разбросали костёр и, отойдя в сторону шагов на 10, в темноту, с ружьями наготове встали все рядом, решив, в случае нападения, принять самые решительные меры. Я мельком оглянул компаньонов; на их лицах была написана решимость. Вероятно, в эту минуту и моя физиономия не отличалась особенным румянцем. Не понимая, что всё это значит, я действовал машинально. — Го-гой! Го-гой! — оглушило нас, и беглые шаги направились мимо нашего костра, всего в каких-нибудь 15 шагах, прямо в разлив ручья. Здесь, страшно расплёскивая воду, они с несмолкаемым криком стали удаляться от нас в глубину болота и минут через десять постепенно замерли в ночной тиши. Мы остолбенели и молчали. Сонливого настроения как ни бывало. Некоторое время мы находились под влиянием слышанного. — Фу, ты, какая оказия! — проговорил Мокеев, снимая шапку и крестясь. Самоед последовал его примеру. — С нами крестная сила! Это что же, ваше бродие? — спросил он. — Не знаю, брат! Если это человек, так как же он ручьём-то побежал? — ведь там по шею, а то и боле будет! Да вот завтра всю дорогу надо осмотреть, — ведь слышно было, как он лужи пробивал, ну да и на грязи следы останутся. — Не зверь ли какой? — спросил Самоед, вновь принимаясь греть чайник. — Хорош зверь! — возразил Мокеев, — а голос то человечий? Да по ходу видно, что человек. А ведь, ваше бродие, близко то мне показалось, будто двое бежали. — И мне тоже. Я мало напугался, но как-то ошалел: не веря ни на йоту в сверхъестественное и не придавая никакого значения народным поверьям, я положительно не знал, чем объяснить подобный случай. Будь я один, — это можно было бы приписать сну, галлюцинации или воображению, но ведь нас было трое, и мы одинаково слышали одно и то же. Этот адский, пронзительный крик не выходил у меня из головы. Мои компаньоны, наломав пучок сухих прутьев, зажгли его и пошли смотреть к ручью следы. Они долго бродили с факелом, рассматривая грязь, но ничего не нашли. — Ладно, — проговорил Самоед, возвращаясь на своё место к огню, — Завтра, после тока, всю дорогу до чугунки огляжу. До тока мы всё время толковали о случившемся, но не могли прийти ни к какому решению. Часов около двух ночи мы переоделись в сапоги, прокрались осторожно в шалаши, до коих было не более полуверсты, и засели в них. Ток был неважный, и хотя на луг вылетало до полутора десятка чернышей, но они всё утро почему то пели и дрались в кустах, далеко от шалашей, и не приближались на выстрел, но мы всё-таки несколько раз отсалютовали. Результатом наших стараний было: один черныш, добытый Самоедом, и один кроншнеп, — для чучела — опустившиеся возле моего шалаша. В шестом часу, донельзя продрогшие, мы вернулись на становище. Здесь, пока Мокеев кипятил чайник, а я грелся у огня, Самоед тщательно осмотрел всю дорогу до самого полотна, но не нашёл никаких следов. Тонкий лёд на лужах был целёхонек! На застывшей грязи были лишь наши с Мокеевым следы от лав к становищу, когда мы возвращались с тяги. К концу чаепития, часов в семь утра, на наш дымок вышел из болота один из рыбинских охотников, некто Н. Д. Смирнов, страстный поклонник глухариного тока, знакомый мне. — Здравствуйте, — проговорил он, подходя к костру. — Фу, слава Богу, наконец я выбрался из проклятого болота! А как славно вы устроились тут, — как дома. Не напоите ли и меня чаем? Я усадил его, предложил водки, закусить и принялся потчевать чаем. Смирнов, видимо, сильно прозяб и с жадностью глотал горячий чай. Между прочим мы передали друг другу о результатах своих охот. — Вы где были? Наверно, на глухарях? — спросил я. — Да. Я приехал с ночным поездом и прошёл прямо в ток. Представьте, — пел всего один глухарь, но среди такой воды, что я и добраться не мог. Такая досада! Не знаю, отчего они сегодня не пели! — А в какой части болота вы были? — Вон там, — указал Смирнов как раз в ту сторону, куда ночью направились шаги и крик. — Вы слышали? — спросил я, не поясняя, где, что и как. — Слышал. — Что именно? Это непостижимо! — Да вот этот пронзительный крик «гой-гой» и чей-то бег. Пред-ставьте моё положение: сижу кое как среди воды в току, — был второй час ночи, — вдруг слышу кто-то с отчаянным криком несётся прямо на меня, да ведь топким болотом, где и днём то можно лишь шагом двигаться! Я встал, взял ружьё в руки... Темно. Шаги и крик прошли очень близко от меня в глубь мохового болота, и там постепенно замерли. Чёрт знает, что такое! Я охочусь в этом болоте лет 15, но ничего подобного не видал! — А не можете ли вы сказать, откуда приближались к вам звуки шагов и крик? — Да, как вам сказать, — вот отсюда, от ручья. Я ведь от вас был не далее версты, по прямику. Я рассказал подробно о том, что мы слышали со своего становища и о безуспешности поисков каких бы то ни было следов. — Вы как думаете, — что бы это могло быть? — Не знаю... Положительно, не могу объяснить себе, что всё это значит. По голосу и шагу — это не зверь. — Кому же быть, как не лешему! — проговорил убеждённо Мокеев. — Знамо дело, — подтвердил Самоед, опять вооружаясь изрядным куском хлеба. Хотя такое предположение и было дико, но мы со Смирновым не рассмеялись. Мы пробыли на Починовском лугу ещё сутки, ничего более подозрительного не слыхали и на другой день утром уехали домой. И до сих пор я помню отчётливо все детали этого странного случая. Из свидетелей его жив Мокеев, который и по сие время служит в Рыбинске, на железной дороге.
Экспертная группа КАЮР Опубликовано 13 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 13 июля, 2009 Мда-а-а, почитал про Лешего и вспомнил как в ранней юности на рыбалке с ночевкой, нас с пацанами сначала пол ночи выпь пугала , а потом егерь на лошади, совершенно молча но с таким треском ломающихся веток под копытами, к костру вышел. Волосы дыбом, мы как вкопанные, страшнее этого со мной никогда ничего не происходило.
Экспертная группа mih64 Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Давно я вас други не веселил.Вот вашему вниманию байка об армейских методах охоты. Оленина на День части или рассказ про выживание в условиях Крайнего Севера. Все имена изменены, в каких то целях. Все совпадения случайны. Рассказал товарищ, с которым был вместе там в командировке. История, конечно немного печальная, но в тоже время и веселая, хотя почти правдивая. Многие узнают может быть место. ПРЕАМБУЛА. Вспоминаем: закат перестройки и плюрализьма, молчание политиков, безденежъе и какая то тоскливая неопределенность. Представляем: небольшой северный поселок-городок Корзуново (для простоты понимания район п-ова Рыбачий) с понятно какой профессии жителями, мечащамися по нему по многочисленным магазинам, переделанным из некоторых квартир в жилых домах. Которые по ряду причин давно оставлены военными, ранее составляющими основной контингент жителей, а сейчас ставшими коммерсами. Ассортимент в магазинах одинаков: спирт «Роял», спиртосодержащие молдавский «Стрелучитор» и польский коньяк «Наполеон», пиво в обмен на пустые пивные бутылки, «сникерсы-шмакерсы», китайская тушенка «Великая стена» (есть с трудом, но можно), итальянская тушенка в золотистой банке (есть нельзя - стошнит, но ели) и другая привозимая многочисленными челноками херь. Но хочется чего ни будь такого, при том что с отсутствием оного многие и мы в том числе смирились, давно уже. Про магазины уже писал выше, было еще что то: - какая то рыба, не рыбьего вида, консервы с морской капустой, печенье, оставшееся от первооткрывателей «Севморпути» или «Папановцев», короче тоска. И это в городке, имеющим статус города с 10-20 тысячами жителей. Теперь представьте себе «Отдельное воинское подразделение», состоящее из командира, его зама по полит работе, инженера группы, двух техников ( один из них так же старшина) и десятка солдат. То есть три офицера, два прапорщика, жена командира и жена старшины. Крепка наша оборона. Кроме них, на позиции, располагались еще и геологи-гидрологи (из далекого подмосковного поселка «Зеленый») и находящегося от городка в 15 км. Молотит (такое бывает не только там) вечноработающая дизельэлектростанция, которая давала «ЖИЗНЬ» всем нам, молотит техника, молотит ГТС (вездеход, единственное средство передвижения на точке, остальные сломались и нет запчастей, а спирт, за который их можно было достать у флотских или погранцов уже не выдавали три месяца) Утренний развод, Командир Новиков ставит задачу, ну ни чем не отличающеюся от вчерашней, позавчерашней, позапоза….й. И со светлым лицом как бы напоминает: - товарищи, а ведь завтра День части! Какие будут предложения. Предложения были как всегда: - жены испекут для бойцов праздничный торт, пирогов, наделают салатов-малатов, свежей картошки с тушенкой, компотов-чаев, конфеты и вареньев из северных ягод. Послушать по громкой поздравление командира части, излияния НачПО (свято), поздравить их самим, отличившимся - подарить военные наборы ( конверты, ручки, пасту, подшиву и т.д.),провести спортивный праздник посмотреть ( если получится, так как очень плохой прием сигнала был) телепизер и отбить бойцов. Потом плавно перебраться к холостякам (замполит Витюня , инженер Ворона , техник Минин) и продолжить там праздновать Великий , так сказать праздник. Нарушений со стороны бойцов не боялись, они любили и уважали командира и старшину и др. офицеров и прапорщиков и членов (2-х) их семей .Да и вообще за полярным кругом, дурь всякого рода очень быстро вымораживается. Поэтому мы были спокойны. Это про бойцов. У постоянного же ( офицерского) , тем более холостого контингента точки дурь наверное наоборот намораживалась и после употребления энного количества шильных напитков или под воздействием Северного сияния возникали очень своеобразные мысли. Нет, направленных на подрыв обороноспособности нашей Великой на тот период страны не было. Были другие, например попугать коллег сопредельных государств ( Финляндии и Норвегии- членов НАТЫ) – были методы, привезти из Корзуново чьих то бывших а может и нет боевых подруг, и трое-четверо суток, на зависть женатым и бойцам ( в отсутствие командира ессно) устроить «Полярный карнавал » ( включайте фантазию, описывать не буду, слезы душат как вспомню), уйти на рыбалку или охоту на несколько дней ни кого не предупредив. Вот о ней то и пойдет мое повествование. Но при этом, хочу заметить служили честно, БГ всегда была на высоте. Повествовать буду как бы от участника событий, вернее события. Но добавлю еще некоторые особенности и нюансы. Особенно то что стоял полярный день, а это круглые сутки светло, как днем, и спать не очень хочется. И еще особенность – днем погода почему то не очень хорошая, часто плохая (дождь и ветер), ночью же наоборот. Действующие лица: Командир Новиков (Новик), замполит Витюня, инженер Ворона, техник Минин, старшина Григорич, его жена Светлана (её называли бой-мама, она же и повариха нашего спецподразделения), геологи Борода-большой и Борода-маленький (остальные уехали на праздник в Союз, да-да, именно в Союз), гостья замполита с Корзуново, её подруга ( пусть будут Саша и Маша, сейчас уже не помню, как их звали точно). Ну и соответственно бойцы. А бойцов, по какой то хитрой политике партии набирали служить на Крайний Север из стран Средней Азии, были ребята и из Москвы, и один местный Иван (по внешнему виду мало чем отличающийся от Азиатов). Жена командира уехала к родителям. Итак, развод л/с на БД, хозработы по самообеспечению или еще куда то. Командир назначает: - на БД - оператор и дизелист ( боевая техника в 70-80 метрах от казармы и ДОС) - старшина, берешь трех бойцов на бункеровку угля для обеспечения теплой встречи Дня части - Воронин - проверка техники на БГ, настройка ФК,сверка ЗИПов, оформление и заполнение техдокументации - Минин – занимаешся ГТСкой со своим Ваней (да-да с местным) - Сержант Худайбердыев с остальными предпраздничная ( она же ежедневная) уборка мусора на точке, приборка в казарме, заготовка воды (было специальное озерцо), для кухни, бани, умывальника и т.д.) - Маме Свете ни чего говорить не буду, сама меня мол научить сможет. Замполит –ты в Корзуново за почтой и за подарками. Ну и Я в оружейку на сверку. Ну и ………………(командир все же) Примерно все было так или примерно так, кто служил в те года со мной согласится или поправит. Все развод прошел. Про баню отдельная песня, но как и во многих армейских подразделениях она носила имя генерала Карбышева, и была просто машиной ДДА установленной на чурбаках в брошенном ангаре , а рядом, разрезанная вдоль цистерна используемая в качестве бассейна. Очень даже неплохая была баня. Там же в кунгах жили оба Бороды ( когда Я, спустя несколько лет, увидел в первый раз бомжей на Ленинградском вокзале, сразу вспомнил о них, ну может чуть получше они жили, правда по их словам получали очень неплохо, и часто давали нам в долг деньги). Хорошие дядьки были, компанейские. ГЕОГРАФИЯ и дислокация точки. Сопки в тундре, между сопками дорога, на сопке какие то полуразрушенные строения, среди них и наша позиция с ДОС (какое то доисторическое строение, утепленное как можно-возможно, и холостярня, представляющая собой два ЦУБика поставленных друг перед другом и имеющая общий холл(!) и накрытых маскировочной сетью) и казармой (стандартный модуль, разделеныый на спальное помещение, ленкомнату, кабинет командира и остальных офицеров, там же оружейка с двумя автоматами и тремя пистолетами, умывальник и ВСЁ). Столовая, по местному камбуз, находился невдалеке. Имущество подразделения хранилось у старшины дома. И вокруг ни кого, одна, нет вру, много ТУНДРЫ, ОЧЕНЬ МНОГО ТУНДРЫ. Ну вроде все. Начинаю рассказ, непосредственно об охоте на оленей. Рано утром, еще до развода, заходит к командиру старшина Григорич и солдат Ваня и с загадочным видов сообщают, мол есть предложение, пожарить свежей оленинки , подать её так сказать на праздничный стол. Неплохо было бы, соглашается командир. Но каким образом? Перегон оленей с Рыбачьего уже был ( обменивали у лопарей на спирт-шило) А вот говорит, Ваня получил вчера письмо от своих, а в нем сообщается что практически через нас погонят еще огромную партию – стадо буквально сегодня ночью. «Ну, я за!» глаголит командир, а что замполит из Корзуново уже вернулся? – «Дык, еще вчера, он и письмо Ване отдал», - «Ко мне его, быстро» грит ком. - « Ваня выйди»- соблюдая субординацию, сказал старшина, после того как боец вышел докладывает: - «Командир, не уверен я что он сможет прийти, он вчера приехал с какими то двумя кралями, они с Вороной заперлись в Холостярне, и усиленно готовятся в празднованию Дня части, т.е. жрут шило. -«А бля-а-а!. Взревел ком и сорвался в «Холостярню» И пропал… Что ж не удивительно, жена то уехала. Уже ближе к обеду к старшине за шилом, а потом и к его жене за закуской прибегал боец. Отказать командиру старшина не мог. Но мысль об СВЕЖЕЙ оленине не давала ему покоя. ПРОСТО СВЕРБИЛА во всех органах, он же СТАРШИНА. А время то идет, а решение то командиром не принято, да и день части, да и праздничный стол уже накрыт, да и «Бой-мама» как то нехорошо посматривает в сторону ЦУБиков. Беру командование на себя, решает Григорич. Зовет к себе прапорщика Минина, и ставит ему задачу : - « Мол, сегодня погонят с Рыбачьего оленей, шила (спирта) нет, забрал командир. Поэтому Миша ставишь ГТСку за камни на той сопке и как только пойдут олени, ты как бы возвращаешься с боевого задания, рассекаешь оленье стадо и загоняешь отбившихся к нам на позицию, мы их как бы будем прогонять ну и одного-двух и зашхерим. Но это уже я с твоим Ваней-лопарем сделаю. Сказано сделано. Сам идет к Бородам ( соображает, что бойцов привлекать к этой авантюре не совсем хорошо, просто нельзя), но и тут его ждет облом. Замполит и им привез энное количество «Рояля» из города, и Большой был уже в «нирване».Но как Вы знаете все маленькие, после принятия изрядного количества огненной воды становятся шибко деятельными. Вот и Борода-маленький сходу ввязался в эту авантюру. И говорит старшине дай мол автомат, я их… какой нах, автомат все оружие у командира, а он занят сильно. Тогда я сделаю копьё и сяду с ним в засаду, ка только олень забежит тут я его без звука и чпокну. Старшина покосился на Бороду – маленького, хряпнул стакан «Рояля» и согласился. Ну вроде все , диспозиция ясна, пора праздновать с бойцами День «Ч», построил, типа зачитал поздравительную телеграмму от командования части, поздравил, рассадил за столы, накормил, вручил подарки.И разрешил бойцам по руководством Худайбердыева просмотр телевизора. Потом пораньше отбиться, что многие с удовольствием и сделали. Про перегон оленей скажу одно, перегоняют их перед зимой, на материк огромное количество, сотни, а может и тысячи. И как их считают лопари не знаю, наверное ни как. Поэтому авнтюра была вполне выполнимой, главное что бы перегоняли рядом, и не было рядом самих лопарей, мужички вполне реальные могут и популять, хотя раньше явных прецедентов не было. Но слухи об этом ходили. Ждем, так сказать «момента истины». Бойцы отбиты, техника БГ, командир и офицеры «убиты».Командовать парадом буду я ! Зашел старшина в столовую, там его любимая Светлана, ну и слово - за – слово, по рюмочке, по маленькой, да под праздничную закусь. Тут и воспоминания нахлынули, да еще по чуть-чуть, олени то и ушли на задний «старшинский» план. А в это время, в «Холостярне» гулянка, после небольшого «посменного отдыха» продолжилась. Смех, рассказы на все темы, хороший стол и настроение. У командира, как потом выяснилось, олени в голове долго не задержались, жена то уехала. Однако он себя блюл (других сведений нет). Теперь дорогие мои сподвижники-охотники, совместим все и всех по – времени. Итак: - Минин Миша на ГТСке (вездеходе) на сопке в засаде ждет появления оленей в своей зоне ответственности. - Борода - большой лежит в балке ( тот же ЦУБик только другой немного) в усмерть пьяный ( мы так думаем) - Борода – маленький, сидит в засаде где то в развалинах - Командный состав спецподразделения и их гостьи в «Холостярне» празднуют День «Ч». - Старшина и его половинка празднуют День «Ч» в солдатской (хотя здесь неуместно, ели все вместе) столовой. - Солдаты спят - служба идет (Деж.смена на позиции) Картина развивалась примерно так : кому из офицеров пришла в голову идея пойти в баню история умалчивает (традиция наверное).И они пошли, соответственно с гостьями, тихонечко так, ночь ведь на позиции (полярный день) Пришли в ангар, разогнали ДДАшку, процесс пошел, «Полярный карнавал». Визги, хохот, праздник продолжается. В это время, начался переход.Минин согласно поставленной задаче, срывается с сопки в самую гущу олений, план срабатывает. Стадо рассечено и направляется в сторону развалин, где в засаде сидит ( точнее дремлет) Борода – маленький. Тут от шума просыпается Борода – большой и выходит и кунга и видит двух совершенно обнаженных див, плещущихся в купели. Он с осоловелыми глазами, не веря своему геолого-разведческому счастью, пытается присоединиться к ним. Соответственно, дивы выскакивают из купели и в чем мать родила выбегают из ангара. Но там, так же очнувшись от шума ГТСки, уже находится «индеец» «Борода – маленький» вооруженный куском арматуры, вышедший из засады на охоту. Представляем : из полуразрушенного ангара выбегают две обнаженных нимфы, за ними полупьяный бородатый громила, с нечленораздельными воплями , вытаращенными глазами и слюнявой улыбкой. Тут же их встречает такой же неандерталец, вооруженный «копьем» и вокруг сотни испуганных, мечащихся оленей. За которыми мчится на ГТС прапорщик Минин и на мотоциклах и лошадях лопари. И через момент на сцене появляются три голых мужика. Олени не выдержали и ломанулись в сторону жилых сооружений. Но и там их ждала засада – из столовой выскочил с диким ревом старшина вместе с женой, а из казармы бойцы. Короче олени увидев такое, не стали ввязываться в бой с голой армадой и убежали в тундру. Но не все. К столовой подошли бородатые, подъехал Минин на броне, лопари на мотоциклах, чуть позже подошли офицеры. Что тут началось…Короче, бойцов отправили в казарму под руководством Минина ( единственный на тот момент трезвый командир). Остальные в столовую, кое как обрисовали лопарям ситуацию с праздником, напоили их, накормили, дали бензина, консервов всяких. Получили твердые «лопарские» уверения, о том что они не будут сообщать о произошедшем командованию гарнизона и их руководству. В общем все вроде закончилось хорошо, за исключением того, что «Борода – маленький» получил от одного из лопарей по морде, так сказать за незаконную охоту. Но на этом , други – охотники история не закончилась. Собрались уже прощаться, командир отдал свой шильный НЗ (5 литров), который лопари тут же выставили на стол и празднование Дня «Ч» продолжился. Все братаются и обнимаются, и тут встает заполит ( как же без него) и задвигает речь: -« Мол, дорогие други , народ и армия едины, и т.д. и т.п.. У лопарей чуть не слезы от такого патриотического спича. И тут Витюня выдает: Други-оленеводы, надоело нам, Вашим защитникам, жрать тушенку и др.мясные сублимированные ( наверное именно это слово подействовало на лопарей) продукты, не могли бы вы в знак «зарытия топора войны» подарить олешку –лругого? Лопари в ахуе, они тоже далеко непростые пацаны ( хотя спорно).Но «топор войны зарыт», отказать по Закону Севера нельзя, даже просто невозможно. Да ради бога, берите, говорят ( старшина аж засветился от счастья), только пока мы с Вами здесь сидели и «обсуждали наши насущные вопросы» наши коллеги-оленеводы, уже собрали оленей по тундре и находятся уже в районе основного пастбища или стоянки ихней. А там руководство, а ему подарки нужны и вообще это уже проблематично. Чуть пораньше бы, часика на три, все было бы решено прямо здесь. Вот так, говорят. Нужно было видеть старшину, он буквально постарел на 10 лет. Молча опять сел за стол, крякнул стакан шила и пригорюнился. Замполит смотрел на всех виноватыми глазами, как же ведь так старался… И тут ЧУДО, раздается такой застенчивый стук в дверь столовой, командир рявкает:- «Кого там еще принесло»? И заходит одна из наших гостий, и таким тихим застенчивым голосом говорит: -«Когда Вы все сюда убежали, мы пошли в баню одеваться, я оделась первой и вышла, а Саши все нет и нет, не выходит из ангара (бани), я пошла в баню и позвала её, а она мне отвечает, что боится выйти, так как там стоят олени (!) и она их боится, помогите ей выйти, а. Со столовой, от громкого ПОБЕДНОГО вопля, чуть не сорвало крышу. Жизнь ( служба) со свежей олениной продолжилась. ЗАНАВЕС.
Экспертная группа Hakas Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Миша спасибо за рассказ! Но почему ты так замполита ласково представил?
Экспертная группа mih64 Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Миша спасибо за рассказ! Но почему ты так замполита ласково представил? А они там людьми остаются или становяться.А этот вообще уникальный мужик был, дело свое знал.Из бойцов кстати. До майора дважды доходил...
Экспертная группа Hakas Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Ясно все!
Экспертная группа КАЮР Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Миха, спасибо за повествование. Армию вспомнил, спирт РОЯЛЬ ( 1л = пять бутылок огненой воды ) после армии. Хорошо .
Экспертная группа Николай Ш Опубликовано 21 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 21 июля, 2009 Михаил,браво!!!
Вятский медведь Опубликовано 21 июля, 2009 Опубликовано 21 июля, 2009 Рассказ о моей охоте на тетеревином току весной 2009: Тетеревиная охота. Будильник зазвенел ровно в час. Я приподнялся на кровати и с тяжестью открыл слипающиеся от сна глаза. Нужно идти. До шалаша 3 километра, а тетерева в наших краях прилетают на ток уже около двух, так что нужно торопиться. Я опустил ноги на пол, где вместо теплых тапок обнаружил лишь холодный дощатый пол, и, сморщившись, пошел включать свет. Было очень тихо. Мертвая тишина вокруг: ни голосов, ни машин, только я и лес. Заварив крепкий, сладкий чай в термосе, я растолкал сделанные с вечера бутерброды по карманам и, торопясь, оделся. Взгляд мельком ухватил время на заводных часах: пора. На улице хоть глаза выколи и довольно прохладно, что меня, в общем-то, не расстраивало. Мои ватники и теплая куртка вытерпят любые холода, тем более мне еще лежать на весенней земле. Фонарик щелкнул, и свет вырвал из темноты черный лес. Развернувшись, я закрыл дверь, выдохнул теплый пар на свет фонарика и стал спускаться с холма, на краю которого стояла эта полузабытая деревня. Раньше здесь было большое село в 100 дворов, церковь, ярмарка. В разное время эти земли были востребованы: в 18 веке через это село проходил великий путь в Сибирь - Сибирский тракт, в 19-м веке Петербургский почтовый тракт туда же, в 20-м – все это было колхозными землями. Здесь кипела жизнь. Сейчас же эти земли никому не нужны. Из ста дворов осталось 5 с пенсионерами и дороги, изъезженные лесовозами. Но может это и к лучшему: появился и размножился зверь. На месте разрушенных и уже заросших деревень роют землю кабаны и обдирают осины лоси, на бывших огородах токуют тетерева. А вчера в грязи, в километре от деревни, отпечатался след большого волка: бродит серый в поисках добычи, рыщет. Спустившись по накатанной лесовозами дороге, я побрел к шалашу. Перешел ручеек у старого кладбища, с которого вчера в сумерках меня погнал медведь, осыпая брызгами берег, перешел пихтово-сосновый лесок, и, наконец, вышел на дорогу в поле, которая и должна была меня привести к токующим косачам. Дойдя до окраин нужного мне поля, я остановился и стал слушать. На поле уже бурлила жизнь. Неужели началось? Нет, этого не может быть, ведь еще ночь. Я стал медленно и осторожно подходить. Ток, как это обычно бывает, был расположен на холме, здесь же ворковала низина. Неужели тетеревов вспугнули, и они токуют уже на этом месте? Тогда все пропало и шалаш не нужен, промелькнуло у меня в голове. Хотя можно попробовать взять тетерева с подхода. Нужно дойти до шалаша, до рассвета еще далеко, время для охоты с подхода еще есть. Так думал я, осторожно обходя низину с другой стороны, дабы не вспугнуть тетеревов: я шел к шалашу. У шалаша было не в пример тихо. Я осторожно залез внутрь, положил рядом ружье уже с заряженной в оба ствола пятеркой, упал на спину и стал ждать. Буквально через 2 минуты послышались хлопки крыльев и кто-то приземлился совсем рядом, судя по ощущениям сзади меня. Я замер. Почти с лета переходя на бег, этот кто-то, возбужденный, пробежал в метре от моего шалаша и, сразу не мешкая, забормотал. Темнота скрадывает размер, и мне он показался не больше голубя. Началось! Почти сразу же прилетело еще два. Я приподнялся, силясь что-либо разглядеть, но осознав безрезультатность задуманного, откинулся обратно на спину. Я не дышал, я ждал рассвета и слушал. Между тем, по ощущениям токовало уже шесть петухов. Причем один из них, тот, который прилетел первым, как назло токовал почти прямо у шалаша. Он кипятился: взмывал в воздух и перебегал с одного места на другое. Как подсадная утка приглашает самцов к себе и шалашу, он приглашал своих соперников на арену возле моего шалаша. Видит бог, если бы он не был запевалой-токовиком, я бы все равно не стал его стрелять, за старание. Но косачи боялись, и не подходили. Несколько раз мой «подсадной петух» убегал, прыгая на «обидчика», помогая себе крыльями, возился с кем-то на приличном расстоянии, но через некоторое время неизменно возвращался к шалашу и принимался за старое. Ночь потихоньку светлела и на поле наступало утро. Вдруг, уже среди знакомых голосов я услышал еще один, скрипящий, и совсем недалеко. «Мой петух» мгновенно развернулся в сторону «скрипа», стал кланяться вновь прибывшему и расправлять хвост, приглашая новичка к бою. И тут, наконец, ужимки моего петуха сработали, к нему быстрыми шашками перебежал вновь прибывший. Мысленно благодаря «моего петуха», я осторожно потянулся за ружьем, просунул стволы между прутьев ивы и стал выцеливать. Пара тетеревов дергались на месте, выплясывая: нагибали и опускали головы, подпрыгивали, помогая себе крыльями. Я не хотел задеть «моего», и ждал пока он подпрыгнет, подставив соперника под выстрел. Кто хоть раз держал на курке любого зверя или дичь прекрасно представляет мои ощущения: я трепетал. Вдруг «мой петух» прыгнул. Я проглотил комок возбуждения, на пол секунды замер и выстрелил. Грохот эхом прокатился по окраинам леса, да и ушел в самую его крепь. Хлопки крыльев закончили мою тетеревиную охоту. Тетерев взят.
Экспертная группа Александр Л Опубликовано 22 июля, 2009 Экспертная группа Опубликовано 22 июля, 2009 Оленина на День части или рассказ про выживание в условиях Крайнего Севера. Очень понравилось, многие детали до боли знакомы. Видно что армия у нас одна народная и где бы не служил методы всё те же
Астраханец Опубликовано 22 июля, 2009 Опубликовано 22 июля, 2009 НА ОТКРЫТИИ ОХОТЫ. Собралась компания на открытии охоты. Приезали на место, разбили лагерь около ильменя, всё как положено. Дождались урочного часа в засидках в ильмене. сидят ждут уток. Ничего не летает, пусто как после ядерной войны. Посидели мужики поскучали, да и пошли к лагерю водку пить, разговоры у костра разговаривать. Вдруг со стороны ильменя БАБАХ а по воде ШЛЕП -Во как! Говорят мужики -Кто то попал. Опять БАБАХ.....ШЛЕП, БАБАХ......ШЛЕП, БАБАХ......ШЛЕП Интересно стало мужикам, пошли посмотреть. Картина на ильмене: сидят два охртника в куласе один с ружьем, другой с веслом, а посередине водка и закуска. Выпили по одной, один вскидывает ружье БАБАХ, другой веслом по воде ШЛЕП.
Рекомендуемые сообщения
Для публикации сообщений создайте учётную запись или авторизуйтесь
Вы должны быть пользователем, чтобы оставить комментарий
Создать аккаунт
Зарегистрируйте новый аккаунт в нашем сообществе. Это очень просто!
Регистрация нового пользователяВойти
Уже есть аккаунт? Войти в систему.
Войти